Текст книги "Одержимость"

Автор книги: Брэм Стокер

Соавторы: Амброз Бирс,Розмари Тимперли,Джоанна Ватцек,Рамона Стюарт,Уильям Темпл,Дэннис Этчисон,Эйдан Чамберс,Монтегю Джеймс,Уильям Нолан
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Уильям Ф. Темпл
Галерея шепотов

– А теперь, если вы будете любезны пройти сюда…

Говорящий произносил слова вкрадчиво, чуть пришепетывая, словно желая дать понять слушающим: все, что вы видели до сих пор, покажется вам на фоне предстоящих чудес самой что ни на есть плоской, банальной и вообще неприглядной заурядностью. Здесь, прямо за углом, посетителей ожидали ни с чем несравнимые красоты и ценности, причем обладатель голоса отлично знал, как к ним можно пройти.

Однако Фредерику было всего лишь пять лет от роду, а потому он интуитивно отличал истинное значение сказанного от того, во что говорящий хотел посредством слов заставить вас поверить. Так вот, на самом деле говорящий имел в виду следующее:

«Я ненавижу вас – всех ненавижу, а особенно этого мальчишку, и дверь эта ведет совсем ни к каким не чудесам, а наружу, к выходу, и я буду несказанно рад, если мне ни разу в жизни не доведется вас больше увидеть».

Значит, человек этот не испытывал ни малейшего желания подвести их к заветной потайной лестнице, по которой можно было бы подняться к золотому шару.

Их гид представлял из себя высокого, тощего парня, с желтыми, ввалившимися щеками и такими глубокими, темными глазницами, что сразу и не скажешь, имеются где-то на самом дне их бездны глаза или нет. Для этого пришлось бы заглянуть ему прямо в лицо, но Фредерик никак не мог решиться на подобный шаг.

Он лишь изредка бросал в сторону гида косые взгляды, успев подметить при этом необычайно маленький нос (казалось, его первоначальный вариант был сложен вдвое и уже в таком виде наложен на лицо) и почти лишенный губ рот, утыканный большими белыми зубами: те словно навечно выстроились в некое подобие сардонической улыбки, которая сохранится даже в тех случаях, когда вся остальная лицевая маска начнет беспрестанно менять свое выражение. Все это, надо признать, немного пугало мальчика, когда он осмеливался поднять на гида робкий взгляд.

Вот если бы этот человеке был похож на того лейб-гвардейца, который в своем причудливом наряде сопровождал его по лондонскому Тауэру и показывал комнату, в которой была убита маленькая принцесса, – возможно, тогда бы он поднял его наверх, к самому золотому шару, а может и подарил бы его ему. Особенно если узнал, что именно об этом Фредерик только и мечтал все эти годы. Точнее – со вчерашнего утра.

А вчерашнее утро началось чуть ли не с волшебства: Джим повез его кататься по Лондону в открытой машине. Ехали они вдвоем – только он и Джим. На пару минут им, правда, пришлось задержаться – попали в пробку на Флит-стрит.

– Вот это да! – воскликнул Фредерик, указывая рукой куда-то поверх. – Наверное, самое большое здание в мире!

Шофер вежливо посмотрел на собор Святого Павла.

– Таким большим оно кажется только потому, – проговорил он, – что стоит на вершине холма – Лудгейтского холма. А на самом деле оно совсем не такое уж большое. Едва по колено будет Эмпайр-Стэйт билдингу.

Фредерик вытянул шею. Необъятный серый купол возвышался наподобие громадного пузыря, зависавшего над соседствующими с ним башнями-близнецами, а на вершине купола находилась высокая башня, основание которой окаймляла золотая галерея. Вершину башни венчал золотой шар с воткнутым в него наподобие дерева золотым же крестом. Все это золото поблескивало и переливалось на солнце, но шар сиял ярче всех. Казалось, что он не просто отражал, но сам излучал свет.

– Не глупи, Джим, – презрительно проговорил Фредерик. Каждый заметит, что он гораздо выше Эмпайр-Стэйта. Это самое большое здание, которое я когда-либо видел на свете. А шар какой чудесный у него наверху! Вот бы с чем поиграть. Интересно, а… снять его можно?

– Ты хочешь, чтобы я поднялся и отвинтил его для тебя? – насмешливым тоном спросил Джим.

– А ты можешь? – с горячей заинтересованностью в голосе ухватился за идею Фредерик. – Ну скажи, можешь?

Джим рассмеялся. Бывали времена, когда ему хотелось глубоко вздохнуть и проговорить про себя: «Все богачи похожи друг на друга – маленькие дети, большие дети, но все равно дети. Дай мне то, дай мне это – посмотрите, какая красивая луна – дайте мне ее.»

Но им он прислуживал уже давно и потому научился по-философски смотреть на жизнь. Едва ли можно было назвать счастливыми этих людей – скорее, они были бедняками. Всегда-то им чего-то недостает, чего-то хочется – причем не обязательно лишь иметь что-то, но также пойти куда-то, увидеть что-нибудь новое, добиться, чтобы тебя кто-то постоянно восхвалял, в чем-то поддерживал, убеждал, что-то для них делал. Когда они были маленькими детьми, мир был слишком большим для них: они бегали вокруг него, выхватывая куски побольше и смертельно боясь упустить что-то, прежде чем умрут.

Когда же они стали большими детьми, с отупелыми взглядами и почти парализованными интересами, мир для них превратился в крохотный шар, в кучу золы, в котором они устало ковыряли кочергой в надежде однажды отыскать в нем нечто новое, яркое, способное привлечь их внимание. Нечто вроде почти забытого серебряного колечка, свисавшего с капюшона их детской коляски, или золотого шара с собора Святого Павла, который попался на глаза в солнечный день на шестом году твоей жизни.

– Джим, – послышался возглас мальчика, – да ты меня совсем не слушаешь!

– Слушаю, Фредерик. Знаешь, сынок, когда человек маленький, он всегда склонен все преувеличивать – и размеры, и высоту, и расстояние. Помню, когда сам был маленьким, я постоянно говорил своей маме, что почтовые ящики выше всего на свете, даже выше любого церковного шпиля. А когда немного подрос, то убедился, что ничего особенного они из себя не представляют.

Достань мне шар, Джим, – мрачно проговорил Фредди.

– Я же пытаюсь тебе втолковать, сынок: он слишком большой. Такой большой, что в него полдюжины взрослых людей могут спрятаться.

– Ничуть не большой – не больше яблока! А может это и есть яблоко – золотое яблоко. Как в том рассказе.

– В каком рассказе?

– О… нетерпеливо проговорил мальчик: – В том самом, который мне рассказывал мистер Джордж. Про Париса, который подарил. Афро… Афродотти, – он не вполне правильно воспринял имя, хотя это не имело значения – Джим его все равно не знает, – в качестве награды золотое яблоко. Я всегда хотел, чтобы у меня было золотое яблоко. Интересно, а оно на самом деле золотое, Джим? Как ты считаешь?

Джим Бейтс раскрыл было рот, но потом снова закрыл. Ему давно уже приходилось делать такие вещи на радость Стэггам. Миссис Стэгг подчас считала правду довольно неприятной вещью, и ее сынок тоже явно предпочитал верить лишь в то, во что ему больше нравилось верить. И с этим было практически бесполезно бороться. Богатые всегда правы – если, конечно, ты дорожишь своей работой.

– Я не знаю, Фредди. И, боюсь, так никогда и не узнаю.

– Ну, а в самом деле, почему бы не залезть..?

– Шоферов в церковь не пускают, – поспешно, но довольно твердо проговорил Джим, причем таким тоном, словно говорил о чем-то общеизвестном. Фредерик же, который, разумеется, знал, что в его родном Бостоне имеется немало священных мест, закрытых для шоферов, лишь издал протяжное:

– О-о… – в голосе его слышалось явное разочарование, но в этот самый момент пробка, наконец, рассосалась, и машина двинулась дальше.

– Джим, а может, мы…

Еще более поспешно и твердо: – Фредди, нам надо возвращаться в гостиницу. Твоя мать сказала, что мы должны вернуться к часу – на ленч.

Машина быстро съехала с площади и по боковым улицам стремительно помчалась к Холборну, а оттуда направилась в гостиницу на Марбл-арк. Фредерик продолжал время от времени оглядываться назад, однако собор Святого Павла было уже не видно, поскольку магазины и административные здания загораживали его. В голове мальчика не укладывалось, как такие маленькие здания могли заслонить высокое великолепие Святого Павла.

Наверное, они ревнуют, подумал он. Специально собираются вместе, чтобы помешать людям увидеть собор Святого Павла, потому что выглядят на его фоне совсем маленькими и некрасивыми.

– Но я не могу, Фредерик. Только не сегодня. Сегодня у нас назначен чай с леди Корнфорл.

– Мам, а завтра мы не сможем пойти?

– Нет, к ней мы должны поехать именно сегодня. Уголки рта Фредерика потянулись книзу. На глаза навернулись слезы.

– О, Бог ты мой, – проговорила миссис Стэгг, и ее рассудок, постоянно пребывавший в состоянии тревоги, тотчас же принялся отыскивать способ предотвратить надвигавшийся поток криков и воплей, способных заглушить звуки оркестра в гостиничном ресторане.

Она сверилась с часами, которые были словно вмонтированы в ее мозг и по которым она всегда жила, двигалась и стремилась не отстать от событий светской жизни. – Ну хорошо, полчаса я тебе могу дать, но не больше. И сразу после этого мы уезжаем.

Фредерик улыбнулся. – Спасибо, мама.

Полчаса были неимоверно большим промежутком времени – вполне достаточно, чтобы добраться до золотого яблока. А сейчас он был почти уверен в том, что это именно яблоко.

Время тянулось неимоверно медленно, но Скелет, как Фредерик про себя назвал тощего гида, безбожно тратил его впустую. Он водил маленькую группу туристов вокруг всевозможных часовен, хоров, показывал им узорную резьбу и алтарь, а Фредерик сгорал от нетерпения – когда же они пойдут наверх, к золотому яблоку?

И вот спокойный, холодный, присвистывающий голос проговорил: – А теперь, если вы будете любезны пройти сюда…

Он повел их не вверх, а вниз, шагая между громадными колоннами склепа, и голосу его, казалось, была ненавистна сама мысль о том, чтобы покинуть это место. Гид заставлял их смотреть на огромный и ужасный железный похоронный лафет, на котором сюда привезли тело Веллингтона, а потом перечислял бесконечные подробности, касавшиеся строения этой чудовищной вещи. Потом стал пришептывать над гробницей Нельсона и местами захоронения бесчисленного множества ныне молчащих епископов, художников, маршалов и моряков.

Холодное сияние собора было, пожалуй, естественной средой существования этого голоса, причем Фредерик чувствовал, как не хотел этот Скелет, чтобы они уходили отсюда, как стремился навсегда оставить их здесь. Голос звучал гладко, мягко и ровно – и продолжал бы так звучать, покуда не убаюкал бы их всех, дождался бы, когда они все заснут, а потом уложил бы их, неподвижных и мертвых, рядом с другими мертвецами под жесткий, тяжелый, каменный пол.

А потому, едва Скелет проговорил: – Это гробница архиепископа… – Фредерик пронзительно заверещал:

– Я хочу наверх!

Именно после этого гид проникся к нему особой ненавистью.

– А теперь, если вы будете любезны пройти сюда…

Они пошли наверх мимо приделанной к стене надписи: «К золотой галерее и золотому шару», переходили с одной лестницы на другую, забираясь все выше и выше.

Следуя за размеренно шагавшим гидом, члены группы стали понемногу выбиваться из сил, о чем можно было догадаться по их учащенному дыханию и натужным улыбкам. Устали все – кроме Фредерика, который буквально горел от возбуждения в ожидании предстоящего зрелища.

А может, подумал он, гид не отдаст мне этот шар (который, конечно же, на самом деле был яблоком)? Если бы мама видела, как мне хочется получить его, она бы обязательно купила мне это яблоко. И неважно, сколько он стоит – мама была самой богатой дамой на земле. Она могла бы купить ему весь собор, если бы захотела. Но ему нужен был только этот шар, то есть яблоко.

– О, Боже, – вырвалось из груди самой богатой дамы на земле. – Я даже подумать не могла, что это потребует от меня таких сил.

Они поднялись на самую верхотуру винтовой лестницы и, чувствуя, как замирает в груди сердце, Фредерик направился следом за гидом через единственную располагавшуюся там дверь.

– Ого-го! – едва ли не в один голос воскликнули члены группы, когда обнаружили, что все они превратились словно в насекомых, рискованно притулившихся к узенькому карнизу, проходившему под самым куполом собора, и что всего лишь хлипкие железные перильца отделяют их от простиравшейся внизу бездны пространства. Намного ниже их ползла другая кучка таких же «насекомых», медленно передвигавшаяся по черно-белым шашечкам пола. Все они сейчас находились внутри огромной, но все же не безбрежной вселенной.

Фредерик поднял взгляд ввысь – туда, где сплетались друг с другом коричневатые фрески, – и до него внезапно дошло, что хотя они действительно взобрались очень высоко, до шара оставалось еще слишком много непройденного пространства. Золотое яблоко по-прежнему находилось вне пределов досягаемости. Значит, есть еще какой-то ход, по которому можно добраться до самой вершины. Наверное, там есть скрытая потайная лестница.

Чуть поколебавшись, он хотел было повернуть назад, но тяжелые тела взрослых обступили его со всех сторон и заставили продолжать идти дальше. Потом все остановились – потому что остановился гид.

– Это – известная Галерея шепотов, – сказал Скелет. – Она имеет уникальные акустические характеристики, которые я сейчас намерен вам продемонстрировать. Если вы будете столь любезны и пройдете к противоположной стороне галереи, и там прижметесь ухом к стене…

– Я не хочу… – начал было Фредерик, но миссис Стэгг схватила его за руку и низким, раздраженным шепотом проговорила:

– Ну, хватит тебе!

Группа медленно брела по изгибающемуся карнизу, робко прижимаясь к тянувшейся справа стене, тогда как налево люди предпочитали не смотреть вовсе, разве что изредка бросая туда короткие косые взгляды. Все притихли.

Фредерику явно нетерпелось, хотелось сорваться с места и побежать. Но галерея эта относилась к числу тех мест, где нельзя было ни побегать, ни покричать. Громадный собор бесстрастно и молчаливо терпел всех этих букашек, ползавших по нему, лишь до тех пор, покуда они вели себя почтительно и несуетливо. Фредерик почувствовал, что если он закричит, то собор резко и гневно вздрогнет и стряхнет всех этих пришельцев со своих трещин.

Наконец, они достигли противоположной от входа стороны галереи; гид по-прежнему стоял почти у самой двери – отсюда он теперь казался им почти карликом. Члены группы выстроились в линию, встав на одно колено и приложив ухо к стене.

Фредерик прижиматься ухом не стал. У него не было никакого желания в очередной раз слышать этот голос. И тем не менее он услышал его – отчетливо и громко, как если бы человек стоял рядом с ним, – ни на мгновение не переставая видеть крохотную, тщедушную фигурку, отделенную от него громадой подкупольного пространства.

– Сейчас я говорю шепотом, – начал гид, – и все же вы способны вполне отчетливо различать мои слова. Внутренний диаметр купола составляет сто восемь футов, а внешний – сто сорок пять футов. Восемь фресок, которые вы видите на внутренней стороне купола, были написаны сэром Джеймсом Торнхиллом, и на них изображены фрагменты из жизни Святого Павла…

Голос продолжал повествовать о Святом Павле, и Фредерику почему-то показалось, что на самом деле обладатель этого голоса не особенно симпатизировал святому – в нем появился какой-то новый глумливый полутон, словно ему хотелось поскорее со всем этим покончить. В принципе, это полностью совпадало с желанием самого Фредерика. Под воздействием неожиданно возникшего импульса Фредерик прижал рот почти вплотную к стене и резко проговорил:

– Мы не хотим оставаться здесь. Мы хотим идти наверх к золотому яблоку.

– Фредерик! – воскликнула его мать, смущенная и потрясенная. Многократно усиленный, ее голос достиг невиданной мощи и заколыхался под сводами купола.

Гид умолк. Возникла отвратительная тишина, пауза, во время которой миссис Стэгг стояла неподвижно, залившись краской стыда.

И затем: – А теперь, если вы будете любезны пройти сюда…

Говорящий произносил слова вкрадчиво, чуть пришепетывая, словно желая дать понять слушающим; все, что вы видели до сих пор, покажется вам на фоне предстоящих чудес самой что ни на есть плоской, банальной и вообще неприглядной заурядностью.

Однако Фредерику было всего лишь пять лет от роду, а потому он интуитивно отличал истинное значение сказанного от того, во что говорящий хотел посредством слов заставить вас поверить. Истинный смысл его слов был таков: «Я ненавижу вас всех, а особенно – этого мальчишку, и дверь эта ведет не к чудесам, а к выходу, я же буду несказанно рад, если мне ни разу в жизни не доведется вас больше увидеть».

Значит, этот гид даже не намеревался повести их к заветной потайной лестнице, по которой можно было бы подняться к золотому шару.

Группа медленно возвращалась по узкому изогнутому полукругу к двери, где их, подобно Харону, поджидал Скелет. Фредерик неотрывно глядел себе под ноги, не решаясь поднять взгляда на зловещего гида. Он был уверен, что где-то на самом дне этих черных глазниц, в глубине черепа пылает лютая злоба, и не будь сейчас здесь всех этих людей… Сейчас его уже искренне радовало то, что он оказался в самой гуще взрослых. Сами того не подозревая, они были его невольными защитниками и покровителями.

Они медленно спускались по ступеням, а он продолжал неотрывно смотреть себе под ноги, одновременно следя за ногами матери. Они пересекли клетчатый черно-белый пол, а затем по замызганным ступеням заднего входа вышли из собора, после чего – уже более поспешно – сошли на тротуар.

Фредерик увидел под собой опущенную подножку машины и поднял взгляд – на него смотрела ухмыляющаяся физиономия Джима, при виде которого весь его страх мгновенно куда-то улетучился.

– Садись, Фредерик, – проговорила мать. – Хватит тебе болтаться, – и легонько подтолкнула в спину. – Бейтс, поезжайте побыстрее – мы и так уже на десять минут опаздываем. Что только леди Корнфол подумает…

В присутствии леди Корнфол Фредерик был мрачнее тучи. Он все время молчал и дулся – настроение было ни к черту, а когда у него не было настроения, он начинал грустить. Попросту хамить.

Сразу же по возвращении в гостиницу миссис Стэгг решила прибегнуть к дисциплинарному воздействию.

– Фредерик, ты сейчас же пойдешь в постель. И книжек своих сегодня не получишь. Так меня измучил за день!

Мальчик, заставивший мать в соборе сорваться на крик, а потом чувствовать себя пристыженной, допускавший дерзкие выходки по отношению к английской даме и вновь заставивший мать почувствовать стыд за него, был оставлен в спальне наедине с чувством своей вины.

Впрочем, никакого раскаяния он не испытывал; в груди лишь бурлило горькое чувство досады оттого, что завтра им придется покинуть Лондон, а вместе с ним расстаться и с золотым яблоком. Возможно даже навсегда. Значит, придет какой-то другой человек и сорвет это чудесное яблоко, а сам он в это время будет плыть на каком-то дурацком пароходе, а потом ходить в какую-то дурацкую школу.

Фредерик выскользнул из постели и прошел к окну. Автобусы головокружительной чередой сновали по площади за окном, подъезжая с Парк-Лейн, и из них периодически появлялись маленькие фигурки людей, стремительно растекавшиеся под зеленым покровом Гайд-парка. Время было летнее и сумерки пока не наступили.

Никакого особого решения он не принимал. Получилось так, словно кто-то другой неожиданно завладел его телом и заставил действовать по своему усмотрению. Через несколько минут он обнаружил, что поспешно натягивает на себя верхнюю одежду, застегиваясь на все пуговицы. Затем он тихонько открыл дверь, выглянул в коридор и вскоре оказался возле открытого окна, располагавшегося в задней части здания; вылез через него и через несколько секунд увидел, как его ноги спускаются по затянутым паутиной железным ступенькам пожарной лестницы. Прямо, как тогда, подумал он, когда они с матерью спускались по лестнице собора Святого Павла.

Казалось, ноги сами прекрасно знали, куда им идти, и потому передвигался он довольно проворно. Дорога к Святому Павлу была почти прямой, но путь оказался неблизким, так что к концу его в икрах заметно покалывало; несмотря на усталость, он сразу же пошел вверх по ступеням, освещаемый неяркими лучами висевшего над холмами вдалеке предзакатного солнца.

Мальчик шел на звук отдаленно звучавшего пения. Там, внизу, у края большого нефа на алтаре горели свечи, а перед ними вытянулись две полоски людей в белых стихарях, которые негромко пели, пока орган разносил над их головами спокойные, приглушенные звуки. Там же стояли еще какие-то люди, наблюдавшие за поющими, – на них падали мрачноватые розовые лучи света, отражавшегося от окон под куполом собора.

Слушатели были настолько увлечены этим зрелищем, а хор настолько поглощен пением, что ни те, ни другие не заметили, как он проскользнул по боковому проходу между стульями и стал подниматься по лестнице, ведущей к Галерее шепотов.

Старый церковный служитель, днем принимавший от посетителей плату за вход, уже ушел, что явно обрадовало Фредерика. Все гиды к этому времени тоже разошлись по домам, в том числе и Скелет. Теперь ему надо было лишь найти место для временного убежища и дождаться в нем, когда хор и прихожане также покинут собор, после чего Святой Павел – и золотое яблоко окажется в полном его распоряжении.

Прямо у верхней ступеньки лестницы начинался коридор, ведущий в библиотеку, и в нем он обнаружил небольшую уединенную нишу – ему хотелось как можно скорее забраться в нее, потому что ноги сильно болели, а сам он порядком устал…

Едва проснувшись, Фредерик почувствовал, что плечи и ноги свела судорога, поскольку ниша – даже для ребенка – оказалась слишком уж маленькой. Он принялся растирать их, одновременно ощупывая окружающую его темноту; вскоре он был вынужден потирать и другие места, поскольку там, похоже, оказалось немало сокрытых от его взора предметов, на которые он то и дело натыкался, а все они, как назло, были жесткие или острые. Много ли было у него шансов найти потайную лестницу, ведущую к золотому яблоку? Она ведь наверняка искусно замаскирована и ее, наверное, непросто отыскать даже в дневное время. Фредерик пожалел, что не прихватил с собой фонаря. Но ведь он не собирался засыпать и дожидаться наступления темноты.

Страха он не испытывал, поскольку в его памяти по-прежнему сохранился сияющий в лучах солнца золотой шар, который, казалось, продолжал гореть где-то высоко у него над головой. Вот когда ему удастся забраться на самую верхотуру и открутить его – но ведь это было всего лишь яблоко, а потому он просто сорвет его, – и яблоко тогда будет светиться и освещать ему обратный путь вниз по лестнице и по улице вплоть до самой гостиницы.

Чуть пошатываясь и спотыкаясь, Фредерик брел вдоль стены, подобно мясной мухе, ползущей по оконной раме, а потом совершенно неожиданно завалился всем телом в дверной проем. Пока он лежал на полу, его вытянутая назад нога нащупала верхнюю кромку лестницы.

А спустя несколько секунд до него донесся звук медленно, но неуклонно приближавшихся шагов – кто-то поднимался по темным ступеням.

Фредерик подавил невольный вздох и поднялся на ноги. Никак нельзя было допускать, чтобы именно сейчас его кто-то застал. Он прошел в дверь и оказался в пространстве, залитым совсем слабым желтоватым светом. Это была все та же Галерея шепотов, редко освещенная лунным светом, которому приходилось сначала продираться сквозь пелену густых облаков, а затем протискиваться сквозь слой пыли, лежавший на окнах собора.

Мальчик колебался. Дверь была только одна и служила она как входом, так и выходом из галереи. Сейчас шаги звучали уже громче, и от них во все стороны разлеталось гулкое эхо. Он кинулся прочь от них, стараясь одновременно держаться поближе к тянувшимся вдоль изогнутой стены скамьям, и производить как можно меньше шума – Фредерик помнил, что каждый звук в этой галерее многократно усиливался.

Все это время он по-прежнему почти не испытывал страха, скорее, лишь острое возбуждение.

Он понял, как долго идти до того места, где еще сегодня днем стояла вся их группа и которое располагалось точно напротив входа на галерею, хотя ему отчасти удалось сократить время, необходимое для покрытия этого расстояния, поскольку, сейчас он передвигался гораздо более быстрым шагом. Добравшись до заветного пункта своего путешествия, он опустился на скамью и, чуть ссутулившись, оперся спиной о стену: ему хотелось сделаться как можно меньше, сжаться в комочек и ничем, даже дыханием, не выдать своего присутствия, поскольку нельзя было исключать, что предательская галерея уловит самый малейший его шорох и, чудовищно усилив его, донесет до ушей невидимого преследователя.

Рваная полоска облака проплыла под луной, словно стянув с нее свою вуаль, и громадные, необъятные фрески, украшавшие купол, неожиданно предстали перед его взором во всем своем могучем великолепии и даже, казалось, приобрели странный стереоскопический эффект. Одновременно с этим стали более видимыми миниатюрные очертания черного прямоугольника двери по другую сторону галереи.

Только сейчас Фредерик увидел далеко внизу, на самом дне бездны собора, мелькавшие то там, то здесь искорки электрических канделябров, над каждым из которых зависал маленький кружочек света, чуть расплывчатый и туманившийся по краям, словно крохотные, широко раскинувшиеся оазисы в пустыне ночи.

Но теперь взор его был почти целиком прикован к небольшому прямоугольнику двери напротив: мальчик неотрывно смотрел на нее – и ждал.

От напряжения в глазах стало чуть двоиться. Сейчас ему показалось, что маленькая вертикальная полоска темного прямоугольника словно отделилась, отплыла в сторону, оказавшись чуть сбоку от косяка. Как и вся дверь, она оставалась полностью неподвижной. Фредерик протер чуть слезившиеся глаза и посмотрел снова. Нет, он не ошибался, в этом не было никаких сомнений: узкая черная тень стояла совершенно обособленно от контуров двери.

Череда проплывавших под луной облаков снова сгустилась, фрески стали почти невидимы, дверь и узкая тень смешались в единое темное пятно, и лишь слабые проблески электрического света далеко внизу сохранили свою былую яркость и прежние очертания.

Мальчик всем сердцем надеялся, что сейчас тень приблизится к двери и пройдет сквозь нее. Он продолжал сидеть в прежней сгорбленной позе, но теперь крепко вцепился ладонями в край скамьи. Тело сотрясала легкая дрожь, однако настоящего страха по-прежнему не было.

Внезапно его сердце скакнуло чуть ли не к самому горлу где-то совсем рядом послышался чей-то голос. Чуть пришептывающий, леденящий голос, в котором за показной вежливостью таилась кипящая злоба – «А теперь, если вы будете любезны пройти сюда…».

Он съежился еще больше, словно стремясь завернуться в самого себя. Теперь это была уже не легкая дрожь – теперь все его тело отчаянно сотрясал страх, подобно серии электрических разрядов, пронзал маленькую фигуру. Боль жесткой лапой вцепилась в его желудок – он машинально прижал к животу обе ладони. Теперь он был уже не в состоянии сдерживать дыхание, оно вырывалось наружу сиплыми, резкими всплесками звука, словно его только что окунули в холодную воду.

Минули, как ему показалось, целые века, пока он сидел, охваченный чувством дикой боли и, объятый ужасом, глядел на светившиеся внизу точки света – далекие, как звезды – и, боясь поднять взгляд на фигуру Скелета, которая сейчас зависала над ним. Он был не в силах заглянуть в эти запавшие глазницы, видеть эту неподвижную белую ухмылку в обрамлении безгубой кромки рта…

Он невольно уклонился от воображаемого прикосновения худой руки.

Рука так и не коснулась его.

Наконец, затянутая облаками луна снова вырвалась на свободу, чтобы брызнуть обильными лучами серебристого света и доказать мальчику, что никто над ним не стоит. Он смотрел перед собой из-под чуть прикрытых век, смотрел на противоположную сторону галереи. Тень по-прежнему не увеличивалась в размерах и все так же стояла на некотором отдалении от двери. Она была настолько неподвижна, что Фредерик на мгновение подумал: а вдруг это вовсе не человек, а просто тень от самого обычного высокого предмета, который он прежде не разглядел? Но вот ему показалось, что она чуть шевельнулась… потом снова застыла на месте, остановилась и встала незыблемо, как воротный столб.

Немногословными, далекими от грамматического совершенства, но все же вполне емкими и доходчивыми словами мальчик пытался сказать себе, что это он сам пугает себя воображаемыми привидениями.

Но нет, этот голос не был плодом лишь его фантазии; он был вполне реален. Наверное, существовало какое-то объяснение всему этому, и любой взрослый мог бы найти его. Ему же самому казалось, что все слова и звуки, произносимые людьми в галерее, начинают, подобно эху, кружиться по ней, совершая один виток за другим, снова и снова, поскольку звук был просто не в состоянии выбраться наружу; это чем-то напоминало муху, которая летала под перевернутой чашей. Но он ожидал, что со временем эхо станет ослабевать, становиться более разреженным, слабым, пока ты вообще не перестанешь его различать. Все, что он сейчас слышал, представляло собой, наверное, лишь отголосок, запоздалое эхо слов Скелета, которые тот произнес сегодня днем.

Затем он снова вскочил, когда тот же леденящий голос проговорил прямо у него над ухом: «…если вы будете любезны пройти сюда.»

Ладони мальчика были клейкими от пота, а кожу на голове словно кто-то покалывал мелкими, бесчисленными иглами, но он нашел в небе силы вновь сказать, что все в порядке. Тень не двигалась, продолжая, как каменная, стоять на одном месте. Это было лишь то же самое старое эхо.

От внимания Фредерика не ускользнуло, что на сей раз эхо словно пропустило одно слово. Куда же мог деться этот кусок «А теперь…»? Ведь именно с него начиналась та запомнившаяся ему фраза. Ну, разумеется, он проскользнул через дверь – как и должно было быть. Именно таким образом и умирает эхо – теряя с каждым отголоском ту или иную свою часть, становясь с каждым витком все ущербнее. Иначе и быть не могло, поскольку в противном случае все, что люди говорят вокруг, продолжало бы без конца носиться в воздухе, отчего могло бы показаться, что толпа людей без умолку что-то кричит.

А ведь не было ничего хорошего в том, что он вот так сидит и размышляет про себя. Пора бы отправляться на поиски лестницы, ведущей к золотому яблоку. Мама наверняка уже обнаружила, что его нет в гостинице, догадалась, куда он пошел и, соответственно, двинулась следом за ним.

Фредерик медленно встал, все так же не отрывая взгляда от торчавшей рядом с дверью тени. Она даже не шелохнулась. Если он сейчас пойдет дальше, то таким образом совершит полный круг и приблизится к двери, не проходя при этом мимо тени, он попросту не дойдет до нее. Ну что ж, подумал он, пора вставать. Он глубоко вздохнул.