Текст книги "Хемлок Гроув (ЛП)"

Автор книги: Брайан МакГриви

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Ну! – сказала Лета, на другом конце провода.

Прости, я кормлю кота, – ответил Питер.

Приятно слышать, что у тебя есть более важные дела.

Дети должны рождаться, а коты должны кормиться – справедливо отметил Питер.

Теперь тишина была на другом конце линии, предполагающая, что, возможно, он захочет переосмыслить свой ответ.

Милая, – начал Питер, – в моем сердце просто нет слов. Твоя улыбка заставляет расти цветы, а твои груди способны вырубить носорога. Я люблю твой зад и все, что из него выползет тоже. Это лучшая новость, за весь сегодняшний день.

Ох, уже подали мою колесницу. Встретимся на другой стороне.

Она повесила трубку. У них было соглашение, что он не будет присутствовать при родах в палате: она чувствовала важным справиться самой. Питер не протестовал

он как-то видел видео деторождения на уроке биологии и его желудок оказался для этого слабоват.

Позже, в полдень, Питер и Роман встретились в Килдерри парке. Несколько студентов играли рядом во фрисби. Питер и Роман сели на скамейку для пикника возле павильона. Роман облаченный в винтажные итальянские солнцезащитные очки, став– шие его последней страстью, достал две сигары. Питер кивнул. Милая догадка.

Дядя Роман, – сказал Роман.

Слава святой Марии, источнику благодати, – произнес Питер.

Роман вручил Питеру сигару. Питер спросил, нет ли прогресса с Кошатницей, и он покачал головой.

После внезапного закрытия Проекта Уроборос в ноябре, Роман еще питал на– дежду найти какие-либо следы своей сестры, о которой не осталось никаких записей. Никаких следов. Последним шансом была медиум, к которой его направила Дестини, работавшая в заповеднике пум в Западной Вирджинии.

Роман поджал губы. Кошатница вошла в транс в попытке связаться с Шелли, но тут же свалилась на пол, словно ее кто-то толкнул, и бессвязно зашептала что-то о

линии судьбы, линии сердца, нечестивом общении и головных болях, и ее дом тут же окружило низкое шипение и рыки, когда ее волнение передалось ее питомцам. Роман вставил ручку ей между зубов и перевернул ее в безопасное положение, ожидая пока она, очнется и проводит его до машины, чтобы не быть выпотрошенным пумами. На прощание она извинилась, что не смогла быть полезной – хоть и не отказалась от своей платы – но в конце прошептала ему эти слова: «Сталь. Она пытается сказать «сталь»». Роман бы вычеркнул всю экспедицию, как глупую трату денег, если бы не ее бормо– тание о головных болях, которые становились у него вся интенсивнее. А повышенная светочувствительность обременяла его ношением солнцезащитных очков на протяже– нии всего дня, практически до наступления полных сумерек.

– Тупик, – сказал он.

Питер кивнул. Одновременно рационально и инстинктивно он верил в бесполез– ность поисков Романа. Шелли пропала. И куда бы она ни делась, искать ее не имело смысла. Но он никогда не выказывал свой пессимизм Роману, для этого не было причи– ны. Он сомневался, что Роман сам верит, что его поиски чем-то отличаются от донки– хотских, в итоге, для него самого же лучше быть хоть чем-то занятым.

Роман поднял взгляд на небо, копья солнечного света пронзали облака, он мол-

чал.

Иногда я ее вижу, – начал он. – Во снах.

Питер посмотрел на него. Зачем он обманывает?

Не во снах, – признался Роман. – Я пробовал… это на себе.

Питер сначала не понял, но быстро осознал. То, о чем они не разговаривали, по– тому что когда у одного друга есть такая сила, не говорить о ней куда проще, чем гово– рить. Сила, скрывающаяся за его глазами, и значение этой силы.

Я смотрел в зеркало, и сказал себе увидеть ее, – поделился Роман. – Я все время ее чувствовал, но я сказал себе увидеть ее. И все потемнело, я почувствовал себя на по– роге чего-то и не знал, что по другую сторону, там, где тени. Но внутри был свет. И я знал, это свет ангела, а ангел это она.

Это она, – повторил он, словно это оспаривалось. – Она там, и я хотел подобрать– ся ближе, но не мог. Я испугался того, что могло случиться, если бы я зашел дальше.

Затем она начала звать меня, но она так далеко, что я мог ее только слышать, не видеть. И она говорила: «Ты должен обратить свое сердце в сталь».

Он закончил и посмотрел на Питера. Питер ерзал, ему неудобно. Он мог чув– ствовать, когда Роман собирался поднять тему о той ночи в часовне, и хотя он не был против стать отличным слушателем, отнюдь не горел желанием добровольно просить об этом. По правде говоря, у него почти не осталось воспоминаний о случившемся, и, тем не менее, он не хотел их приобретать. Вся суть возвращения из мертвых в том, что твоя жизнь продолжается, и он не желал на этом зацикливаться. Предчувствие неопла– ченного долга, о котором он совсем не хотел вспоминать или думать.

Почему ты сделал то, что сделал? – спросил Роман. – Почему тебе не было страшно?

Это был не тот вопрос, которого ожидал Питер. Сначала он был ошеломлен, потом рассмеялся и покачал головой, словно усмехаясь над неправильным произноше– нием слов иностранца.

Роман был сбит с толку, как китайский турист.

Что? – спросил он.

Я никогда в жизни не был напуган сильнее. Я бы мог никогда на это не решиться, если бы не знал, что вы тоже там.

Они замолчали. Роман смотрел на вершину холма, с семью оттенками вечнозеле– ного цветения.

Ебаные ангелы, – произнес он.

***

Снаружи, луна белоснежная как бивень кабана, и совы глядели на нее своими глазами, размером с монеты, в то время как в спальне не было ничего, кроме звука работающего мотора проектора. На стене, в качестве экрана, висела белая простыня, и проигрывался фильм, принадлежащий еще к эре немого кино, черно-белый с оттен– ком зеленого, который по моде тех времен, добавляли для создания атмосферы тайны и загадочности. На экране звуковая сцена – звуконепроницаемый театральный пави– льон, которая на самом деле не была звуковой сценой, но экспрессионистской деко– рацией, более того, там, где тени отбрасывались дуговой лампой прожектора, даже

самые прямые линии, казались грубой, шипастой мазней кисти художника. Факсимиле павильона, построенное в самом павильоне, иллюзия, пропущенная по кругу в вашем мозгу. Или наоборот. И в звуковом павильоне единственный актер, женщина. На ее глазах чрезмерно густой макияж, что было просто модой тех лет и ничем более. И в этом соборе бесконечности и избирательности искусства она танцевала. Танцовщица переживала, грустила по покрытым туманом горам дома, от которого была так далеко, и запредельно дальше от возможности вернуться в него, и этот танец некрасиво снят

на скорости шестнадцати кадров в секунду из-за технических ограничений того време– ни, вызывал одновременное ощущение ускоренного и заторможенного движения. Но

ущербность съемки, только придавала поэтичности движениям. Существенные истины обреченные потеряться при переводе. Существенность красоты, а не идеальности, с обреченностью стремления к последнему.

Оливия лежала в постели и смотрела, смакуя, как вино, многовековую боль в собственных костях, одновременно с тем, как женщина на экране медленно танцевала о своем горе, медленное путешествие домой, а при повороте спиной к камере, можно заметить ее собственные дефекты. Это было на спине танцовщицы, выше копчика, как рисунок горы, на рельефной карте, бледный, длиной с мизинец шрам – отпечаток по– сле грубой операции.

***

Питер, в своей комнате, проснулся от резкой боли в паху, которую изначально он по ошибке принял за острую нужду помочиться, но, когда добрался до туалета, понял, что не свою боль мочевого пузыря чувствует, а совершенно другую плоскость сигнала в целом. Он глупо стоял, с членом в руке, ожидая наводнения или падения метеорита или чего-нибудь еще, что могло так сильно подстегнуть его Свадхистану. Но тут он по– нял, и в тот же миг зазвонил телефон. Он не собирался на него отвечать. Он стоял там, уже зная. Звонки продолжались, пока наконец-то Линда не взяла трубку. Он услышал, как она ответила, а потом просто слушала. В конце ее разговора простое шипение: «О, нет, о нет, нет, нет, о, нет». Он натянул на себя свои трусы и, схватив свои собранные

в хвост волосы одной рукой, другой открыл дверцу шкафа над умывальником и вынул пару ножниц. Опустил крышку унитаза вниз и сел, отрезал хвост и разжал ладонь, выпуская пряди, они разметались по полу, когда он услышал приближающиеся к двери шаги и стал ждать нежного, нежного стука.

***

Прайс получил звонок, извещающий о постороннем в операционной, и отдал приказ не вставать на пути. Он повернулся и встал у окна кабинета, глядя вверх на небо и звезды.

Где же ты? – сказал он.

Прижал к окну палец, ощутил холод стекла.

Почему ты отнял ее? – продолжал он.

Вскоре у двери раздался звук, не стука, а жестких и настойчивых пинков. Он открыл дверь и в коридоре стоял доктор Годфри. В его руках завернутый в простыню сверток. Глаза окрашены красным, как и простыня в его руках.

Сделай это, – сказал Годфри.

Прайс не ответил.

Верни ее назад, Йоханн, – произнес Годфри.

Норман, зайди и присядь – ответил Прайс.

Ты должен вернуть ее, – сказал Годфри. – Делай, что необходимо. Просто верни ее.

Норман, как насчет присесть и поговорить об этом?

Она холодеет! Верни ее. Ты думаешь, что иррационален, но это не так. Я выпишу тебе чек на любую сумму, что пожелаешь. Верни ее мне.

Норман, – произнес Прайс. Он вышел в коридор и потянулся забрать сверток из его

рук. Годфри отшатнулся с дико горящими глазами.

Норман, отдай ее мне, – попросил Прайс.

Ты это сделаешь? – спросил Годфри.

Норман, позволь мне взять ее.

Годфри не хотел, но подчинился.

Сделай это немедленно, – сказал Годфри.

Прайс выждал, пока сверток не окажется полностью в его руках и ответил:

Нет.

Годфри молчал. Сумасшедшее вдохновение, пославшее его на это задание, нео-

жиданно и полностью погасло. Другие пожары импульсов потухли тоже. Он присло– нился к стене и сполз на пол.

Она слишком взрослая, Норман, – объяснял Прайс. – А что с ребенком? У меня может получиться с ребенком.

Годфри уперся в колени. Квадратные флуоресцентные лампы отражались от мра– морного пола, походя на длинный ряд коренных зубов.

Нахуй ребенка, – сказал он.

Прайс отнес сверток в свой кабинет и положил его на пол. Он отдернул просты– ню и посмотрел на лицо, которое застыло в маске беспощадной, уродливой смерти. Он позвонил в Больницу Хемлока и попросил прислать машину, затем вышел в коридор, закрыл за собой дверь, и сел на пол рядом с Годфри. Он вдохнул запах дезинфицирую– щего средства. Он никогда прежде не понимал, почему людям не нравится, как пахнет в больнице. Раньше он не догадывался, насколько не комфортно в них может быть.

Прости меня, Норман, – прошептал Прайс. – Я не Бог.

***

Оливия настояла вести машину сама, хотя Роман, как говорят, держался. Но, она знала, это не только обманчивое, но и очень опасное состояние. Она знала, что значит держаться. По крайней мере, он поспал – она прописала ему водку с несколькими та– блетками успокоительного – и сидела на краю его постели, как месяцы назад, во время ужасного происшествия с той маленькой мертвой лесбиянкой. Когда он проснулся, она спросила, куда бы он хотел поехать, и успокоилась, когда он просто сказал: «– К Пите– ру». За ночь до этого ей звонил Прайс, она поняла: и так слишком многое свалилось на ее плечи; она не готова еще и к Норману. У нее есть свои приоритеты.

Пока они ехали в тишине, Оливия раздумывала предупредить ли его, но решила этого не делать. Он мог просто возненавидеть вестника, не смотря на то, как сильно вестник любит его, больше, чем кто-либо и когда-либо. Нет способа сделать это легче для него, неважно как сильно терзает ее сердце быть ему шофером и везти его туда, где он не представляет, что обнаружит, а точнее чего не обнаружит. Он сидел рядом с

ней, держался. Она потянулась и дотронулась до его лица. Он отпрянул; единственное, чего его внутренне сердце сейчас не хотело – прикосновений, но она не убрала руку.

У матери есть определенные права, и когда человек не может утешиться, раздражение порой лучше других помогает дать ему понять, что он здесь, он прямо здесь. Они про– ехали парк и свернули на лужайку.

Как и предполагала Оливия, когда они добрались до места Руманчеков, машины уже не было, а дверь трейлера осталась открытой на распашку; они даже не побеспо-

коились закрыть ее за собой. Вышли наружу и Роман посмотрел, слегка озадаченный, словно искал кусочек головоломки, которой не было в коробке. Затем его глаза напол– нились неожиданно ужасным осознанием. Очевидное, к коему она не могла его подго– товить: Цыгане есть Цыгане. Они украдут кольца с твоих пальцев или любовь из серд– ца, и исчезнут, не оставив ничего после себя, кроме следов дыма в ночи. Но она ничего не сказала, видя, как это давит на сына, но внутренне, от осознания, что изначально была права, она улыбнулась. Но лишь чуть-чуть. Как не подготовлен ее мальчик к таким врагам! – смерть, это одно, она порой неожиданная и непроизвольная. Но дезер– тирство. Не существует сильнейшего разрушителя миров, чем оно. Она завела руку за спину и тихонько провела рукой по тонкому следу шрама через ткань блузки.

Много лет назад Оливия, еще маленькая девочка, в местах далеко за лесами, и самая уродливая из двух сестер. Ни то чтобы она не обладала красотой, способной обе– щать многое в жизни, но некой серой андрогинностью, которая при сравнении с красо– той ее сестры, казалась порочной шуткой. И, главная изюминка, внизу ее спины, про– стирающийся в длину, как большой палец: ее хвост. Но, тем не менее, она всегда была счастливым ребенком, нежным существом, который мог пропустить весь день, гуляя

по долине подсолнухов и поя самой себе, всегда под защитой отца и старшей сестры, которые верили, что даже все богатство мира не сможет сравниться с радостью заботы о такой простой и домашней девочке.

Но их огромная любовь не могла помешать сбыться их страхам, и в свои тринад– цать лет Оливия познала вкус первого страдания, от которого так долго опекалась. Его имя было Дмитрий, и он был рабом. Это было обыденностью, во времена аристокра– тии, и не было имени древнее или хваленее, чем ее отца, обладавшего бесчисленными цыганскими рабами, она никогда не думала о них больше, чем о лошадях и свиньях.

Для понимания, даже такому нежному и чувствительному существу, порочности мыс– ли обладания людьми наравне с лошадьми и свиньями, от нее потребовалось бы ду– мать, что цыгане, фактически, люди – понятие, которое даже ребенок не воспринимает всерьез. Но, потом был Дмитрий. Нет, покупка этого раба не сдернула окончательно пелену с вопроса таксономии, нет, она лишь до бесконечности все усложнила. Не то чтобы она поняла, что Дмитрий такой же человек, как ее отец или его друзья, но, об– наружила, что он существо достаточно не похожее на других мужчин или цыган, ког– да-либо встречавшихся ей.

Отец Оливии купил Дмитрия за немыслимую стоимость – двух быков, за ко– торых можно было приобрести целую семью. Но он действительно был беспреце– дентным существом: его плечи и бедра не такие сильные и мощные, как у жвачных животных, за которых он был продан, его ум или красота не примечательны тоже; но в нем был определенный талант, прославивший его по всем горам, и сделавший его

столь ценным. Будучи представителем танцующего и поющего народа, он мог со своей скрипкой заставить плясать и дьявола.

Эта история древнее сказок. В первый, как маленькая девочка, любившая пес– ни, увидела демонстрацию цыганским рабом своего навыка с инструментом, ее хвост зашевелился. Оливия, обладающая наряду с сестрой самыми лучшими вещами, что только может желать девочка, в мире, никогда не чувствовала боли зависти в душе от желания, чтобы какая-то вещь стала ее собственностью, пока, сквозь свои, наполнен– ные слезами глаза, не увидела пальцы, бегающие по деревянной лебединой шее скрип– ки. Но Дмитрий, не был подарком ей, или экстравагантным приобретением отца для

собственного развлечения. Дмитрий предназначался в приданое ее сестре.

Сердце Оливии походило на влажное полотенце, досуха выжатое руками сила– ча. Она любила свою семью и никогда бы не поставила свое счастье выше нее, но с Дмитрием это не было вопросом счастья, а уникальной породой страдания, которой является первая любовь, которой она не могла добровольно противиться так же, как и силой воли остановить биение своего сердца. И вот перед нами девочка, чей нежный дух отныне также вечно уныл, как беспрецедентно ее лицо. Она нарушила закон своих земель и крови и украла его.

Дмитрий, который был столь же искусным знатоком сердец молодых барышень, как и музыкантом, не нуждался в объяснениях, когда дочь его нового хозяина отперла казарму и бесшумно повела его через древнейшие катакомбы на свободу, к подножию гор, где она оставила дожидаться их двух лошадей. Они скакали весь день и всю ночь, не отдыхая, пока не достигли реки, расположенной достаточно далеко, чтобы их не обнаружил поисковый отряд. Дмитрий взял свою несчастную избавительницу на руки и мыл в реке ее волосы. Они едва ли обменялись парой слов, кроме необходимых ин– струкций, за все это время, но тут он сказал ей, что им нужно поспать; еще слишком большой путь ждет их впереди. Но спать было немыслимо! Теперь, когда они были здесь, должен был начаться процесс его обучения до последней мелочи о ней; нет вре– мени, которое может быть потеряно в столь оперативном и комплексном деле. Однако две бессонные ночи достигли ее, и магическое поглаживание рук цыгана убаюкало де– вочку, которая умиротворенно осознала, что время теперь, в действительности, прости– рается перед ними бескрайним лугом, полным подсолнечников, когда она наконец-то безраздельно владела им.

Когда он проснулась на рассвете от щекочущих лицо лиан деревьев, Дмитрий, обе лошади, и кольца на ее пальцах исчезли.

Оливия обыскала берег реки, пока не нашли кусочек гальки, формой с раковину устрицы. Она задрала юбку. Посмотрела вверх и открыла рот, чтобы присоединиться к шепоту ветра в листве с ее любимой песнью, но, нахуй это, нахуй песни и откуда они берутся.

Когда поисковый отряд набрел на нее на следующий день, она лежала лицом вниз и не шевелилась. Ее юбка, задранная до талии, так пропиталась кровью, что на расстоянии выглядела, как куст ярко красных роз. Одна рука вытянута и между паль– цами зажато нечто, похожее на бледный огурец.

Прошло время. И что-то случилось с девочкой – свет невинности погиб в ее гла– зах, вместе с тем, как лицо бесперспективного домашнего уюта перестраивалось, явив в себе неприятную красоту. До конца трансформации потребовалось девять месяцев,

и в ее конце, она смотрела на новорожденную девочку в руках своего отца с маской жестокого совершенства.

Скажем, что она твоей сестры, – сказал он. К тому моменту она была уже замужем, и это ни у кого не вызвало бы подозрений.

Рабская кровь порождает рабов, – ответила Оливия. – Отдай Это свинопасу.

Так ребенок был отдан свинопасу, старому Руманчеку, и был обречен навечно нести его низкое имя испорченной родословной, а Оливия сообщила отцу, что собира– ется поступать в академию в городе, чтобы обучаться актерскому мастерству.

Сейчас, она стояла наружи, в то время как Роман дрожа, подошел к входной двери и ступил внутрь. Она ждала. Не далеко от ее уха раздался гул. Ее рука выстре-

лила и схватила толстого, дородного шмеля прямо в воздухе, ее пальцы сжали тело насекомого и бездыханный он упал к ее ногам. Она посмотрела на маленькую розовую точку, оставленную им, и, вонзив в нее свой ноготь, вытащила жало. Она ждала. Потом это случилось: изнутри трейлера раздался оглушающий крик. Она стояла там же, где

и была, в то время как крик рос и становился величественнее, окутывая собой опусто– шенность места; она ждала, когда жалкий вой мальчика пойдет на убыль, и он затихал, затихал, а ее сердце выло и страдало вместе с ним.

Она была здесь, она было прямо здесь.

***

На протяжении недели он почти не покидал комнаты. Тишина в коридорах, я всегда буду слышать ее эхо. Какое испытание, даже для такого закаленного сердца! Может ли что-нибудь быть более эгоистичным, чем материнская любовь? Как они могут оставаться сильными, когда не можем мы? Не существует подходящего отве– та…

Он был апатичен к обнаружению, что Норман у нас в заключении, или, по край– ней мере, оболочка, что с трудом отзывается на имя Нормана. Такая жалость. Я любила этого мужчину, это без сомнений. Какая возвышенная сука ирония, кроется в том, что, наконец, завоевав одного представителя династии Годфри, я утону в люб– ви с другим. Немыслимо! Итак, в итоге я делю крышу с отцом и сыном. По крайней мере, с тем, что осталось от отца. Возможно, со временем, он восстановится; он же сделан не из сахарных конфеток. В любом случае, ночами мне будет не так холод– но. Если подумать, после всей этой суеты и беспокойств последних лет, его уход вы– звал не больше чем «Му-у», от его старой коровы (окончательная победа над ней, не такой уж и малый приз; я получила уникальную привилегию жить достаточно долго, чтобы видеть падение или ожирение моих соперниц, но я не могу назвать ни одного более удовлетворительного случая). И мой ребенок тоже не выказал реакции больше, чем, если бы я купила новое растение.

Я не вмешивалась; я отвечала на его горе суровым состраданием, но цель оста– лась прежней. Мы вышли из родины, которая никогда не завоевывала других, или отталкивала захватчиков, потому мы все еще живы. Мы делаем то, что необходимо. И осталась всего неделя до его дня рождения. Спустя все это времени, времени не осталось вовсе. Немного своевольно, я хочу подождать именно до этой даты, но во всем должно сохраниться чувство меры; я презираю тех матерей, что безвольно раз– решают залезать в чулки со сладостями, раньше кануна Рождества. И, наконец-то, та самая ночь, ночь ответов! – во мне порхает столько бабочек, что я не удивлюсь, обнаружив свои ноги в воздухе, а не на земле, но, как учил нас отец, нетерпеливость

и спешка от дьявола, еще я добросовестно ввела Нормана в экстаз из опасения, что программа этой ночи убьет его физически. (Сколько лет нам было, прежде чем мы усовершенствовались в трансе? А Роман в свои семнадцать уже адепт? Мои волосы зашевелились.) Затем я постучалась в дверь Романа и позвала его со мной на чердак на несколько минут.

Вообразите мизансцену! Он не заметил обновления: теперь комната стояла без мебели, по прошествии стольких месяцев, что ее не трогали, огоньки девяносто девя– ти черных свечей расставлены вокруг алтарного камня, а на камне: колыбель. Непо-

нимание в глазах мальчика, древняя – неужели мы действительно настолько древние?

мудрость в материнских.

Он застыл в бессловесном монологе с собой. Я держала его лицо в своих руках, мои глаза в его глазах, и освободила его, экстаз освободил его от незнания, в коем он пребывал, необходимого до этого самого момента. Все эти секреты, шепоты снов, теперь развеялись. Наконец-то! – больше никаких секретов: настало наше время снова стать одним целым и я дам ему все и сразу. Расскажу, сколь ужасающим было мое испытание – так много лет и слез, так много надежд и разочарований для од– ного чрева, потраченные впустую усилия, вместе с их безутешными плодами – пока, наконец-то, не появился он! Мое чудо, обернутое в красный сальник, который я соб– ственноручно сняла с его морщинистой кожи и проглотила за раз со скромной бла– годарностью. Покажу, как я могла не верить в мою удачу, когда Шелли тоже роди– лась в оболочке, в упоении от своего успеха я обжарила все в вине с лесными грибами

только вот ребенку пришлось заплатить цену за мою излишнюю разнузданность. Как часто, за все это время Роман считал меня не любящей, старой пиздой, которую я играла, но из материнской любви к моему самому драгоценному сокровищу (чтож, возможно, иногда и потому, что он был маленькой сволочью). Расскажу, как никогда не существовало никакого «ангела», лишь причудливый побочный продукт воображе– ния птичьего мозга, как, на самом деле, у него никогда не было кузины – Годфри, что дал ему свое имя, не был его настоящим отцом, не был плотью и кровью, и как девять месяцев назад он посетил Лету Годфри, ее родной брат, неспособный сопротивлять– ся своим темным желаниям. (Мальчишки остаются мальчишками!) И вот, перед ним, продукт их порочной связи, не мертворожденный, лежащий во сне не дальше, чем в десяти шагах.

Я продолжала смотреть ему в глаза, улыбаясь, в надежде, что он поймет, что неважно, насколько горька правда, его мать всегда будет тут с ложкой сахара. Но

я также боялась, что он обнаружит себя мультяшным койотом, только что поняв– шим, что шагнул с утеса скалы. В молчании, он повернулся ко мне спиной и со скрипом сел на верхнюю ступеньку, вяло позволив своему весу упасть на меня и положив лицо мне на бедро.

Сразу после этого, когда ребенок проснулся и начал кричать, по телу Романа по– бежала дрожь. Ты и я оба знаем как это тяжело, он понял своим сердцем, что будет дальше. Он обнял мои ноги своими руками и подвинулся, дрожь стала сильнее, окру– жила его сердце, он боролся. Он как стружка стали, брошенная на магнит. Он чув– ствовал давление, но сопротивлялся ему. Кульминация, не было ни единого момента

в его жизни, который бы не оказался шагом на пути сюда. Все это время я вела его сюда. Он сжал подол моего платья и начал шептать себе. Те же слова, снова и снова, но я не могла их расслышать. Я ждала и чувствовала, его боль передавалась и мне, но я знала, это обязательная часть, и вскоре он ее преодолеет, как и все мы.

Внезапно он встал и, спотыкаясь, пошел к окну. Немного разочарована, должна признаться – думала, будет больше борьбы, чем эта. Как я его понимаю! Он обхва– тил себя обеими руками и смотрел в свои глаза, проделывая с собой самое тяжелое, повторяя теперь громче то, что до этого шептал себе: Ты должен обратить свое сердце в сталь. Я поняла: он пытается использовать экстаз на себе! Мой вундеркинд! Я с гордостью светилась, даже преждевременно зная о провале его стратегии, выра– зившейся в его позе, прежде чем он снова повернулся ко мне. Он спросил, почему я это

делаю.

Но он знал. Компас сердца всегда укажет на истинный север. Кровь это жизнь.

Все, чего я хотела в мире, это лучшего для моего ребенка, – сказала я.

Он посмотрел на меня, по его лицу пробежала уверенность, решимость.

Тебе не победить, – заявил он.

Он залез в нагрудный карман и достал маленький контейнер. Открыл его и вы– нул маленькое бритвенное лезвие. Он прижал лезвие к венам на руке и резанул им от локтя до запястья, а затем повторил это с другой рукой. Он сполз по стене и смо– трел на себя, пока жизнь, пульсируя, вытекала из него. Она не нашла себе места на полу, вместо этого взобралась по стенам вокруг него, чтобы сформировать самые идеальные ослепительные крылья.

Мой мальчик летает!

Наконец, его голова упала, и я подошла к нему. Положила его себе на колени и закрыла его глаза и держала пальцы на его безжизненной шее. Я пела ему, так же, как пела нашим подсолнухам, чтобы они расцвели. Так оно и случилось: жизнь забилась

под моими пальцами, и эти глаза открылись обновленными, мой собственный, драго– ценный подсолнух расцвел. Он взглянул вверх, на меня. Вся неуверенность, амбивалент– ность, отвращение ушли из этих глаз. Он знал. Я убрала руку и он поднялся. Рука об руку мы стояли у колыбели. Ребенок успокоился, глядя на своего отца. Кровь от крови. Я отпустила руку Романа и отступила назад, когда плоть на моих руках затрепета– ла. Я могла слышать это в его венах. Это случилось. Я наблюдала самое деликатное чудо превращения. Никогда в жизни я так сильно не хотела кричать. Так что я заво– пила и он Стал собой, закаленный, как это необходимо нашему роду, в печи непереда– ваемой потери, наконец, наконец, наконец, вытянулись его девственные клыки – что

за клыки! белые и идеальные, как ангельские, и он опустил голову в колыбель, чтобы напиться.

Подумать только! – как это блеющее стадо обращается к нам в эпитете: тра– гически абсурдно находиться в лучшем состоянии и счастливее с Богом, будучи нежи– вым, чем не мертвым!

До скорого, О.

***

Сталь. Ты должен обратить свое сердце в сталь.

Мальчик, Который Мочился Лентами

Они все еще ехали. Она сказал, они будут ехать, пока он не скажет, а он еще не сказал. Она потянулась рефлекторно пробежаться своими пальцами по его волосам, забыв, что их больше нет, и погладила его колючий скальп, горящий красным от брит– венного ожога, жалкая бледная плоть, по сравнению с остальной кожей. Она спросила, не голоден ли он, он ответил, что поест позже. Это самое сложное, с чем можно ми– риться. В свои школьные дни, тощая, как спичка, она узнала, что листья и трава пита– ются солнечными лучами, взамен всему, что питают сами листья и трава и с тех пор она поняла и свято верила, что отворачиваться от мира еды все равно, что отвернуться от мира света. Но даже в самых отдаленных провинциях за ночью следует рассвет, и он обязательно проголодается.

Они добрались до городской тюрьмы. Песочный берег и трава, как солома примята налево, и окно Линды пропускает соленый воздух. Голова питбуля свисает из грузовика перед ними, язык развивается в смертельной усмешке, как непривязанная красная лента. Николай сказал ей как-то, когда она была беременна, что у него было ведение, в нем он держит младенца и младенец писает на него, и моча ребенка вы– ходит как красные шелковые ленты, одна за другой, так он узнал, что у Питера будет очень высоко восприимчивая Свадхистана.

Я знаю, что жизнь этого аленького зассанца будет долгой и полной приключений – сказал он. – И это до боли пронзает мои кости грустью. Потому что в жизни, настолько долгой и славной, есть место грусти и темным закоулкам, которые не могут быть по– няты теми, кто живет день ото дня так, словно уверенные, что за ними точно настанет еще один день. И я уверен, что тот ком, внутри твоего огромного живота, однажды вырастет в прекрасного человека, с красивыми плечами и большим сердцем и они оба понадобятся в его приключениях, которые множество раз проведут его через Реки Воя и Плача. И, хотя эти старые кости грустят из-за него, на моем лице сияет улыбка, по– скольку мальчик, который мочится лентами Руманчек и это Америка, и кто знает, кто знает…

Где-то рядом звук сирены. Собака впереди подняла нос в небо и закрыла глаза.

Питер тоже закрыл глаза. Он не открывал рта, но суть и так понятна.

Да, – сказал Питер. Суть понятна.

Да, говорю я, и вы вместе со мной. Да.

А-УУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУ, – сказал пес.

А-УУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУУ…