Текст книги "Герман Геринг. Железный маршал"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

«О чем тут говорить? На эту толстокожую свинью ничего не действует!»

Редер, находясь в советском плену, подписал заявление, в котором резко критиковал Геринга и других нацистских лидеров. Уже в камере Нюрнбергской тюрьмы он признался Гильберту, что в тот момент рассчитывал на то, что его не будут судить как военного преступника, и потому резал правду-матку.

Подсудимые сочли, что в Москве на Редера оказали сильнейшее давление. Обвинение цитировало выдержки из этого заявления и настаивало на его полном зачтении, но адвокат Редера стал протестовать, и 21 мая 1946 года суд с ним согласился.

В заявлении Редера утверждалось: «…личность Геринга оказала разрушительное влияние на участь Германского рейха. Его отличительными чертами были непомерное тщеславие и честолюбие в сочетании с гипертрофированным чувством собственной значимости, хвастовством, неискренностью, упрямством и эгоизмом. Геринг всячески развивал в себе эти черты, несмотря на то что это шло вразрез с благом государства и его граждан. В своей ненасытной жадности и расточительности, в своей совсем не свойственной военному человеку изнеженности он поистине не имел себе равных.

По моему убеждению, Гитлер не мог не замечать в Геринге всех этих порочных черт, но предпочитал использовать их в своих собственных, узкоэгоистических интересах, поручая ему одно задание за другим с единственной целью – обезопасить себя от этого человека. Геринг, в свою очередь, усердно внушал всем окружающим мысль о своей безраздельной преданности и верности фюреру, но сам порой проявлял по отношению к нему совершенно непостижимую бестактность и неотесанность. Фюрер, однако, закрывал на это глаза.

Поначалу Геринг пытался внушить мне, что его отношение к военно-морскому флоту пронизано чувством уважения и товарищеского участия. Но вскоре, поддавшись собственному тщеславию, принялся перенимать у флота все ценное или попросту приворовывать у нас решения и идеи для последующего их внедрения в люфтваффе, нанося тем самым ущерб военно-морским силам и способствуя падению их авторитета».

Надо признать, что обвинения Редера попросту вздорны. Кто мог запретить Герингу перенимать все, что угодно, у ВМФ, тем более что флот, как технический вид вооруженных сил, имел больше общего с люфтваффе, чем сухопутные войска? Да и расточительства рейхсмаршала не стоит преувеличивать. Свои доходы он тратил в основном на покупку картин, которые в любом случае собирался подарить рейху, а обходился он германским налогоплательщикам немногим больше любого другого фельдмаршала или министра. А уж по сравнению с затратами даже на одни только люфтваффе это вообще были смешные цифры!

Выступление на процессе Йодля порадовало Геринга. 5 июня бывший начальник штаба оперативного руководства заявил, что впервые Гитлер обсуждал с ним возможность войны с Россией 29 июля 1940 года, причем фюрер интересовался, следует ли быть готовыми к отражению возможного удара русских уже осенью того же года. Гитлер приказал изучить варианты стратегического развертывания на Востоке, а 27 августа распорядился перебросить в Польшу десять пехотных и две танковые дивизии. Им следовало «быть готовыми к обороне подступов к румынским нефтяным скважинам», которые русские могут занять еще до наступления зимы и доступ к которым – есть непременное условие для боеспособности Германии.

По словам Йодля, Гитлер был убежден, что Россия может уже очень скоро доставить Германии массу неприятностей, пойти на хладнокровный политический шантаж и даже напасть на нее, а Англия будет поощрять ее в этом. Гитлер называл Россию «последней шпагой Англии» на континенте и подозревал, что какие-то тайные советско-английские соглашения уже заключены. Йодль утверждал, что летом 1940 года вдоль советско-германской границы было развернуто около 100 советских дивизий, а в январе 1941 их стало уже 150.

Много лет спустя точность этой оценки была подтверждена рассекреченными советскими документами. Йодль добавил, что число английских, американских и французских дивизий, действовавших во Франции в 1944 году, не превышало 100. Правда, советское нападение Гитлер прогнозировал не ранее 1942 года, о чем Йодль сообщил на допросах вскоре после ареста.

Йодль подчеркнул, что основные немецкие ударные силы – 14 танковых и 12 моторизованных дивизий были переброшены на Восток только после 10 июня 1941 года, так что в феврале 1941-го, когда Красная армия уже имела на Западе более 150 дивизий, ни о какой угрозе России со стороны Германии речи быть не могло.

Эти факты были очень неприятны для советской стороны, и председательствовавший даже прервал Йодля, когда тот стал цитировать германскую разведывательную сводку с перечислением советских дивизий. Генерал-полковник подчеркнул, что только антигерманский переворот в Югославии 1 апреля 1941 года положил конец колебаниям Гитлера по поводу того, стоит ли вторгаться в Россию. Йодль настаивал, что нападение на СССР было в чистом виде превентивной войной, так как после вторжения германские войска нашли доказательства грандиозных советских военных приготовлений вблизи немецких границ.

По свидетельству Гильберта, Геринг и Дениц были удовлетворены выступлением Йодля. Герингу особенно понравилось, что Йодль смело возлагал ответственность за войну на союзников, в частности на СССР.

На вопрос британского обвинителя о количестве жертв среди мирного населения при бомбардировке Белграда в 1941 году, произведенной безо всякого предупреждения, Йодль остроумно ответил:

«Я не могу сказать точно, но наверняка не больше одной десятой от числа жертв бомбардировки Дрездена, произведенной в то время, когда вы уже выиграли войну».

Геринг мысленно аплодировал генерал-полковнику, который буквально читал его мысли.

Нападение на Россию, по словам Йодля, было осуществлено только потому, что политики опасались: Советский Союз нарушит договор о ненападении.

Когда Робертс спросил Йодля, не считает ли он, что столь грубое нарушение Германией международных договоров навлекло позор на немцев на многие сотни лет, генерал-полковник ответил довольно рассудительно:

«Если историческая наука после исчерпывающего исследования русских документов обнаружит доказательства того, что Россия не вынашивала планов напасть на нас или оказывать на нас политическое давление, тогда – да, в противном случае – нет».

С тех пор историки доказали, что Сталин действительно собирался напасть на Германию, но это не привело к реабилитации Гитлера, Геринга, Кейтеля, Йодля и других. На их совести было множество иных преступлений.

Когда вечером 6 июня после завершения допроса Йодля Гильберт зашел в камеру Геринга, тот заявил, что восхищен тем, как Йодль отбивал атаки обвинителей. Затем они с Гильбертом опять вернулись к теме морали. Геринг цинично поинтересовался:

«Черт возьми, а что такое мораль вообще? Что такое «честное слово»? В коммерции может идти речь о том, чтобы соблюдать контракты о своевременной поставке тех или иных товаров. А как обстоят дела, когда речь заходит об интересах нации? Боже мой, да тогда всякая мораль замирает! Так на протяжении веков считала Англия, так действовала Америка, так сегодня ведет себя Россия. Как вы думаете, почему Россия не уступает даже клочка земли на Балканах? Может, из этических соображений? Боже мой! Не можете же вы всерьез думать, что государство, когда ему предоставляется возможность укрепить свое могущество за счет слабого соседа, откажется от своих намерений, руководствуясь трогательным мотивом верности однажды данному слову? Если хотите, долг любого государственного деятеля в таких обстоятельствах – действовать во благо собственного народа!»

«Именно во благо, – подтвердил Гильберт. – Вот поэтому-то и не стихают конфликты эгоистических национальных интересов, которые в конечном итоге выливаются в войны. Вот поэтому ООН – надежда всех ответственных государственных деятелей мира…»

«Да начхать нам на ООН! – воскликнул Геринг. – Вы что, считаете, что хоть один из нас хоть на секунду воспримет эту организацию всерьез? Вы же видите – Россию не запугать. А почему? Может, пока ваша атомная бомба и способна удержать русских в узде. Но подождите, пройдет пять лет, и у них появится своя! (Срок, когда годная к применению атомная бомба окажется в руках Сталина, рейхсмаршал предсказал весьма точно, куда точнее, чем многие американские эксперты. – Б. С.) Англия в Балканском вопросе на уступки идти не собирается, иначе может возникнуть прямая русская угроза Средиземноморью, а во что превратится, черт возьми, Англия без Средиземного моря? Какая, к дьяволу, тут может быть мораль? Вы, американцы, совершаете большую ошибку с вашими вечными рассуждениями о демократии и морали! Вы полагаете, что, упрятав за решетку нацистов, можно за сутки превратить всех немцев в демократов. Вы что же, думаете, что немцы хоть на секунду забудут о своем чувстве национального самосознания только потому, что большинство голосов собирают так называемые христианские партии? Бог ты мой, конечно же нет! Национал-социалистическая партия запрещена. Что еще им остается? Ни к коммунистам, ни к социал-демократам их не затянешь, вот они и спрячутся ненадолго за пасторские сутаны. Так что не думайте, что немцы в один присест стали добрыми христианами и позабыли о своем национальном самосознании…

Нынешний процесс привел лишь к одному результату – на готовности выполнить приказ можно поставить крест. Неудивительно, что сейчас в Германии не найти действительно способных людей на ответственные посты в правительстве. А почему? Потому, что правящая элита, которую отличало чувство национального самосознания, находится в тюрьмах, а остальные не торопятся занимать освободившиеся посты. Они же не дураки и прекрасно понимают: нет никакой гарантии того, что через десять лет, когда отгремит эта ваша денацификация, американцы не уберутся восвояси или же ситуация не изменится в корне после новой войны между Востоком и Западом. Они не хотят предстать перед судом, тогда уже немецким, национальным. Там им уж не отговориться, что я, мол, только выполнял приказы. Вот они и задают себе вполне резонный вопрос: с какой стати нам класть голову на плаху?

А что думает немецкий народ? Однажды я вам уже говорил: «Самые худшие времена у нас связаны с демократией!» Пусть у вас не останется на этот счет никаких иллюзий – немецкий народ помнит, что до войны, когда у власти был Гитлер, ему жилось значительно лучше. И то, что делал фюрер, было правильно, если исходить из национальных интересов, не считая, конечно, геноцида, который и с точки зрения национальных интересов ни в какие ворота не лезет!»

«Тем не менее, – возразил Гильберт, – вы все равно не хотите признать, что в этом пункте Гитлер был не прав. Вы сохраняли верность ему, сознавая, что он – убийца».

«Великий Боже! Черт побери! Ну не могу же я, как самый последний подонок, встать и заявить: фюрер погубил миллионы! – оправдывался Геринг. – Так может говорить только этот дуралей Ширах. Я готов осудить деяние, но не того, кто его совершил. Не забывайте: Гитлер значит для нас куда больше, чем кто-нибудь еще!»

«Но если речь идет об убийстве, то человек, совершивший его, – убийца. Вы с этим не согласны?» – не унимался американец.

«Это уже нечто совсем другое, – гнул свое Геринг. – Не нам решать, кто есть кто. Не забывайте и то, что этот несчастный Ширах остался в живых только благодаря его милости. Нельзя же вот так вдруг повернуться спиной к тому, кто столько тебе дал за эти двадцать три года, и начать его охаивать!»

«И все же я считаю, что Ширах поступил совершенно правильно, однозначно отрекшись от Гитлера. Он сделал это ради немецкой молодежи, которая до сих пор пожинает плоды неправильно понятой верности», – настаивал Гильберт.

«Неужели вы всерьез считаете, что немецкой молодежи есть дело до того, что сейчас сочиняет в камере ее бывший предводитель, изрядно свихнувшийся? – усмехнулся рейхсмаршал. – Вы и вправду думаете, что ей есть дело до всех этих зверств, когда у нее полон рот забот о хлебе насущном? Нет, следующее поколение выберет себе фюрера из собственных рядов: оно помнит и будет помнить о том, что в свое время под угрозу были поставлены национальные интересы! На черта ему нужны ваша мораль, раскаяние и демократия?»

8 июня 1946 года зашита фон Папена представила документы, из которых следовало, что он был связан с заговорщиками 20 июля. Об этом дал письменные показания один из уцелевших заговорщиков, граф Пфайль. Геринг высказал свое негодование таким поведением бывшего вице-канцлера. Тот жаловался Гильберту:

«Геринг возмущенно спросил меня, как я могу поносить фюрера и считать покушение на него оправданным. И знаете, что я ему ответил? «Геринг, я уважал вас как кадрового кайзеровского офицера из хорошей семьи. И всегда верил, что, если Гитлер зайдет слишком далеко, вы его просто возьмете за шкирку и вышвырнете вон. Я считал вас сильным и прямым человеком, причем не только я». Он мне ответил: «Я кое-что предпринимал, но мне понадобились бы три психиатра, чтобы признать его недееспособным». На это я ему сказал: «Дорогой Геринг, вам и вправду нужны были три психиатра, чтобы понять, что Гитлер ведет Германию в никуда?» Какая чушь! Нет, правда, мы все его очень уважали! Но после того как он принялся цеплять на себя эти побрякушки, стал брать взятки направо и налево, забросил свои обязанности, когда Германия истекала кровью…»

Тут Папен безнадежно махнул рукой.

Подозреваю, что насчет трех психиатров Папен придумал, чтобы дискредитировать Геринга и отвести его обвинения в нелояльности в связи с участием Папена в заговоре 20 июля. Рейхсмаршал, мол, тоже подумывал о государственном перевороте. На самом деле Геринг был достаточно искушенным политиком, чтобы понимать: с помощью трех или даже трех десятков психиатров Гитлера от власти не отстранить.

13 июня у Геринга с Гильбертом вновь зашел разговор о преступлениях нацистов. Рейхсмаршал был раздражен:

«Зверства! Вечно вы суетесь со своими зверствами и жестокостями! Только и знаете, что повторяете одно и то же! Что вы вообще смыслите в политике? Это политический процесс победителей над побежденным, в Германии это ясно всем!»

«Хладнокровным убийствам миллионов человек оправдания быть не может! – в очередной раз повторил Гильберт. – Я не могу себе представить, что немецкий народ желал смерти этих миллионов и что он благодарен нацистской клике за то, что она вовлекла его в эту войну».

Чушь все это! – зло бросил Геринг. – Нет такого человека, который одобрил бы геноцид. Вы просто пытаетесь пристегнуть эти вопросы к политике!»

«Вы что же, отрицаете, что Гитлер отдавал приказы об уничтожении евреев, если он сам заявил об этом в своем завещании?»

«Это не доказательство! – парировал Геринг. – Я считаю, что он в конце концов взял на себя вину за все. Гиммлеру каким-то образом удалось втянуть его в это, и его самоубийство как раз и свидетельствует в пользу того, что он взвалил на свои плечи всю полноту ответственности».

Геринг посоветовал своим товарищам «не распускать язык при этом Гильберте». В своей книге американский психолог так прокомментировал этот совет:

«Эти американцы», по его мнению, вообще люди неученые и образ мышления немца им недоступен…»

Думаю, что на самом деле Геринг небезосновательно полагал: Гильберт сообщает обо всех разговорах стороне обвинения, и поэтому призывал не давать прокурорам материал, который можно было обратить против подсудимых. Сам-то он говорил в присутствии Гильберта только то, что хотел довести до сведения обвинителей.

17 июня 1946 года, во время выступления Папена, который утверждал, что поставил условием своего назначения послом в Вену отзыв оттуда представителя НСДАП Хабихта, причастного к убийству канцлера Дольфуса, Геринг возмутился: «Гнусная ложь от начала и до конца! Хабихта отозвали еще раньше! Я слышать не могу эту ерунду!» И прокричал в адрес Папена: «Трус! Трусливый заяц! Лжец!»

Когда на следующий день британский обвинитель Максуэлл-Файф процитировал выдержки из речей Папена, где тот превозносил Гитлера как вождя, ниспосланного Германии небесами, чтобы вывести страну из нищеты, рейхсмаршал рассмеялся в голос и сделал непристойный жест. Захихикал Геринг и тогда, когда обвинитель зачитал письмо Папена Гитлеру, в котором вице-канцлер, сам подвергшийся аресту в «ночь длинных ножей», поздравлял фюрера с тем, что он «героически подавил путч Рема».

После этого Геринг с Деницем, демонстративно игнорируя суд, начали обсуждать достоинства симпатичной блондинки-переводчицы. Рейхсмаршал даже заявил, что не прочь был бы с ней переспать, но, принимая во внимание вынужденное длительное воздержание, не уверен, что у него получится. Геринг хотел не только унизить обвинение, но и продемонстрировать другим подсудимым присутствие духа.

Когда 21 июня во время перекрестного допроса Шпеер заявил, что у него не было возможности убить Гитлера, Геринг опять обвинил его во лжи:

«Охрана никогда не проверяла портфель Шпеера! Будь у него достаточно мужества, он бы мог застрелить Гитлера».

На следующий день Геринг в беседе с Гильбертом ругал Шпеера:

«Что за трагикомедия? Это меня фюрер в последние дни ненавидел, это меня он приказал расстрелять. Если уж кому и обвинять фюрера, так именно мне! Я первый имею на это право, а не люди типа Шпеера и Шираха, которым фюрер благоволил до последнего дня. Как они могут предъявлять ему такие обвинения? Я на это не пошел из принципа, хотя и имел моральное право. Уж не думаете ли вы, что во мне осталась хоть капля доброго отношения к фюреру? Конечно же нет. Все дело в принципе. Я давал ему клятву верности и не могу от нее отречься. Тут нет ничего личного, а только мои принципы. Следует отделять одно от другого. И тот же Ширах не имел права называть Гитлера убийцей… Если я присягаю кому-то на верность, то не имею права нарушить данную клятву. А как мне адски тяжело было хранить ее! Попробуйте двенадцать лет изображать из себя кронпринца, преданного и верного своему монарху, не соглашаясь в то же время со многими его делами, но не имея возможности сказать даже слова поперек и не забывая ни на минуту, что в любой момент на твою голову может свалиться монаршая корона! При этом еще требуется находить лучший выход из любой ситуации. Но на заговор или покушение я пойти не мог, не мог травить его газом, подкладывать под него бомбы или идти на какие-то иные хитроумные уловки, как последний трус. Единственным честным выходом мне казалось открыто порвать с ним, заявить ему в глаза, что я снимаю с себя клятву верности… Тут речь шла бы о смертельном поединке. Но я не мог позволить себе ничего подобного в то время, когда нам приходилось сражаться на четыре фронта. Я не мог позволить внутренним распрям подорвать наше единство. Предположим, я решился бы на это сразу после проигрыша русской кампании (не очень понятно, к какому периоду Геринг относил этот проигрыш – к поражению вермахта под Москвой в декабре 1941 года, который означал крах блицкрига, или к сталинградской катастрофе. – Б. С.). За мной пошли бы тысячи, но для Германии это бы означало хаос.

К тому же Гитлер был не один – за ним стояли Гиммлер и СС. Смысла в моем выступлении не было. А после победоносной французской кампании кто бы за мной пошел, если бы я оказался полным идиотом и рискнул пойти на разрыв с ним? Сотни две, не больше. А если бы я сделал это перед войной, меня бы сочли сумасшедшим и упрятали бы в психиатрическую лечебницу. Нет, уверяю вас, не было у меня никакой возможности!»

«Но разве не лучше ли было, если бы вы на суде открыто заявили о том, что хранили верность Гитлеру, но он предал и немецкий народ, и вас лично, и поэтому вы считаете себя свободным от всяких обязательств по отношению к нему? Разве не так поступил Ширах?»

«Ну уж нет! – возмутился Геринг. – Я лучше вас разбираюсь в немецких традициях. Германским героям часто приходилось нелегко, но они всегда хранили верность».

«Вы не находите, что эти средневековые представления о верности и национальном долге отжили свое и что люди в будущем станут мыслить иными категориями?» – осведомился американец.

Геринг неожиданно легко согласился с ним:

«Вероятно, так и будет. Что касается людей будущего – да, наверное, так и произойдет. Но я, с вашего разрешения, останусь тем, кем был: последним человеком эпохи Ренессанса. Разве можно ожидать, что в свои пятьдесят два года я вдруг фундаментально изменю свои взгляды?»

Столь же неожиданно Геринг сообщил Гильберту, что в своем последнем слове собирается упомянуть о советском преступлении в Катыни. Гильберт стал допытываться, какое отношение этот эпизод имеет к обвинениям, выдвинутым против Геринга. Рейхсмаршал хитро улыбнулся:

«Да ровным счетом никакого, но я поступлю так из особой любви к русским. Вы ведь не верите в то, что мне это удастся без посторонней помощи, верно?»

К тому времени катынский эпизод на процессе еще не разбирался, но адвокат Геринга уже готовил по нему свидетелей. Гильберт в тот момент был убежден, что Катынь – это злодеяние нацистов. Его наверняка насторожило, что Геринг собирается говорить о Катыни в последнем слове – явно как о советском, а не немецком преступлении. Гильберт попросил рейхсмаршала пояснить свою точку зрения.

«Не забывайте, что в Лондоне все еще сидит польское правительство в изгнании».

Затем Геринг сделал реверанс по отношению к американской культуре. Он заявил, что прочел книгу Дейла Карнеги «Как приобретать друзей», и попросил своего адвоката достать немецкий перевод романа Маргарет Митчелл «Унесенные ветром». Далее речь зашла об антисемитизме. Геринг уверял, что не был фанатиком и юдофобом, хотя кое-что из свойственного НСДАП антисемитизма к нему не могло не пристать:

«Это все они – Геббельс, Лей и еще один философствующий, фамилию которого я называть не хочу, ибо он находится среди нас (речь шла о Розенберге. – Б. С.). Именно он заводил старую шарманку о том, что все коммунисты – евреи и даже советские народные комиссары – и те евреи, что, как я выяснил позже, было ерундой. Но так как он сам прибыл из России, мы верили ему, считая экспертом в этой области».

В тот же вечер Шпеер пожаловался Гильберту на очередную «бандитскую выходку» Геринга:

«Во весь голос, так, чтобы все слышали, он заявил, что даже если я, Шпеер, уцелею после процесса, немецкий «суд чести» меня все равно казнит за измену… Он рассчитывает запугать нас всех настолько, что мы станем помалкивать, а он на нашем фоне будет выглядеть героем».

На допросе Геринг признался, что никогда не был большим любителем ходить в церковь, но тем не менее посещал ее и прежде, а в особенности посещает теперь, в Нюрнберге.

26 июля 1946 года обвинители выступили с заключительными речами. Американец Джексон назвал Геринга «наполовину милитаристом, наполовину гангстером», который «тянулся своими грязными руками за каждым куском пирога». Он заявил также, что рейхсмаршал – «специалист по устранению политических соперников и по устройству скандалов с целью устранения упрямых генералов». В вину Герингу ставилось создание люфтваффе, которые в последующем бомбили «беззащитных соседей». Впрочем, после бомбардировок союзной авиацией Гамбурга, Дрездена и других немецких городов эти обвинения выглядели не слишком убедительно. Джексон утверждал, что Геринг выступал за уничтожение оппозиции и был одним из инициаторов депортации евреев из Германии и их последующего уничтожения.

Насчет евреев, судя по приказу Геринга Гиммлеру, обвинитель был прав. Что же касается оппозиционеров, то Геринг действительно выступал за их полное отстранение от политической жизни и заключение наиболее опасных оппонентов в концлагеря, но все-таки не за их физическое уничтожение без крайней на то необходимости, хотя бы потому, что они были немцами. Если бы Нюрнбергский трибунал знал о масштабах сталинских чисток, сопровождавшихся уничтожением сотен тысяч политических оппозиционеров и миллионов противившихся коллективизации крестьян, то «уничтожение оппозиции» Герингом должно было показаться ему детской шалостью.

Джексон настаивал на том, что попытка Геринга предотвратить войну путем переговоров была не чем иным, как попыткой обеспечить нейтралитет Англии, чтобы создать комфортные условия для агрессии против Польши. Прокурор издевательски добавил:

«Между Герингом и Розенбергом (еще одним страстным «коллекционером». – Б. С.) были некоторые разногласия насчет того, как распределять награбленные произведения искусства, но в отношении того, как организовать этот грабеж, у них царило полное взаимопонимание».

Американский обвинитель завершил свою речь следующей патетической сентенцией, указывая рукой на подсудимых:

«Если вы скажете, что эти люди не виновны, это будет означать, что не было войны, не было убийств, не было преступлений!»

Геринг в перерыве так прокомментировал выступление Джексона:

«Пусть поливают меня грязью, если есть охота! Ничего иного я и не ожидал! Во всяком случае, те, кто расстилался перед судьями, обвиняя нацистский режим во всех смертных грехах, получили свое. И поделом!.. По мне, уж лучше предстать перед всеми в образе убийцы, но не подхалима и приспособленца, как Шахт! И в глазах общественности я выглядел лучше. Про него всякий скажет: «С одной стороны, вы – предатель, а с другой – угодник!» Нет уж, лучше я останусь таким, как есть». И еще раз повторил, что победитель – всегда прав.

Британский обвинитель сэр Хартли Шокросс, выступавший в тот же день вслед за американцем, возложил на Геринга ответственность за все преступления национал-социализма и заметил, что «при всем своем кажущемся добродушии он столь же деятельно, как и прочие, создавал эту дьявольскую систему. После Гитлера именно он имел наибольшее влияние на ход событий и был в наибольшей степени осведомлен о происходившем».

Шокросс заявил:

«Не подлежит сомнению, что подсудимые принимали участие и несут моральную ответственность за преступления столь ужасные, что их трудно себе вообразить… Крупные города – от Ковентри до Сталинграда, стертые в-прах, разоренные деревни, неизбежные спутники войны – голод и болезни, миллионы бездомных, искалеченных, обнищавших… Десять миллионов солдат, моряков, летчиков и мирных жителей, павших в боях, которых могло и не быть, десять миллионов тех, кто мог бы сейчас жить в мире и покое, из своих могил вопиют не об отмщении, а о том, чтобы это никогда не могло повториться… Уничтожено две трети еврейского населения Европы, более шести миллионов, по данным самих убийц…»

Тут стоит подчеркнуть, что приведенное британским обвинителем количество погибших – десять миллионов погибших военных и гражданских со стороны союзников и более шести миллионов уничтоженных евреев – в дальнейшем значительно возросло.

Вечером в камере Геринг говорил Гильберту:

«Все то, что я сказал за обедом, беру назад. По сравнению с Шокроссом Джексон был еще снисходителен. Льстить и говорить нам комплименты они явно не настроены».

Он посетовал, что Шокросс упомянул его как ответственного за казнь 50 британских летчиков, совершивших побег 24 марта 1944 года и позже расстрелянных по приказу Гитлера, хотя он, Геринг, там не присутствовал. Зато рейхсмаршал с гордостью отметил, что чаще других Джексон упомянул его – целых 42 раза. Далее с большим отрывом следовал Шахт.

Геринг заявил Гильберту:

«Мне тут дали прочитать вторую часть речи сэра Хартли Шок-росса – завтра с утра он задаст перцу остальным! По сравнению с ними я вообще мальчик из церковного хора! Джексон задает вопрос, как бы все выглядело, если бы здесь свою защиту представлял сам Гитлер. Я могу точно сказать, как бы это было. Первое, Гитлер бы взял на себя всю полноту ответственности. Второе, уверяю вас, кое-кто из обвиняемых при нем бы храбриться не стал. Им бы не удалось отговориться своими бреднями, будто они, мол, выступали против него.

Другое дело – Гиммлер. Если бы он оказался здесь, то понял бы, что терять нечего, и позаботился бы о том, чтобы прихватить с собой на виселицу пару генералов вермахта. Он бы сказал – и этот знал, и тот, и этот. Этот свершил такое-то зверство, а тот – такое-то. Он никогда не был настроен против меня. Имело место лишь политическое соперничество. Но здесь, на этой скамье, он, без сомнения, уступил бы мне первенство. Я, например, говорил, что первые сорок часов после смерти Гитлера были бы для меня самыми страшными, так как Гиммлер наверняка попытался бы организовать мне «автокатастрофу», или «инфаркт» вследствие пережитого потрясения от смерти «обожаемого фюрера», или что-нибудь еще в этом роде. По этой части он был непревзойденным мастером. Но если бы мне присягнул вермахт, я оказался бы в безопасности, а вот с Гиммлером было бы покончено раз и навсегда!»

Советский обвинитель Руденко сослался в своем выступлении на «приказы подсудимого Геринга об уничтожении взятых в плен летчиков союзных армий, о разграблении оккупированных территорий и об угоне мирного населения в Германию для принудительного труда». Он приписал Герингу роль вдохновителя опытов по ведению бактериологической войны, хотя не было никаких доказательств того, что рейхсмаршал вообще знал о них. Руденко обвинил Геринга в поджоге Рейхстага, хотя никаких доказательств этого, за исключением заявления Гальдера, на процессе представлено не было. Вообще, речь Руденко была больше публицистической, нежели юридической.

Когда закончились выступления обвинителей, в которых были повторены все пункты обвинительного заключения, Геринг заметил Риббентропу:

«Они говорили так, словно никакой защиты с нашей стороны не было».

«Да, – согласился бывший глава германского МИДа, – с нашей стороны все это было лишь пустой тратой времени».

31 августа 1946 года Геринг, когда ему было предоставлено последнее слово, категорически отверг все обвинения. В заключение он заявил:

«Я отвечаю за вещи, которые я сделал, но я решительно отрицаю, что мои действия были продиктованы желанием покорить другие народы посредством войн, убийств, грабежей, порабощения и свершения против них жестокостей и преступлений. Единственным мотивом, которым я руководствовался, была горячая любовь к моему народу, мое желание обеспечить ему счастье и свободу. И в этом я призываю в свидетели Всемогущего и мой германский народ».

Теперь оставалось лишь ждать приговора…