Текст книги "Герман Геринг. Железный маршал"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

На следующий день Франк признавался Гильберту:

«Что мне нравится в Геринге, так это готовность взять на себя ответственность за все, что он творил. Конечно, ему не слишком-то хочется говорить обо всех этих картинах! Я ему из Польши ни одной не выслал… Вот будет интересно, когда Джексон подвергнет его перекрестному допросу! Представитель западной демократии и Геринг, этот «поклонник эпохи Возрождения», ха-ха! Но все же надо отдать должное его выдержке. Эх, если бы он всегда был таким! Сегодня я пошутил: «Жаль, что вас не засадили на год в тюрьму пару лет назад!» Наконец-то Геринг добился, чего хотел: он – «оратор № 1», агитирующий за национал-социализм и за то, что от него осталось».

Даже не любивший Геринга Шпеер признал, что его речь произвела сильное впечатление на подсудимых.

Вечером 15 марта Геринг обратил внимание Гильберта на то, что все великие империи – империя Чингисхана, Римская и даже Британская империя возводились без должного уважения к принципам гуманности. Но все они достигли процветания, что й обеспечило им место во всемирной истории. Гильберт утверждал, что в XX веке мир стал немного разборчивее в вопросах гуманности и не относит войны и геноцид к непременным признакам величия. Но эту идею Геринг назвал сентиментальным идеализмом американца, который может позволить себе роскошь заблуждаться подобным образом, раз Америка уже отвоевала себе жизненное пространство с помощью революций, войн и геноцида индейцев.

19 марта показания давал инженер Далерус, с чьей помощью в 1939 году Геринг пытался договориться с англичанами о Данцигском коридоре. Из его показаний следовало, что Геринг действовал по собственной инициативе, а не от имени Гитлера, который уже принял решение напасть на Польшу. В ходе перекрестного допроса Далерус сообщил, что Геринг предупредил его: Риббентроп попытается любой ценой сорвать переговоры, вплоть до того, что может устроить авиакатастрофу, жертвой которой станет Далерус. Он завершил свое выступление на пессимистической ноте:

«Если бы я знал тогда все то, о чем я знаю сейчас, я бы понял, что все мои попытки посредничества заранее обречены на провал».

20 марта в ходе перекрестного допроса Геринг вынужден был отвечать на вопросы по поводу его роли в преследовании евреев. Ему пришлось признать, что, как уполномоченный по выполнению четырехлетнего плана, он участвовал в конфискации еврейской собственности, а как президент рейхстага подписывал нюрнбергские законы, резко ограничивавшие права евреев. Выяснилось также, что Геринг отдавал Гиммлеру и Гейдриху приказы о вытеснении евреев из экономической жизни Германии и сосредоточении их в гетто.

Затем речь зашла о вывозе Герингом культурных ценностей с оккупированных территорий. Рейхсмаршал утверждал, что действовал исключительно во благо государства, которому в дальнейшем собирался передать всю коллекцию.

Геринг был доволен своим выступлением и поставил его в пример другим подсудимым:

«Если вы будете защищаться хотя бы только вдвое хуже меня, то это уже будет здорово. Но не забывайте об осторожности – каждое ваше слово они могут передернуть и использовать против вас».

21 марта британский обвинитель сэр Дональд Максуэлл-Файф обвинил Геринга в убийстве британских летчиков, пытавшихся бежать из плена, и в передаче в руки СД русских военнопленных – евреев и комиссаров. Геринг эти обвинения отрицал, указывая, что о расстреле британцев узнал постфактум и тотчас сменил коменданта лагеря, приказавшего расстрелять пленных. В то же время он признал, что в данном случае исполнялся приказ Гитлера, который невозможно было отменить. Что же касается русских военнопленных, то передачей их людям Гиммлера занимались сухопутные войска, а не люфтваффе, в чьи задачи, естественно, не входило брать пленных. На вопрос, как он относится к Гитлеру сейчас, когда ему стало известно обо всех преступлениях, творившихся от имени фюрера, Геринг ответил, что не представлял себе масштабов массовых убийств, что убийства не одобрял, но лояльность Гитлеру сохранял как в дни побед, так и в дни поражений. Сам же рейхсмаршал, по его словам, знал лишь о нескольких казнях и о «некоторых подготовительных мероприятиях».

Союзные обвинители, как выяснилось, гораздо хуже Геринга знали представленные на процессе материалы, равно как и особенности функционирования германского государственного аппарата. Поставленные ими вопросы были слишком общими и позволяли Герингу пускаться в пространные рассуждения. Он поведал суду о своем миролюбии, о своей оппозиции войне с Россией, о помощи евреям, о том, что не был причастен к поджогу Рейхстага (хотя сам поджог ему и не инкриминировали). Биркет констатировал:

«Геринг показал себя очень способным человеком, улавливавшим смысл задаваемого ему вопроса, когда он только формулировался. Он всегда оказывался компетентнее своих обвинителей по каждому задаваемому вопросу. Он владел сведениями, которые ни обвинителям, ни членам трибунала не были известны. Ему вполне удалось отстоять свои позиции. Обвинение совершенно не справилось со своей обязанностью и не смогло сокрушить доводы Геринга. Его ожидаемого поражения так и не произошло».

Американского обвинителя Роберта Джексона обстоятельность и убедительность доводов Геринга привели в такую ярость, что он даже сорвал с себя наушники. Председательствовавший британский судья лорд Лоренс вынужден был объявить перерыв.

22 марта вечером Геринг спросил Гильберта:

«Ну как? По-вашему, я смешно выглядел?»

«Этого я утверждать не могу», – признал американский психолог.

«Не забывайте, что я противостоял лучшим юридическим умам Англии, Америки, Франции, России (не знаю, как его западные коллеги, а уж Руденко на звание «лучшего юридического ума» России того времени никак не тянул, даже с учетом того, что почти все настоящие «лучшие юридические умы» уже либо сгинули в ГУЛАГе, либо были поставлены к стенке, либо эмигрировали. А как оратор Руденко сильно уступал тому же Вышинскому, но тот уже занимал слишком высокопоставленную должность, чтобы непосредственно выступать на процессе. – Б. С.). А за их спиной был государственный аппарат. Я же сражался один как перст! – с гордостью заявил Геринг. – Могу спорить на что угодно, что обвинение вынуждено было признать, что я сделал все, как подобает!»

Геринг поведал Гильберту, что решил взять на себя формальную ответственность за антисемитскую политику, хотя он и не мог предполагать, сколь разрушительными окажутся ее последствия. Он признался, что теперь, когда он узнал обо всех ужасах «окончательного решения», не считает такую политику правильной:

«Боже упаси, неужели вы считаете, что я дал бы согласие на ту или иную акцию, заведомо зная, что ее результатом станет геноцид? Уверяю вас, мы и не думали ни о чем подобном! Я лишь хотел устранить евреев с командных постов в экономике и правительстве (ну уж где-где, а в правительстве-то евреев к 1933 году точно не было! – Б. С.). Но не забывайте о том, что они развернули против нас мощнейшую кампанию во всем мире».

«Вы что же, за это на них обиделись? Нельзя же было терпеть издевательства втихомолку», – заметил Гильберт.

«Да, это была ошибка», – признал Геринг.

Из обвинителей ниже всех рейхсмаршал оценил советского прокурора:

«Руденко нервничал больше меня, – удовлетворенно говорил он Гильберту. – Но он совершил ошибку, дав мне возможность вставить в свой ответ слова о том, что русские угнали в Советский Союз 1 680 000 поляков и украинцев. Вместо того чтобы одернуть меня словами: «Мы не собираемся выслушивать здесь ваши обвинения», он сказал: «Вы не имеете права приводить здесь в качестве примера советские акции». Так и сказал – «акции», ха-ха! Бьюсь об заклад, старина Сталин прислал ему такую телеграмму, что не дай ему бог! Он же проговорился! Еще один удар я ему нанес, когда он спросил, почему я не отказался выполнять приказы Гитлера: «Тогда мне сегодня не пришлось бы печься о своем здоровье!» «Акция» – это технический термин диктаторского государства, означающий ликвидацию. Онто прекрасно понял меня!»

Что ж, точно такой же вопрос можно было задать и самому Руденко. Почему он, послушный воле Сталина, выступал обвинителем на липовых процессах 30-х годов, почему потом, уже при Хрущеве, фальсифицировал дело Берии, участвовал в травле Бориса Пастернака в связи с присуждением ему Нобелевской премии и грозил ему уголовным преследованием, если тот не прекратит контакты с иностранцами?

Безусловно, Роману Андреевичу и до Нюрнберга было что вспомнить, и значение слова «акция» он знал превосходно. В сентябре 1937 года, в самый разгар репрессий, он стал прокурором Донецкой области. Надо отметить, что на Украине репрессии отличались особой кровожадностью. Достаточно сказать, что в январе 1938 года только что назначенный главой украинских коммунистов Никита Сергеевич Хрущев сразу же потребовал на 20 тысяч человек увеличить «лимит по первой категории», то есть число тех, кто подлежал расстрелу по списку, без суда, по постановлению троек. Руденко же карал произвольно назначенных «врагов народа» в рамках судебной процедуры, больше смахивавшей на пародию на правосудие. Так, уже в сентябре 1937 года он поддерживал обвинение «троцкистско-бухаринской фашистской банды» в Тельмановском районе. Здесь жило много немцев, были немецкие колхозы. И среди подсудимых немцы составляли большинство. Их обвиняли в шпионаже, во вредительстве, в связях с гестапо. Почти всех приговорили к расстрелу и расстреляли. Кстати, бедняг назвали еще и агентами «изверга Бухарина», хотя суд над ним состоялся только в марте 1938 года. Но Руденко подобные юридические тонкости тогда не волновали. Фактически и в этом, и в других дутых процессах, которые вскоре последовали, Руденко репрессировал людей даже не за то же самое, за что Геринг репрессировал коммунистов и социал-демократов в 1933–1934 годах. Те, по крайней мере, были убежденными противниками нацистов. А вот Роман Андреевич отправлял на смерть людей просто по разнарядке, только потому, что те оказались немцами, то есть выходцами из страны, составлявшей часть «враждебного капиталистического окружения», да еще оказавшейся во власти враждебного СССР национал-социалистического режима. А затем, также по разнарядке, он требовал расстрела «вредителей» на донецких шахтах. В бурные 1937 и 1938 годы ежемесячно по приговорам, которые требовал Руденко, расстреливались десятки людей. В 1956 году и позже их реабилитировали посмертно, причем реабилитировал все тот же Руденко, теперь уже в качестве Генерального прокурора СССР.

Если бы подсудимые и их адвокаты в Нюрнберге узнали о «тельмановском процессе», то, наверное, могли бы потребовать отвода советского обвинителя, поскольку он испытывал предубеждение к немцам и требовал для них обвинительного приговора фактически только на основании их национальности, причем еще за два года до начала Второй мировой войны.

Но, справедливо обличая Руденко, Геринг сам невольно проговорился, пусть и не на процессе, а в беседе с Гильбертом. Он обмолвился, что «акция» – это на самом деле уничтожение. После этого американский психолог никак не мог поверить рейхсмаршалу, что тот не ведал, что «окончательное решение» означало убийство всех евреев.

По поводу же своей верности Гитлеру и в счастливые и в несчастные времена и независимо от того, насколько людоедские приказы отдавал фюрер, Геринг привел Гильберту пример из «Песни о Нибелунгах»:

«Знаете историю Нибелунгов? Помните, как Хаген убил Зигфрида, потому что этого пожелал Гунтер? И потом Крумхильда потребовала от трех своих братьев отомстить ему. И они сказали Хагену: «Хоть ты и наш враг, но мы склоняем головы перед твоей верностью своему королю». Эта картина стоит передо мной, словно живая, – они выставляют перед ним свои щиты, а потом говорят ему, что защитят его от всех, кто попробует помешать ему сохранить верность своему королю».

Затем Геринг разразился филиппикой против гомосексуализма, процветавшего, по его мнению, в среде католической церкви:

«Вы представляете себе их семинарии? Туда со всего мира стекаются четырнадцати-, пятнадцати-, шестнадцати– и семнадцатилетние мальчишки, и ты невооруженным глазом видишь, что они – законченные педерасты. Это вполне логично: ведь против природы не попрешь. И когда мы судили их священников за гомосексуализм, они сразу поднимали крик, что мы, дескать, преследуем Церковь. Как бы то ни было, а миллиард марок в год они от нас получали в виде налогов. Но это католическое благочестие! Вы думаете, я не знаю, что творится во время исповеди, когда шторы задернуты? Или где-нибудь еще, где наедине оказываются святой отец и какая-нибудь монашка? Монахини – «Христовы невесты»! Что же это за спектакль!»

Однако в дальнейшем ходе процесса тот образ Геринга, который ему удалось создать, постепенно тускнел из-за многочисленных и неоспоримых документальных свидетельств преступлений, совершавшихся во исполнение приказов Геринга, в том числе в рамках «окончательного решения». Адвокат Штамер в защитительной речи пытался списать все, что инкриминировалось Герингу, на его слепую преданность фюреру, которая «стала его несчастьем». У публики эта речь никакого сочувствия не вызвала. Строго говоря, она вообще шла вразрез с линией защиты самого Геринга и объективно была на руку обвинению.

28 марта, когда шло представление свидетелей защиты Риббентропа, рейхсминистр иностранных дел был очень удивлен тем, что обвинение не стало подвергать перекрестному допросу его секретаршу, свидетельствовавшую в его пользу. Геринг же объяснил это следующим образом:

«Конечно, обвинение желало продемонстрировать, что высказывания его секретарши всерьез не принимает. С одной стороны, это хитрость, с другой – рыцарский жест. Я бы на их месте поступил точно так же…»

«Риббентропа разозлила ваша фраза о том, что женщины смелее мужчин», – заметил Гильберт.

Геринг, никогда не ставивший высоко рейхсминистра, согласился:

«Да, он сообразил, что я имел в виду. Он не решился сказать об этом секретном протоколе, в соответствии с которым советско-германская демаркационная линия была проложена заранее. В случае нападения, понимаете? Потому что тогда еще не было ясно, состоится ли нападение. Я все об этом знаю. Йодль знает про карту, а нам с Риббентропом известны все детали. Я предоставил ему возможность сообщить об этом. А если у него не хватило пороху, то я об этом еще скажу в своем последнем слове, приберегу на самый конец, можете быть уверены!»

Тем самым рейхсмаршал все-таки признал, что Германия заранее планировала нападение на Польшу. Риббентропа же он откровенно именовал «слабаком», безуспешно пытавшимся спасти собственную жизнь.

29 марта на процессе зашла наконец речь о секретном протоколе к советско-германскому пакту о ненападении. Гильберт так прокомментировал это событие:

«Наконец был предъявлен предусмотренный секретным протоколом к договору о ненападении с Россией заранее согласованный план раздела Польши. Но сенсацией он уже стать не мог».

Впоследствии суд отказался принять текст секретного протокола, чтобы не ставить на одну доску Советский Союз и Третий рейх.

В целом поведение Риббентропа на суде не понравилось Герингу. 31 марта, в воскресенье, он говорил Гильберту:

«Что за убогий спектакль! Если бы я знал, что кончится этим, я уделил бы гораздо больше внимания вопросам внешней политики. И хотя я по мере сил старался воспрепятствовать его назначению на этот пост, поверьте, мне сегодня очень грустно от мысли, что я оказался прав. Ведь отовсюду слышишь: «Где только эти нацисты откопали такого министра иностранных дел?» Поэтому наша политика и казалась всем такой недалекой. Риббентроп постоянно сражался за полномочия и престиж… Какую же зависть и ревность я вызывал у него! Однажды он не выдержал и спросил, не хочу ли я стать министром иностранных дел. Я сказал ему: «Покорнейше благодарю, но меня вполне устраивает роль второго человека в рейхе». Я знаю, что он подстроил мне одну гадость, сыгравшую решающую роль в истории. Он помешал моей личной встрече с Черчиллем, которая могла и должна была состояться. Мы должны были встретиться за два или три дня до начала войны. Я узнал об этом значительно позже… Он ведь всегда был слабохарактерным глупцом – но теперь я гораздо лучше понимаю, сколько глупости скрывалось за этим спесивым лбом! Бог мой, как все это грустно! Мне действительно наплевать, как Кальтенбруннер пытается сейчас представить свою роль в РСХА или как Розенберг трактует свою философию. Но наша внешняя политика – она не может не отразиться на всем правительстве в целом! Что же это за беда такая!»

5 апреля 1946 года Гильберт показал Герингу интервью его жены, опубликованное в одной из немецких газет под заголовком: «Г-жа Геринг называет своего мужа слишком преданным Гитлеру». В интервью Эмма заявила, что Гитлер приказал расстрелять всю их семью. Геринг воскликнул:

«Вот это женщина! Таких встречаешь только раз в жизни!» Гильберт сразу же спросил, допустимо ли убивать женщин и детей во имя торжества идеи. Геринг настаивал, что еще мог понять мотивы, побуждавшие Гитлера уничтожать русских военнопленных, евреев и своих политических противников. Но у него в голове не укладывалось, что Гитлер мог осознанно приказывать уничтожать женщин и детей. По мнению Гильберта, «это был, пожалуй, единственный пункт, который мог поколебать его понятие «рыцарского долга».

Американский психолог тут же заявил, что и Гитлер и Гиммлер – психопаты. По поводу Гиммлера рейхсмаршал возражать не стал, но в отношении фюрера такую версию отметал начисто, хотя и согласился с американским психологом, что Гитлер мог отдать Гиммлеру приказ вроде следующего: «Слушай, разберись с этими евреями, мне наплевать, как именно. Слышать о них больше не желаю!» На самом деле Гитлер, в отличие от Геринга, искренне ненавидел евреев, желал им смерти, и сообщения об их массовых убийствах, включая женщин и детей, могли его только порадовать. Геринг же никакой ненависти к евреям не испытывал и готов был согласиться с их уничтожением лишь потому, что этого желал фюрер.

Рейхсмаршал утверждал, что после своего освобождения из-под ареста он готов был сдаться американцам, но не русским и не англичанам, хотя все три армии находились примерно на одинаковом расстоянии от замка, где он тогда пребывал. Геринг собирался сотрудничать с американцами, обидевшись на Гитлера. Он сетовал:

«Тогда они могли получить Германию задешево. Большинство виднейших функционеров готовы были сотрудничать с ними. И процессы над военными преступниками прошли бы куда более гладко в случае такого сотрудничества. Но все рухнуло после того, как вы взяли меня в плен и отдали под суд…»

Это признание Гильберт прокомментировал следующим образом:

«Он был готов к сотрудничеству в выявлении виновников зверского умерщвления женщин и детей, но все-таки предпочитал хранить верность своему фюреру».

5 апреля, перед началом допроса Кейтеля, Геринг сказал фельдмаршалу:

«Будь мужчиной! Не унижайся перед ними! Не позволяй загнать себя в угол!»

В тот же день во время перекрестного допроса Кейтеля британский обвинитель Максуэлл-Файф представил письмо Кейтеля британскому полковнику Эймену, в котором фельдмаршал уверял, что он – всего лишь солдат, ответственность же за террористические и нарушающие законы и обычаи войны действия несет Гитлер. Геринг презрительно бросил:

«Жалкий слабак! Эта мелкая невинная овечка не желает иметь ничего общего с партией! Если бы он попробовал проявить хоть малейшую антипатию к национал-социализму, то и минуты не задержался бы на своем посту!»

Кейтелю инкриминировали репрессии против семей тех, кто сражался в рядах союзных армий, расстрелы обвиненных в саботаже и вредительстве, а также расстрелы военнопленных, пытавшихся совершить побег. Кейтель признал, что отдавал такие приказы, несмотря на свое внутреннее несогласие с ними. Когда он вернулся на скамью подсудимых, Геринг посетовал, что фельдмаршал не сказал в свое оправдание о том, что союзники тоже расстреливали вредителей и саботажников. Кейтель пробурчал:

«Для этого еще будет время».

«Но сейчас был самый удобный момент, – досадовал Геринг, – а вы его упустили!»

По поводу же документа, которое обвинение представило по ходу допроса, рейхсмаршал с возмущением заметил фельдмаршалу:

«Там же нет ничего насчет расстрелянных матерей! Почему вы не читаете документы, которые вам дают?»

Даже раскаявшийся и не любивший Геринга Шпеер вынужден был признать его изворотливость в споре и умение противопоставлять свои контраргументы позиции обвинения. Шпеер беспокоился по поводу того, что «Герингу удалось убедить очень многих, встав в позу преданного фюреру патриота».

Когда 8 апреля допрос Кейтеля продолжился, Геринг опять стал высказывать фельдмаршалу свое возмущение:

«Какого черта вы даете такие до неприличия прямые ответы! Вам следовало только сказать, что вы были исполнительным солдатом и исполняли все приказы без исключения. А на вопрос, преступные это были приказы или нет, вам вообще не следовало отвечать. Дело не в вопросе, а в ответе на него. Такие опасные вопросы следует обходить, дожидаясь таких, отвечать на которые вам легко и удобно. Вот тогда и откровенничайте себе сколько влезет!»

«Не могу же я черное называть белым!» – разозлился Кейтель.

Геринг давал советы всем подсудимым, как ловчее поддеть обвинение и не допускать саморазоблачительных ответов. Так, 17 апреля 1946 года, во время перекрестного допроса Розенберга, рейхсмаршал похвалил бывшего рейхсминистра восточных территорий за то, что тот начал филологическую дискуссию по поводу значения слова «искоренение» в немецком языке, чтобы доказать, что встречавшееся в документах словосочетание «искоренение евреев» не всегда означало их уничтожение: «Следовало им объяснить, что в разных немецких диалектах это слово имеет различное значение». И успокоил Розенберга:

«Теперь, когда американцы закончили, самое худшее позади (американская сторона представила основную массу уличавших подсудимых документов, поэтому выступления американских обвинителей считались наиболее опасными. – Б. С.). Руденко вам нечего бояться. Услышав неприятный вопрос, становитесь на дыбы и говорите, что, мол, перевод неверен, или сошлитесь еще на что-нибудь. Вы же видели, как я менялся ролями с Джексоном. Просто дождитесь, когда вам зададут удобный вопрос, и поддайте им как следует!»

На следующий день Геринг высказал Гильберту свою точку зрения по поводу войны:

«Естественно, простой народ войны не хочет. С какой стати бедняку крестьянину ставить на карту свою жизнь, если самое большее, на что он может рассчитывать, это вернуться домой целым и невредимым? Простой народ не стремится к войне ни в России, ни в Англии, ни в Америке, и Германия здесь, ясное дело, не исключение. Но политику страны определяет вождь, и ему не составит труда уговорить народ пойти на войну, независимо от того, какая в стране диктатура – нацистская или коммунистическая, или парламентская демократия».

«Одно отличие все же есть, – возразил американец. – При демократии народ наделен правом высказывать свое мнение через своих избранников, а в США правом объявлять войну обладает только конгресс».

«Все это, конечно, прекрасно, но народ, вне зависимости от того, наделен он избирательным правом или нет, всегда можно заставить повиноваться вождю, – настаивал скептически настроенный по отношению к демократии рейхсмаршал. И на основе собственного опыта утверждал: – Это нетрудно. Надо только объявить народу, что на его страну напали, обвинить пацифистов в отсутствии патриотизма и в том, что они опасны для государства. Такой метод срабатывает в любой стране».

23 апреля на вопрос Заукеля, верит ли он показаниям коменданта Освенцима Гесса о том, будто там было уничтожено 2,5 миллиона евреев, Геринг ответил отрицательно:

«Нет, конечно. Я это обдумал, технически такое совершенно невозможно».

Ему возразил Гильберт, заявивший, что Гесс описал способ уничтожения людей в газовых камерах.

«А вы сами-то там были?» – съехидничал Геринг.

«А где находились вы? – парировал Гильберт. – Было бы гораздо лучше, если бы вы сделали так, чтобы такое никогда не осуществилось».

Когда выступавший через день в качестве свидетеля обвинения один из немногих уцелевших участников заговора 20 июля дипломат Ханс Бернд Гизевиус заявил, что Геринг был одним из авторов скандального дела Бломберга и Фрича, рейхсмаршалу оставалось только криво усмехнуться:

«Он просто фантазер, пытающийся снова запустить в оборот сплетни десятилетней давности!»

3 мая, во время перекрестного допроса Шахта американским обвинителем Джексоном, бывший глава рейхсбанка вспомнил о страсти Геринга к коллекционированию живописи и о его экстравагантности. Он процитировал описание одного из устроенных Герингом приемов, на который рейхсмаршал явился в римской тоге и сандалиях, да еще в гриме, с маникюром и с накрашенными губами. В зале воцарилось веселое оживление. Только Геринг мрачно бормотал:

«Здесь о таких вещах вспоминать неуместно, даже если это и правда. И потом, это ему не поможет. Я вообще не понимаю, зачем он приплел сюда все это».

Возможно, Шахт, живописуя моральное разложение Геринга, пытался объяснить суду, почему он сам в конце концов возненавидел нацистов.

Тем вечером у Геринга разболелась голова. Он пожаловался Гильберту на Шахта:

«Тьфу на этого дурака! Все время задевает меня, рассчитывая таким путем уберечь свою шкуру. Вон куда забрался! Как я веду себя в своем собственном доме, никого не касается. Я думал, человек его ума не станет опускаться до таких средств. Между прочим, губы я не красил! Пусть сколько хочет сравнивает меня с Нероном или с кем-нибудь еще. Но какая тут связь с его защитой? Его дело сложности не представляет. Зачем Заходить так далеко?.. Такой дурак! Когда люди начинают слишком дорожить своей шкурой, они выглядят нелепо».

Геринг своей шкурой никогда не дорожил, ему бояться и терять было нечего, кроме места в истории.

Замечу, что эпизод с Герингом-Нероном присутствует и в мемуарах Вальтера Шелленберга. Он утверждает, что в 1942 году «Геринг уже не был важной персоной. Его звезда закатилась после провала воздушного наступления на Великобританию. С тех пор Геринг, казалось, утратил всякий интерес к событиям на фронтах. Одни связывали это с его растущим пристрастием к морфию, другие – с его переходящим в патологию безволием и привычкой к роскоши».

Однажды Гиммлер направил Шелленберга в Каринхалле для доклада Герингу. Поездка была вызвана предполагавшимся объединением «Научно-исследовательского института Германа Геринга» с VI отделом РСХА (внешняя разведка), который возглавлял Шелленберг. По утверждению Шелленберга, Герингом «прослушивались и записывались и переговоры Гитлера, причем записи в случае необходимости передавались в соответствующие ведомства для сведения или как руководство к действию… Он писал:

«Прибыв в Каринхалле, я вынужден был некоторое время прождать в приемной. Это было большое, покрытое коврами помещение. Потемневшие дубовые балки и тяжеловесная старомодная мебель напоминали старую церковь. После получасового ожидания одна из двустворчатых дверей открылась и вошел рейхсмаршал с жезлом в руках, одетый, как знатный римлянин, в тогу, сандалии и так далее. На мгновение мне показалось, что передо мной стоит император Нерон.

Геринг дружелюбно улыбнулся и предложил мне пройти в соседнюю комнату. Он усадил меня в огромное кресло, а сам уселся за маленьким столиком, на котором стояла хрустальная чаша, наполненная жемчужинами и старинными сокровищами. Пока я говорил, он перебирал пальцами драгоценные камни, словно находясь в трансе. Когда я закончил, он промолвил: «Хорошо, я переговорю об этом с Гиммлером».

Через неделю ответ Гиммлеру все еще дан не был, и рейхсфюрер очень рассердился – сначала на меня, а потом и на Геринга, «этого короля черных рынков», как он его стал называть (к концу 1943 года Геринг потерял всякий авторитет. – Б. С.)».

Стоит отметить, что мемуары Шелленберга – в целом источник малодостоверный. Как опытный разведчик, их автор крупицы правды умело топил в волнах собственных фантазий, лишь на первый взгляд правдоподобных. Думаю, что и в приведенном отрывке достоверным является лишь описание Каринхалле, где Шелленберг, несомненно, бывал, а также тот факт, что собственная информационная служба Геринга действительно была поглощена Имперским главным управлением безопасности (РСХА). Про появление же Геринга в костюме Нерона Шелленберг, думаю, придумал, прочитав показания Шахта на Нюрнбергском процессе. Одно дело – показаться в таком виде на приеме, который, скорее всего, и представлял собой костюмированный бал, и совсем другое – принимать крупного чиновника в генеральском чине для сугубо делового разговора.

Да и в то, что Геринг приказывал своим подчиненным прослушивать Гитлера, верится с трудом. Во-первых, Геринг и так почти каждый день встречался с фюрером, у которого от него тайн не было. Во-вторых, всегда существовала опасность, что кто-то из ретивых подчиненных донесет Гитлеру, что ближайший друг и соратник его подслушивает, и тогда Герингу было бы не сносить головы не только в переносном, но и в прямом смысле.

Утверждение, будто Геринг к тому времени уже утратил свое влияние, выглядит большим преувеличением. В действительности фюрер сохранял к нему доверие вплоть до последних недель Третьего рейха, регулярно совещался с ним и оставил в его руках огромные полномочия. Конечно, во время войны Геринг вынужден был сосредоточиться на руководстве люфтваффе и авиапромышленностью, тогда как другие его должности, в том числе уполномоченного по выполнению четырехлетнего плана и главы концерна «Герман Геринг», приобрели во многом номинальный характер. Однако именно командование одним из главных видов вооруженных сил имело важнейшее значение для оказания влияния на Гитлера и политику Германии в целом.

Разумеется, неудачи люфтваффе больно били по их престижу. Гитлер критиковал рейхсмаршала за неспособность защитить германские города от «ковровых бомбардировок» союзной авиации. Но с другой стороны, фюрер понимал, что от Геринга тут мало что зависело: промышленный потенциал Германии был несопоставим с американским, и почти до самого конца сохранял доверие к Герману.

Некоторые из подсудимых накануне и во время процесса отзывались о Геринге еще резче, чем Шелленберг в посмертно опубликованных мемуарах. Так, Шахт на замечание Гильберта, что Геринг упорно не желает воспринимать нюрнбергский процесс всерьез, демонстрируя презрение к судьям и обвинителям, охотно поддакнул: