Текст книги "Герман Геринг. Железный маршал"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)

«Не думал, что у них хватит совести приплести сюда еще и Польшу!»

«Почему вам это кажется бессовестным?» – столь же искренне удивился Гильберт.

«Да потому, что они вслед за нами сами напали на поляков. Все было заранее оговорено», – разъяснил непонятливому психологу Геринг, прекрасно осведомленный о секретном протоколе к пакту Молотова – Риббентропа.

Этот протокол, кстати сказать, процитировал в своем выступлении защитник Гесса, но трибунал отказался приобщить его к делу, заявив, что расследует только преступления подсудимых, а не кого-то другого, к тому же советская сторона заявляла, что это – фальшивка. Его подлинность в Москве признали только в конце 80-х годов.

Не случайно приехавший в ноябре 1945 года в Нюрнберг заместитель наркома иностранных дел Молотова А. Я. Вышинский, фактически руководивший советской делегацией, сразу же настоял на составлении перечня вопросов, которые «являются недопустимыми для обсуждения на суде». Руденко было поручено «договориться с другими обвинителями не касаться ряда вопросов, чтобы СССР, США, Англия, Франция и другие объединенные нации не стали объектом критики со стороны подсудимых».

На заседании делегации и ее кураторов накануне открытия суда было решено:

«Обязать т. Руденко и т. Никитченко предварительно просматривать все поступающие от других делегаций для предъявления суду документы и требовать, чтобы эти документы утверждались на комитете обвинителей. По каждому документу т. Руденко и т. Никитченко обязаны давать заключение о его приемлемости или неприемлемости с точки зрения интересов СССР, в случае надобности не допускать передачи и оглашения на суде нежелательных документов».

Был составлен и перечень «неудобных» вопросов:

1. Отношение СССР к Версальскому миру;

2. Советско-германский пакт о ненападении 1939 года и все вопросы, имеющие к нему какое-либо отношение;

3. Посещение Молотовым Берлина, посещение Риббентропом Москвы;

4. Вопросы, связанные с общественно-политическим строем СССР;

5. Советские прибалтийские республики;

6. Советско-германское соглашение об обмене немецкого населения Литвы, Латвии и Эстонии с Германией;

7. Внешняя политика Советского Союза и, в частности, вопросы о проливах, о якобы территориальных притязаниях СССР;

8. Балканский вопрос;

9. Советско-польские отношения (вопросы Западной Украины и Западной Белоруссии).

Английская делегация, которая еще 9 ноября выступила с инициативой принятия совместных мер по недопущению политических выпадов в адрес стран-организаторов процесса, первой представила свой меморандум, в котором утверждалось:

«Если подсудимые при даче показаний или через свою защиту будут пытаться делать какие-либо политические выпады против правительств, обвинитель от Великобритании немедленно опротестует их согласно ст. 18 и 20 Устава. Обвинитель от Великобритании также примет меры в связи со всеми встречными обвинениями против политики Великобритании вне зависимости от того, по какому разделу Обвинительного акта они возникнут. Возможные встречные обвинения против правительств могут распадаться на три периода: А. Период до начала войны. В. Германское нападение на 1) Данию и Норвегию, 2) Бельгию и Нидерланды. С. Германское нападение на Югославию и Грецию.

Возможные выпады против так называемого британского империализма в XIX и в начале XX веков или против поведения Великобритании во время войны с бурами будут встречать с нашей стороны резкий отпор как не относящиеся к делу…»

У победителей, по крайней мере у СССР и Англии, рыльце тоже было в пушку, и в оглашении всей правды они не были заинтересованы. Советские действия в отношении Польши, государств Прибалтики, Финляндии и Румынии вполне могли рассматриваться как преступления против мира, а массовое убийство в Катыни – как преступление против человечности. Что же касается англичан, то они точно так же, как и немцы, собирались высадить десант в Норвегии, нарушив ее нейтралитет. Гитлер опередил их всего на несколько дней. И те же колониальные войны, вроде англо-бурской, бушевавшей еще в начале XX века, и американо-испанской, пришедшейся на конец века XIX, мало чем отличались от агрессивной войны Германии против Польши, тем более что и тогда нападению подвергались не какие-нибудь туземцы, а европейские, международно признанные нации. Союзные же бомбардировки городов Германии значительно превосходили по масштабу бомбардировки со стороны люфтваффе британских городов, Белграда, Варшавы или Роттердама.

Было известно о многочисленных фактах убийств красноармейцами, а также английскими, французскими и американскими военными германских военнопленных, а также о массовой гибели немецких и других пленных в советских лагерях в результате плохого обращения, недостаточного питания и отсутствия медицинской помощи. Правда, эти цифры не шли ни в какое сравнение с количеством советских пленных, погибших в германском плену. Кроме того, массовые убийства и изнасилования немецкого населения, совершенные Красной армией на заключительном этапе войны, легко могли быть поставлены на одну доску с преступлениями вермахта. Кстати, такие эксцессы случались и в армиях западных союзников, но гораздо реже.

Принципиальная разница состояла в том, что ни из Москвы, ни из других союзных столиц не поступали приказы о физическом уничтожении определенных категорий пленных или гражданских лиц. Хотя бывали и показательные исключения, вроде расстрела по решению Политбюро около 22 тысяч польских офицеров и гражданских лиц весной 1940 года. С германской же стороны такие приказы касались советских комиссаров, британских командос и британских и американских пилотов «летающих крепостей», бомбивших Германию, не говоря уже о почти поголовном уничтожении евреев и цыган. Но эти тонкости публика могла и не воспринять, так что подобных параллелей все союзники стремились не допускать любой ценой.

Во время перерыва Геринг привел несколько доказательств нарушения русскими прав человека и усомнился, что все материалы процесса появятся в печати. Фриче согласился с тем, что, по крайней мере, русские наверняка всего не опубликуют. Они оказались абсолютно правы. До сих пор на русском языке опубликована лишь меньшая часть материалов Нюрнбергского процесса. Может быть, стоит опубликовать их полностью хотя бы к 60-летию его завершения?

Фриче заявил, что советские обвинители сообщили о фактах, прежде ему совершенно неизвестных, – будто бы в лагере смерти за немецкой линией фронта тела расстрелянных русских женщин и детей немцы сваливали в какую-то яму. По этому поводу Геринг заметил, что русские попытаются теперь навесить на немцев все самые страшные преступления, в том числе и те, которые совершили сами.

«Трудновато вам будет доказать, что русские решились на убийство своих соотечественников исключительно ради того, чтобы потом обвинить в этом вас», – возразил наивный Гильберт. Бедный американец и помыслить не мог, что по указанию советского руководства еще до германского вторжения НКВД уничтожил миллионы собственных и иностранных граждан, так что стоило списать на нацистов хотя бы те захоронения, которые немцы успели обнаружить и предъявить миру в доказательство совершенных большевиками зверств. Гильберт не знал и о том, что перед самым приходом нацистов НКВД спешно расстреливал политзаключенных в лагерях и тюрьмах на оставляемой территории и второпях сваливал трупы в свежевырытые или уже имевшиеся ямы и рвы. Вероятно, об одном из таких случаев и говорил Фриче.

Многоопытный Геринг только ядовито усмехнулся в ответ на реплику дилетанта:

– Откуда вы знаете, что мне тяжело доказывать, а что – легко? Я собственными глазами видел официальные отчеты о преступлениях русских!

– И где же они? – поинтересовался Фриче.

– В Женеве! – коротко и зло бросил Геринг. Он имел в виду материалы о катынском преступлении, а также о массовых захоронениях жертв НКВД вблизи Винницы, Харькова и в некоторых других местах на оккупированной территории, обнаруженных немцами, равно как и о преднамеренных убийствах немецких военнопленных, в том числе и раненых, в Феодосии и на ряде других участков фронта. Эти материалы действительно были направлены Германией Международному Красному Кресту в Женеву.

Рейхсмаршала поддержал Розенберг:

– Все, что они наговорили о зверствах нацистов, в равной мере относится и к коммунистам.

Геринг заключил дискуссию следующими словами:

– Земля круглая, и она вертится, как я уже не раз говорил. В один прекрасный день роли поменяются.

В своем предсказании Геринг оказался абсолютно прав. Мы до сих пор точно не знаем, сколько раз Советский Союз смог на Нюрнбергском процессе приписать собственные преступления нацистам. Чтобы это выяснить, необходимо скрупулезное сравнение материалов процесса с данными советских архивов, в значительной части еще не рассекреченных. Но один случай, когда советское обвинение пыталось, но так и не смогло свалить на немцев свои преступления, можно назвать совершенно точно. Это печально знаменитое Катынское дело – убийство НКВД по решению Политбюро польских офицеров в Катыни и в других местах весной 1940 года.

Захоронения убитых поляков в катынском лесу под Смоленском были обнаружены немцами весной 1943 года. Созданная ими международная комиссия пришла к однозначному выводу, что это дело рук Советов. СССР, естественно, свою вину отрицал. В обвинительном заключении Нюрнбергского процесса по настоянию СССР на Германию возлагалась ответственность за то, что «в сентябре 1941 года 11 000 польских офицеров-военнопленных были убиты в катынском лесу близ Смоленска». Но адвокату Геринга доктору Отто Штамеру, опиравшемуся на документы и показания свидетелей, удалось доказать, что немцы никак не могли сделать этого.

В результате трибунал вынужден был, за неимением доказательств, исключить катынский эпизод из приговора. При этом напрашивался очевидный вывод: если немцы не виноваты, значит, катынская трагедия – дело рук Советов. Но трибунал не стал расследовать катынское преступление, сославшись на то, что он расследует лишь преступления нацистов. Если бы трибунал в Нюрнберге признал Советский Союз виновным в таких же массовых убийствах, которые инкриминировались нацистам, ему пришлось бы отказаться и от обвинений и в отношении нюрнбергских подсудимых – по принципу «как и другой», поскольку подобные преступления совершала и одна из стран-союзниц. В противном случае обвинительный приговор Герингу, Риббентропу и прочим стал бы ярчайшим примером демонстрации двойных стандартов, относящихся к победителям и побежденным.

Советскую ответственность за Катынь президент СССР Михаил Горбачев признал лишь в апреле 1990 года.

Гильберт поспешил перевести разговор на другую тему, заявив, что нового подъема великой Германии пока быть не может, что сейчас надо думать о том, как поднять страну из руин и сохранить мир. Он посоветовал немцам перестать грезить о мировом господстве, поскольку «для Германии эра мировой державности и агрессивных войн миновала».

«Я надеюсь, что вы этого не дождетесь!» – процедил сквозь зубы Геринг, а перед тем, как возвратиться в зал заседаний, воскликнул: «А я все-таки верю, что немецкий народ снова поднимется!»

11 февраля, после выступления Паулюса, рассказавшего о плане «Барбаросса», Геринг возмутился:

«Спросите у этой грязной свиньи, понимает ли он, что является изменником? Спросите, предоставили ли ему русские свое гражданство? Мы обязаны разоблачить этого предателя!»

Под напором адвокатов подсудимых Паулюс вынужден был признать во время выступления, что и сам активно участвовал в разработке плана нападения на СССР. Тогда Йодль заявил, что, участвуя в разработке «Барбароссы», Паулюс не мог не знать о концентрации советских сил вблизи границы. Паулюсу пришлось ответить, что деталей он не помнит. По этому поводу над фельдмаршалом в перерыве вволю поиздевался Геринг:

«– Он не помнит! Гесс, вы в курсе, что у вас появился конкурент? – И тут же обратился к Йодлю: – Генерал-полковник, слышали? У Гесса теперь есть конкурент. Свидетель не помнит! Ха-ха-ха! Делает вид, что ни о чем не знал. Как он может так юлить? Он же был экспертом по численности русских войск!

– Это правда, – согласился Йодль. – Он был экспертом по разработке планов. Но сейчас в расставленные мной силки он не попался. Он не стал утверждать, что русские были слабы, потому что тогда бы я ткнул его носом в его собственный отчет (о мощи Красной армии. – Б. С.). Он не стал утверждать и того, что они были сильны, потому что тогда оказал бы русским медвежью услугу. Поэтому просто сказал, что не помнит. Зато я помню. Подождите, дойдет очередь и до меня! Я расскажу всю историю – от начала и до конца.

– Этот Паулюс – человек конченый, он сам себя унизил!

– Конечно, – охотно согласился Йодль, – с ним все кончено, но я не могу строго судить его. Пытаться спастись – законное право каждого».

Риббентроп тем вечером в камере признался Гильберту, что, возможно, в отношении России прав был Гитлер, а не он, поскольку фюрер считал, что рано или поздно на Россию придется напасть, а Риббентроп стоял за союз со Сталиным.

15 февраля, узнав о том, что через три дня советское обвинение будет демонстрировать фильм о совершенных немцами массовых убийствах, Геринг пробурчал:

«Все это киноужасы! Кто угодно может снять такой фильм – подумаешь, вытащить трупы из ямы, а потом свалить их обратно трактором!»

«Нет, на этот раз вам так просто не отвертеться! – возразил Гильберт. – Когда мы обнаружили ваши концлагеря, там было столько трупов, захороненных и незахороненных! Я видел это своими глазами в Дахау и в Хадамаре!»

«Но ведь не тысячами они лежали там, не штабелями же…» – пытался оправдаться Геринг.

«Я сам видел это! – продолжал горячиться Гильберт. – Я целые вагоны трупов видел! И в крематории они лежали именно штабелями! Видел и истощенных узников. Эти превратившиеся в скелеты люди рассказывали мне, что бойня продолжалась не один год. А Дахау – это еще не самое страшное место! Так что от шести миллионов убитых вам так просто не отмахнуться!»

«Сомневаюсь, что речь может идти о шести миллионах, – неуверенно возразил Геринг. – Но вполне хватит и пяти процентов от этого числа».

В этот день режим содержания заключенных был ужесточен. В частности, теперь они должны были сами убирать свои камеры, а на прогулках им было запрещено общаться друг с другом. Геринг разозлился и связал нововведения со своим поведением на суде, раздражавшим обвинение. Он излил душу Гильберту:

«Неужели вы не понимаете, что все эти шуточки и выходки – всего лишь юмор висельника? Думаете, мне приятно сидеть и выслушивать сыплющиеся на нас градом обвинения? Нам нужна хоть какая-то отдушина. Если бы я не встряхивал их время от времени своими шуточками, кто-нибудь скоро окончательно сломался бы!»

Гильберт пытался убедить рейхсмаршала, что за его бравадой скрывается подсознательное чувство стыда, но, скорее всего, так и не убедил. Хотя внешне Геринг как будто согласился с доктором:

«Психолог в состоянии понять это. Но полковник Эндрюс – не психолог. Думаете, в тиши этой камеры я не корю себя постоянно и не сожалею о том, что не избрал в жизни путь, который не привел бы к такому концу?»

Гильберт сообщил Герингу, что отныне заключенные будут обедать в одиночестве. Рейхсмаршал попросил психолога уговорить Эндрюса позволить подсудимым общаться хотя бы за обедом и очень волновался, что теперь будет лишен возможности воздействовать на своих товарищей по скамье подсудимых. В этом и заключалась истинная причина того, почему американцы ужесточили режим. За несколько месяцев процесса они убедились, что Геринг подчинил своему влиянию большинство подсудимых и не без успеха выстраивает некое подобие единой линии защиты.

Шпеер, напротив, выразил удовлетворение новыми правилами содержания. Бывший министр вооружений сообщил Гильберту, что пару дней назад Геринг, подойдя к Функу во время прогулки, заявил, что его, Геринга, участь предрешена и поэтому все остальные подсудимые обязаны поддерживать его и обеспечить ему достойную смерть мученика. Он убеждал Функа, что со временем, пусть даже полвека спустя, Германия непременно поднимется с колен и благодарные потомки похоронят их останки в мраморных гробах в склепах национального мемориала. О тех же мраморных гробах Геринг говорил Шираху и Фриче, но энтузиазма у них, впрочем как и у Функа, не вызвал. Никто из подсудимых, кроме Геринга, не собирался становиться мучеником за национал-социалистическую идею. Шпеер иронизировал:

«Герингу ясно, что его судьба уже определена, и ему нужна свита для торжественного путешествия. Для него хорошо было бы иметь рядом с собой пару десятков героев рангом пониже».

Полковник Эндрюс собирался разделить тюремную столовую на шесть отсеков. Один из них целиком предназначался для Геринга, а в остальных питались другие заключенные группами по несколько человек.

Когда 18 февраля Герингу впервые пришлось обедать в одиночестве, он выразил свое возмущение. Рейхсмаршал сетовал на холод и недостаток дневного света в отсеке, но истинной причиной негодования была потеря возможности общаться с товарищами. Нововведение понравилось мало кому из обвиняемых, но большинство из них винили в этом Геринга.

Обещанный фильм о массовых убийствах был показан советским обвинением 19 февраля. Вечером Геринг так отозвался о нем в беседе с Гильбертом:

«Этот фильм был снят ими и с правовой точки зрения доказательством служить не может. Им ничего не стоило прикончить сотню-другую немецких военнопленных, а потом надеть на них советскую форму. Вы, в отличие от меня, просто не знаете русских. Вероятно, многие из этих кадров были сняты еще в период их революции, например, эти корзины, куда сваливают отрезанные ножом головы. А эти усеянные трупами поля – вообще типичные пейзажи любой войны. Их можно где угодно запечатлеть на пленку. Мне самому приходилось видеть тысячи трупов. А откуда вообще взялись свежие трупы для киносъемок? Не могли же русские со своими кинокамерами прибыть вовремя как раз туда, где они скопились. Скорее всего, эти трупы – их рук дело. Но, как я вам уже говорил, достаточно и пяти процентов от приведенного количества убитых. Тем не менее, что бы ни говорили и ни показывали русские, я им не верю и впредь верить не собираюсь. Они пытаются теперь спихнуть на нас творимые ими зверства».

Разумеется, сделанный советскими кинодокументалистами фильм, в отличие от фильмов, снятых самими немцами, не мог рассматриваться в качестве строгого юридического доказательства. Зато он был призван произвести и действительно произвел сильнейшее эмоциональное воздействие и на судей, и на подсудимых, и на присутствовавшую в зале публику, прежде всего на представителей прессы.

Часть геринговской критики советского фильма явно абсурдна. Не было абсолютно никакой нужды убивать немец-

ких пленных и потом выдавать их за погибших в немецком плену красноармейцев. Советские военнопленные и так гибли сотнями тысяч и миллионами, так что найти подходящую натуру для съемки труда не составляло. А вот другие замечания Геринга заслуживают внимания. Советские документалисты достаточно вольно обращались с материалом, не брезговали постановочными сценами и сознательными анахронизмами, так что одна и та же хроника порой использовалась для иллюстрации как событий Гражданской, так и Великой Отечественной войны, равно как жертвы красного террора времен Гражданской войны или 30-х годов могли выдаваться за жертвы нацистов.

Совсем недавний пример относится уже к 1999 году, когда польско-немецкий историк Богдан Музиаль вынудил на время свернуть популярную выставку «Преступления вермахта. Масштабы войны на уничтожение», которая с 1995 года с большим успехом демонстрировалась в 33 городах Германии и Австрии. Ее посетили около 900 тысяч человек. Музиалю удалось доказать, что два десятка наиболее впечатляющих фотографий, предоставленных российской стороной, в действительности отражают преступления НКВД. Например, снимок, озаглавленный «Расстрел вермахтом мирного жителя в Кралево, Сербия», в действительности запечатлел расстрел сотрудниками НКВД заключенного во Львове в июне 1941 года.

Для того чтобы разобраться, что в советском фильме, да вообще во всех материалах Нюрнбергского процесса правда, а что – либо сознательная фальсификация вроде Катынского дела, либо использование непроверенных и недостоверных данных, необходимо проделать гигантский объем работы. В течение десятилетий критический анализ нюрнбергских материалов практически не проводился. Только в 60-е годы историки-ревизионисты из Англии, Германии и других стран начали проводить его, однако с заведомо пронацистских позиций, отрицая и холокост, и другие преступления Гитлера и его соратников или в лучшем случае оправдывая военные преступления со стороны Германии аналогичными преступлениями, совершенными союзниками.

Наверное, настало время объективно оценить Нюрнбергский процесс. Его значение непреходяще, и никакая критика умалить его не может. Впервые в истории были доказаны и осуждены преступления против человечности и их вдохновители, те, кто пытался определять жизнь и смерть целых народов, исходя из расового принципа. Впервые были осуждены руководители государства, развязавшие агрессивную войну. Впервые в истории были осуждены партия и спецслужбы тоталитарного государства как орудия преступления.

Но надо помнить, что готовился процесс в большой спешке. Он открылся уже 20 ноября 1945 года – всего через полгода после завершения войны в Европе. Следует также учесть, что основные документы Третьего рейха союзные войска захватили только в мае 1945 года, и тогда же в их руки попали уцелевшие нацистские вожди. Согласимся, что полгода для расследования столь масштабных и многочисленных преступлений, которые совершили руководители национал-социалистического государства, – срок слишком малый, даже с учетом того, что многие нацистские преступления стали документироваться задолго до окончания войны. Поэтому неизбежны были многочисленные ошибки и нестыковки, не говоря уже о прямом стремлении Советского Союза приписать немцам советские преступления и затушевать собственные неблаговидные деяния вроде секретного протокола к пакту Молотова – Риббентропа, отразившего в том числе и стремление Сталина к захвату соседних государств. Добавим и то, что немецкие документы пришлось в спешке переводить на английский, французский и русский языки, что добавило ошибок и неточностей.

Но вернемся к Герингу и его переживаниям в связи с тем, что его изолировали от товарищей по несчастью:

«То, что я сейчас – «наци № 1» среди обвиняемых, еще не означает, что я – самый опасный из них. И полковнику Эндрюсу не стоит забывать, что ему приходится иметь дело с личностями, вошедшими в историю. Правильно ли мы действовали или нет, мы – личности исторические, а он – никто».

Геринг вспомнил о британском тюремщике Наполеона, которому пришлось писать двухтомные мемуары, оправдываясь в суровом обращении с поверженным императором. Соотечественники его якобы все равно посадили бы в тюрьму.

Фриче, бывший начальник отдела радиовещания министерства пропаганды, талантливый радиокомментатор и журналист, был морально сломлен показанными «киноужасами». Он говорил Гильберту, что чувствует себя утопающим в гигантской куче дерьма, и назвал Геринга, сохранявшего невозмутимость, «толстошкурым носорогом» и позором немецкого народа.

24 февраля Геринг, в свою очередь, убеждал Гильберта:

«Поймите, профессор, я не бесчувственное чудовище, для которого человеческая жизнь – ничто. Все показанные ужасы не оставили меня равнодушным. Но мне на своем веку пришлось повидать и тысячи обгорелых, изуродованных трупов Первой мировой войны и познать, что такое голод. И тысячи обгорелых трупов женщин и детей, погибших при авианалетах в эту войну. Конечно, Фриче сломался, насмотревшись на то, что демонстрировалось на экране, его даже освободили от участия в очередном заседании. Но ему за всю войну только и приходилось сообщать по радио о том, что Берлин или Дрезден стали объектом очередного террористического налета, во время которого погибло столько-то человек. А я, как министр авиации и главком люфтваффе, сам ездил осматривать трупы, иногда еще дымившиеся. И мне нет нужды смотреть фильмы, чтобы понять, как выглядят ужасы войны».

«Мне казалось, что вы сыты по горло ужасами и разрушениями Первой мировой и постараетесь ни в коем случае не допустить их повторения», – признался Гильберт.

«Верно, – согласился Геринг, – но не забывайте, что это от меня не зависело. Я старался не допустить войны и даже за спиной Гитлера пытался вести переговоры. Убежден, что Гитлер мог бы получить все, чего желал, безо всякой войны, если бы он захотел договориться».

«Неужели вы действительно сделали все, что было в ваших силах? Может быть, вы взбунтовались? Попытались убить Гитлера? Или подали в отставку? – с нескрываемой иронией спрашивал Гильберт. – Все ваши действия можно было бы оправдать, если бы вы действительно предприняли хоть одну попытку предотвратить катастрофу».

«Ладно, предположим, я решился бы на нечто такое, что абсолютно несовместимо ни с честью офицера, ни с любовью к отечеству. Предположим, я бы даже ушел. Вы думаете, это могло что-нибудь изменить? Ничего подобного! Тогда министром авиации стал бы Кессельринг, Мильх, или Боденшатц, или кто-нибудь еще и все разыгрывалось бы по тому же самому сценарию. Или вообразим себе, что фюрер отдает приказ, а я его не исполняю. Вы думаете, кто-нибудь подчинился бы мне и последовал моему примеру? Да Гитлеру не было бы нужды меня расстреливать. Он просто сказал бы: «Не слушайте беднягу Геринга, у него с головой не все в порядке». Неужели вы этого не понимаете? Такие вещи были невозможны в принципе!»

Тут Геринг опять вернулся к образу героя-страдальца:

«Не следует переоценивать значение человеческой жизни, мой дорогой профессор! Рано или поздно все мы умрем. И если мне предоставляется возможность выбрать смерть мученика, тем лучше. Вы думаете, всем выпадает такая честь? Вполне возможно, когда-нибудь мои кости уложат для погребения в мраморный гроб, и поверьте, одно это намного больше того, на что могут рассчитывать большинство из смертных.

Разумеется, это не обязательно будут мои кости. Это как с Наполеоном или Фридрихом Великим… Сколько раз французы подвергали разграблению места их захоронения! Или взять, например, щепки от Креста Господня. Я всегда говорил, что если бы собрать все щепки от него, то из таких крестов можно было бы возвести целый лес, ха-ха! Нет, пусть это будут не чьи-то персональные кости, а торжество самой идеи!»

Но мраморного гроба Геринг вряд ли когда-нибудь дождется. И по поводу судьбы своих останков Геринг не ошибся. Он понимал, что после казни его труп, как и трупы других подсудимых, союзники уничтожат, поэтому будущим поколениям, даже если они признают Геринга великомучеником, хоронить будет нечего. Останется только воздвигать памятники. Но памятники Герингу, повторю, так и не появились. И до Фридриха Великого и Наполеона он никогда не дотягивал, не говоря уж о кощунственном сравнении с Иисусом Христом. И дело не только в том, что от таких преступлений, к которым были причастны Геринг и другие нацистские вожди, в ужасе отшатнулись бы и Наполеон, и Фридрих, а возможно – и сам Чингисхан. Все-таки рейхсмаршал никогда не был первым номером в государстве, не был он и настоящим полководцем, так как был лишен возможности проводить самостоятельную стратегию.

27 февраля 1945 года на процессе давали показания уцелевшие жертвы холокоста. Они рассказывали об уничтожении евреев в вильнюсском гетто, о том, как в лагерях проводились чудовищные медицинские эксперименты. Прозвучали здесь и некоторые легенды, впоследствии не нашедшие подтверждения, например, о том, будто еще живых еврейских младенцев бросали в печь крематория. Но в целом на присутствующих приведенные факты произвели убийственное впечатление. Во время обеденного перерыва Геринг ответил Гильберту, единственному своему собеседнику, на постоянно мучивший того вопрос, знали ли вожди рейха о массовых убийствах, совершавшихся от их имени:

«Разумеется, никто не знал. Вам же известно, как это бывает даже в самом обычном батальоне – командир батальона не ведает, что именно творится в данный момент на фронте. Чем выше ранг, тем меньше вам известно, что происходит в действительности».

Надо, правда, иметь в виду, что количество уничтоженных евреев в отчетах могло быть и завышено. Так, Варлимонт в мемуарах подробно описал процесс фальсификации армейскими инстанциями данных о количестве советских политработников, истребленных в соответствии с «приказом о комиссарах». Этот приказ содержался в протоколе совещания в ОКВ от 12 мая 1941 года. Он гласил:

«Их (политработников. – Б. С.) не следует рассматривать как военнопленных и надо ликвидировать самое позднее в пересылочных лагерях. Ни в коем случае нельзя отправлять их в тыл».

По этому поводу Варлимонт писал в мемуарах:

«Полевые командиры поняли, что из сложившейся ситуации есть лишь один выход: они разработали сложную процедуру, посредством которой после тщательного подсчета общего числа взятых в плен сообщали время от времени, что расстреляно столько-то комиссаров. Фактически они их не считали и не выявляли, и в действительности убивали значительно меньше, чем указывали в отчетах».

Об этом говорили и офицеры на процессе ОКВ, проходившем в 1948 году в Нюрнберге. Тогда за «приказ о комиссарах» и прочие преступления Варлимонт был приговорен к пожизненному заключению. Нельзя исключить, что точно так же в отчетах существенно завышалось число уничтоженных евреев. Делалось это, конечно же, отнюдь не из стремления пощадить их, а просто потому, что такого количества евреев на подведомственной им территории найти не удавалось, и тогда число расстрелянных завышалось, чтобы соответствующую территорию можно было считать «очищенной».

Кстати, в Нюрнберге Герингу пытались инкриминировать выполнение «приказа о комиссарах», но рейхсмаршал резонно возразил, что люфтваффе брать пленных не имели никакой возможности и по этой причине никак не могли никого расстреливать. Фактически этот преступный приказ был отменен только 6 мая 1942 года, когда Гитлер разрешил «с целью повышения готовности к дезертирству и к капитуляции окруженных советских войск временно и в порядке эксперимента гарантировать жизнь командирам, комиссарам и политрукам». Авиаполевые дивизии, наземные части люфтваффе, воевавшие на Восточном фронте, были созданы только осенью 1942 года и выполнять приказ о комиссарах не могли даже при желании.