Текст книги "Герман Геринг. Железный маршал"

Автор книги: Борис Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

Честно говоря, в миролюбие Геринга, в его стремление избежать войны совсем не верится. Он совершенно осознанно вступил в национал-социалистическую партию, которая ставила одной из своих целей борьбу против Версальской системы самыми радикальными средствами, вплоть до военных. И для чего же тогда он занимался наращиванием вооружений вермахта, возрождал германскую авиацию, бросил лозунг: «Пушки вместо масла»? Неужели только для того, чтобы у германских военных были дорогостоящие игрушки в виде истребителей, танков, подводных лодок и мощнейших линкоров?

Да и кто угрожал Германии в 30-е годы? От Советского Союза ее отделяла Польша, которая, равно как и Чехословакия, была слишком слаба, чтобы воевать с Германией. Англия и Франция, в свою очередь, меньше всего хотели войны и шли на весьма значительные и беспринципные уступки Гитлеру, проводя печально памятную «политику умиротворения» только для того, чтобы избежать ее. США же в тот момент погрязли в изоляционизме и в дела Европы не вмешивались.

Попытки Геринга выдать за признаки своего миролюбия тактические разногласия с Гитлером о сроках начала Второй мировой войны и нападения на СССР никого убедить не могли. И как мученика Геринга воспринимали только сторонники национал-социалистической идеи, которых в первые годы после краха Третьего рейха и в Германии, и в мире было не слишком много. Сейчас, пожалуй, их гораздо больше, в том числе и в России, пожертвовавшей в борьбе с Гитлером более 40 миллионов жизней.

6 марта 1946 года Герингу и другим обвиняемым стало известно содержание речи, которую произнес Черчилль в Фултоне. Прочтя в газете призыв бывшего британского премьера: «Объединяйтесь против дальнейшего продвижения русских!» – рейхсмаршал бросил во время обеденного перерыва:

«Правильно, я об этом давно уже говорю. Вы еще убедитесь, что я был прав. Снова на повестке дня – старое доброе равновесие сил. Это им (англичанам. – Б. С.) за попытку стравить нас с Востоком! Они никогда не могли решить, с кем нас стравливать, с Востоком или с Западом. А теперь, видите ли, Россия кажется им слишком сильной, и нужно срочно отыскать ей противовес!»

Гильберт поинтересовался у Геринга, верит ли он, что Англия заключила мюнхенское соглашение только для того, чтобы, использовав в качестве приманки Чехословакию, подхлестнуть Германию к агрессии против Советского Союза.

«Ну разумеется, – согласился Геринг. – Но потом они испугались, что Германия станет слишком сильной. А теперь их головная боль – Россия».

Рейхсмаршал не скрывал своего злорадства. Вот, мол, не позволили Германии продолжать натиск на Восток и в конце концов разделаться с Россией, а теперь самим приходится расхлебывать кашу с русскими!

8 марта 1946 года Геринга разбудили пораньше, поскольку его хотели сфотографировать репортеры. Геринг был доволен, что его персоне по-прежнему уделяют повышенное внимание, но заметно нервничал. Когда Гесс, направляясь в зал заседаний, заявил, что его секретарша отказалась выступать в качестве свидетеля зашиты, Геринг ее решение одобрил:

«С чего бы женщине хотеть очутиться здесь, во враждебной атмосфере? Я бы ни одну женщину не стал принуждать к такому».

В этот день начались выступления свидетелей зашиты Геринга. Свидетельствовать в его пользу выразили готовность старые друзья и соратники Пауль Кернер, Карл Боденшатц, фон Браухич, Альберт Кессельринг. Свидетелем защиты стал и Эрхард Мильх, чьи отношения с рейхсмаршалом в последние годы были далеко не безоблачными. Теперь он яростно защищал Геринга, и не только потому, что тем самым защищал и себя от будущих обвинений. В плену у Мильха вновь проснулась симпатия к Герингу, с которым они вместе противостояли победившим врагам. Из близких друзей Геринга только генерал-полковник Бруно Лёрцер, отправленный в декабре 1944 года в отставку с поста начальника управления личного состава люфтваффе, отказался стать свидетелем защиты.

Первым на кафедру поднялся Карл Боденшатц. Он заявил, что в 1939 году люфтваффе были совсем не готовы к войне и Геринг, без ведома Риббентропа и Гитлера, пытался начать переговоры с Англией. Говорил Боденшатц и о том, что рейхсмаршал вызволил многих своих знакомых евреев из концлагерей. Американский обвинитель Джексон во время перекрестного допроса возразил, что все это Геринг делал не из лучших побуждений и что вместе с тем он был осведомлен и о существовании концентрационных лагерей, и о ходе подготовки к захватнической войне.

Насчет концлагерей американский обвинитель был, конечно, прав. А вот наличие у Геринга лучших побуждений отрицать все же не стоит. В конце концов, спасая от гибели друзей жены и собственных знакомых, он рисковал хоть и не жизнью, но, по крайней мере, репутацией в глазах Гитлера. Причем начал спасать евреев рейхсмаршал задолго до того, как поражение Германии стало очевидным и неминуемым.

Джексон заставил Боденшатца путаться в ответах, и впечатление от его выступления было скомкано. Геринг тоже невысоко оценил выступление старого друга. В обеденный перерыв рейхсмаршал заявил Гильберту:

«Ну, этот несчастный нагородил! Я с самого начала сомневался, вызывать ли его в качестве свидетеля, но он всегда был предан мне и готов был замолвить за меня словечко. Ничего, подождем, когда Джексон начнет допрашивать меня. Я – не этот неврастеник Боденшатц…» И, доев овсянку, вытер тарелку куском галеты.

9 марта Геринг беседовал с Гильбертом в своей камере. Рейхсмаршал признался:

«Хотите верьте, хотите нет, но жестоким человеком я никогда не был. Я признаю, что порой действовал жестоко, и признаю также, что далеко не всегда колебался, когда надо было расстрелять тысячу заложников в качестве акции возмездия. Но сознательно допускать жестокость ради самой жестокости, пытать женщин и детей – боже упаси! Это совсем не в моем характере. Вероятно, вам это покажется патологией, но я до сих пор не могу понять, как Гитлер мог знать обо всех мерзостях и мириться с этим! Когда я узнал об этом, мне очень захотелось, чтобы здесь минут на десять оказался Гиммлер. Уж я бы его расспросил обо всех этих делах…»

«Почему же вы тогда обвиняете в измене генерала Лахузена? – поинтересовался американец. – Он же понимал, что происходит, и старался подорвать систему изнутри».

«Позвольте, это совсем другое дело! Это предательство, пособничество врагу! Можно устроить революцию, можно даже пойти на убийство, не забывая, что в этом случае ты рискуешь головой. Каждый волен действовать таким образом. Я сам шел на подобный риск во время нашего выступления в 1923 году. Меня вполне могли убить, а не только ранить… Измена родине – это измена отечеству в пользу иностранного государства. А государственная измена – это измена только правящему режиму, главе государства, то есть нечто совсем другое».

Следует признать, что в определении, данном Герингом, есть своя логика. Но Гильберт все равно стремился уесть рейхсмаршала:

«Если представить себе, что эта ваша, с позволения сказать, революция, а точнее, «пивной путч», действительно была государственной изменой, то я удивлен, что вы с Гитлером так легко отделались».

Геринг хитро усмехнулся:

«Да, конечно, но не забывайте, что это был баварский суд, а баварцы действовали заодно с нами, потому что хотели своей, баварской революции. Они стремились к автономии, к отделению Баварии от Германии и созданию своеобразного католического союза с Австрией, мы же, великогерманские патриоты, наоборот, хотели аншлюса Австрии. И когда мы предложили им свалить существовавший режим и самим стать у власти, они согласились выступить на нашей стороне. Но мы, само собой, не думали ни о каком расколе Германии ради какого-то «католического союза». И они не могли позволить себе никакой бесцеремонности по отношению к нам, потому что тоже желали крушения республики».

«Да, ваша жизнь была богата событиями», – заметил Гильберт.

«Верно, – согласился Геринг. – Я думаю, если бы была возможность прожить жизнь заново, я бы не совершил некоторых ошибок. Впрочем, какая теперь разница? Тут уж о своей участи долго не порассуждаешь. Направлять колесо истории, вести политику с позиции силы и управлять экономикой – ох как нелегко! Логично предположить, что Англия мечтала столкнуть нас с Россией: это было на пользу Британской империи. Логично и то, что Россия, по той же самой причине, не имела ничего против того, чтобы мы увязли в войне с западными державами. Если бы у меня была возможность посидеть у камина со стаканчиком виски вместе с сэром Максуэллом-Файфом (британским обвинителем. – Б. С.) и откровенно с ним побеседовать, бьюсь об заклад, он сказал бы, что британцы всем сердцем желали, чтобы мы начали войну с Россией. Да, все именно так: силы истории, перенаселение – вот что определяет ход событий. И неважно, кто приходит к власти – все равно цепь неминуемых событий была и остается».

12 марта защита Геринга представила суду в качестве свидетелей фон Браухича, Пауля Кернера и Альберта Кессельринга. Когда доктор Латернзер, защищавший германский Генеральный штаб, спросил Кессельринга, может ли тот привести примеры нарушений международного права другой стороной, фельдмаршал ответил, что во время поездок на фронт сталкивался со многими примерами такого рода. Тут его прервал советский обвинитель Руденко:

«Я протестую против этого вопроса! С моей точки зрения, свидетели не имеют права делать какие-либо заявления по поводу нарушений союзниками международного права. Я думаю, этот вопрос должен быть снят».

После недолгой дискуссии вопрос действительно сняли.

13 марта еще до начала заседания Гильберт навестил Геринга в его камере. Рейхсмаршал подтвердил, что по-прежнему не признает юрисдикции трибунала, и процитировал слова Марии Стюарт о том, что ее может судить только суд пэров (вероятно, он имел в виду прусскую палату господ и себя как главу прусского правительства. – Б. С.). Гильберт возразил, что подобный суд был уместен в эпоху королей, но вопросы, затрагиваемые в Нюрнберге, вообще уводят нас к началу цивилизации. Геринг заявил в ответ:

«И все же, что бы у нас ни происходило, это ни в малейшей степени не должно касаться вас, американцев. Если погибло пять миллионов немцев, то с этим предстоит разбираться самим немцам. Наша государственная политика – наше суверенное право».

Этот аргумент американский психолог парировал:

«Если развязывание агрессивных войн и геноцид не являются преступлениями и ничьи интересы не затрагивают, тогда легко смириться и с уничтожением всей цивилизации на планете».

Геринг пожал плечами:

«В любом случае единственный раз в истории иностранный суд присвоил себе право судить деятелей суверенного государства».

Допрос Геринга начался 12 марта 1946 года после обеда и продолжался девять дней. Рейхсмаршал начал с того, что перечислил все свои награды. Он подробно остановился на своем знакомстве с Гитлером и на почти четвертьвековой истории национал-социалистического движения. Геринг рассказал о формировании штурмовых отрядов, о своем участии в мюнхенском путче 1923 года. Его память поражала. Он помнил мельчайшие подробности разговоров и совещаний, которые проходили много лет тому назад, и это произвело впечатление на публику. Даже недолюбливавший Геринга Шпеер признал, что в своем последнем сражении в Нюрнберге Геринг, хотя и лишенный своих многочисленных орденов и регалий, был великолепен.

Геринг отметил свою роль в создании в Пруссии концентрационных лагерей для коммунистов и социал-демократов. Он заявил, что стал инициатором ликвидации земельных парламентов, так как необходимо было поставить суверенитет рейха выше суверенитета земель. На такую химеру, как демократия и закон, Геринг внимания не обращал. Кстати, характерно, что за свои посты в Пруссии он нисколько не цеплялся.

Геринг не без гордости заявил:

«Влияние на Гитлера, если на него вообще можно было оказывать какое-либо влияние, имел только я, по крайней мере, до конца 1941 или начала 1942 года. Я не верю, чтобы кто-нибудь еще мог делать это».

Еще бывший рейхсмаршал утверждал:

«Если не суд, то германский народ я смогу убедить в том, что я все делал во благо рейха».

Вечером первого дня своего выступления на процессе Геринг не притронулся к ужину, а только закурил свою большую баварскую трубку. Он сообщил доктору Гильберту, что слишком взволнован и ему не до еды. Рейхсмаршал признался:

«После почти годичного заключения, после пяти месяцев судебного разбирательства, без права сказать хоть одно слово в зале заседаний, сегодняшнее выступление было для меня нелегкой нагрузкой, особенно в первые десять минут. Но единственное, что мне по-настоящему досаждало, так это дрожь в руках, которую я поначалу никак не мог унять. А теперь посмотрите: они совсем не дрожат!»

В этот вечер Геринг был настроен на философский лад. Человека он назвал самым злым и самым крупным хищником из всех существующих на земле. Ведь он наделен разумом, а это позволяет уничтожать своих собратьев сотнями и тысячами просто для забавы, тогда как 'хищный зверь убивает свои жертвы исключительно ради пропитания. Геринг не сомневался в том, что будущие войны окажутся еще более разрушительными.

Под давлением представленных советским обвинителем документов Геринг вынужден был признать наличие широких экспансионистских планов Германии в отношении СССР, предусматривавших, в частности, немецкую колонизацию Крыма и значительной части украинских земель и включение государств Прибалтики в состав рейха. Он также согласился с тем, что план «Барбаросса» был разработан более чем за пять месяцев до нападения на СССР, хотя и пытался убедить суд, что этот план создавался «на случай изменения политической обстановки» и не делал германское нападение на СССР неизбежным. При этом Геринг подчеркивал, что он призывал сосредоточиться на практическом использовании оккупированных территорий для нужд войны, прежде всего для получения оттуда продовольствия.

Следующий фрагмент допроса Геринга, где затрагивался вопрос о том, была ли агрессия против СССР превентивной войной, традиционно опускался в советских изданиях:

«Геринг: Если бы вы знали немецкий язык, тогда бы из предложения, в котором говорится: «возражая против этого, рейхсмаршал подчеркнул…», вы бы поняли, что это все означает. Другими словами, я не говорил здесь: «Я протестую против аннексии Крыма» – или: «Я протестую против аннексии государств Прибалтики». У меня не было никаких оснований так поступать. Если бы мы одержали победу, тогда после подписания мира мы в любом случае решили бы, как аннексия может служить нашей цели. А в тот момент, когда мы еще не закончили войну, я лично предпочитал обратиться к практическим проблемам.

Руденко: Я вас понял. Вы считали, что аннексия этих регионов должна была последовать позже. Как вы сами сказали, после победы в войне вы бы захватили эти провинции и аннексировали их.

Геринг: Как старый охотник, я действовал согласно принципу: не делить шкуру неубитого медведя.

Руденко: Я понял. Шкуру медведя следует делить только тогда, когда территории будут захвачены полностью, не так ли?

Геринг: Что именно делать со шкурой, можно со всей определенностью решить только после того, как медведь будет убит.

Руденко: К счастью, этого не случилось.

Геринг: К счастью для вас.

Руденко: Итак, подводя итог вашим ответам на мои вопросы, стало совершенно ясно, я думаю, вы согласитесь, что военные цели были агрессивными.

Геринг: Единственной решающей целью войны была ликвидация опасности, которую Россия представляла для Германии.

Руденко: И захват русских территорий.

Геринг: Я попытаюсь еще раз прояснить этот пункт, а именно то, что до начала войны не обсуждалось. Ответ заключается в том, что фюрер видел в позиции России и в сосредоточении войск на нашей границе смертельную угрозу для Германии и хотел устранить эту угрозу. Он рассматривал это как свою обязанность. Что могло бы быть сделано в мирное время, после победоносной войны, это совсем другой вопрос, который в то время не обсуждался ни в какой форме. Но, отвечая на ваш вопрос, я не имел в виду того, что после победоносной войны на Востоке у нас не возникло бы никаких мыслей об аннексиях.

Руденко: Я не хочу возвращаться к вопросу о так называемой превентивной войне и отнимать время у суда, но тем не менее, раз вы затронули эту тему, я бы хотел спросить вас о следующем.

Вы помните показания фельдмаршала Мильха, который утверждал, что ни Геринг, ни он сам не хотели войны с Россией? Вы помните это показание вашего свидетеля, фельдмаршала Мильха?

Геринг: Да, отлично помню.

Руденко: Вы действительно помните. В таком случае почему вы не хотели войны с Россией, если вы видели так называемую русскую угрозу?

Геринг: Во-первых, как я уже говорил, именно фюрер видел это угрозу столь серьезной и близкой по времени. Во-вторых, я указал ясно и точно основания, по которым я полагал, что эта угроза не столь близка по времени и что сначала следует предпринять другие предупредительные меры.

Руденко: Но вы не отрицаете показания своего свидетеля?

Геринг: Мнение Мильха несколько отличалось от моего. Он считал серьезной угрозой для Германии то, что война с Россией означала войну на два фронта. Он не придерживался мнения, что Россия не представляет опасности, он полагал, что, несмотря на эту опасность, стоит рискнуть и не использовать нападение в качестве превентивного средства против этой опасности. Я также держался этой точки зрения, но, конечно, в другое время.

Руденко: На основе ваших ответов на нескольких сессиях можно сделать вывод, что не существовало страны на земле, которую бы вы не рассматривали как угрозу.

Геринг: Другие страны не представляли угрозы для Германии, но я лично начиная с 1933 года всегда видел в России величайшую угрозу.

Руденко: Хорошо, но, конечно, под «другими странами» вы понимаете ваших союзников, не правда ли?

Геринг: Нет, я думал о других странах. Если вы снова меня спросите, я отвечу, что угрозу для Германии, по моему мнению, представляет продвижение России на Запад. Естественно, я также видел определенную угрозу в двух западных державах – Англии и Франции, и в этой связи, в случае вовлечения Германии в войну, я также рассматривал в качестве угрозы и США… Малые страны могли представлять прямую угрозу, если бы они использовались большими странами в качестве баз в войне против Германии.

Руденко: Естественно, малые страны не представляли угрозы, потому что Германия их уже оккупировала.

Геринг: Нет, малая страна, как таковая, не представляет угрозы, но если большое государство использует ее против меня, тогда малая страна также может превратиться в угрозу.

Руденко: Я не хочу дальше обсуждать то, что не имеет отношения к вопросу. Основной вопрос заключается в германских намерениях по отношению к территории СССР, и на него вы уже ответили твердо и решительно. Я перейду к следующему вопросу».

Советский обвинитель не случайно поспешил свернуть дискуссию. Ведь слова Геринга насчет «малых стран», которые могут использовать «большие государства» для создания угрозы, почти дословно повторяли официальную советскую позицию в связи с оккупаций стран Прибалтики Красной армией и с советским нападением на Финляндию.

8 марта Боденшатц, выступая в качестве свидетеля, заявил, что прежде никогда не слышал о жестокостях, творимых в концлагерях, и что только в середине марта 1945 года, когда он заявил Герингу о своей отставке по болезни, тот впервые сообщил ему за обедом, что «очень много евреев погибло там (в концлагерях. – Б. С.) и что нам придется дорого заплатить за это. Тогда в первый раз я услышал о преступлениях против евреев».

Во время допроса самого Геринга Руденко не преминул воспользоваться этим красноречивым свидетельством:

«Руденко: 8 марта здесь, в судебном заседании, ваш свидетель Боденшатц заявил, что вы сказали ему в марте 1945 года, что много евреев убито и что за это придется дорого заплатить. Вы помните это показание вашего свидетеля?

Геринг: В такой форме, как оно теперь переведено, этого свидетельства я не помню вообще. Свидетель Боденшатц никогда не говорил этого подобным образом.

Руденко: А как говорил свидетель Боденшатц, вы помните?

Геринг: Он говорил, что, если война будет проиграна, это обойдется нам очень дорого.

Руденко: Убийства, которые вы совершали?

Геринг: Нет, вообще. И мы это сами увидели».

В данном случае очевидно, что советский обвинитель был совершенно прав и Боденшатц говорил именно то, что процитировал Руденко. Но в вопросе о холокосте Геринг отрицал свою осведомленность до последнего. Слишком уж постыдным перед историей было это преступление. А свидетельство Боденшатца полностью разрушало тезис рейхсмаршала о том, что когда он писал Гейдриху об «окончательном решении», то имел в виду только депортацию, а не истребление евреев. Получается, что Геринг прекрасно знал об истреблении евреев и понимал, что за это придется отвечать.

14 марта 1946 года Гильберт сообщил обвиняемым, что ночью скончался фельдмаршал Бломберг. Беседовавший в этот момент со своим адвокатом, Геринг, прервавшись на полуслове, заявил: «Мы все считаем, что потеряли человека чести», хотя в свое время именно он ничего не сделал для того, чтобы предотвратить унизительную отставку Бломберга.

Вновь заняв место на кафедре, Геринг попытался оправдать убийство Рема тем, что тот готовил путч и собирался убить фюрера и возглавить новую революцию, направленную против армии и офицерского корпуса, который глава штурмовиков считал реакционными. Рейхсмаршал настаивал и на необходимости исключения церкви из жизни государства, хотя и выразил сожаление, что некоторые священники потом оказались в концлагерях. Нюрнбергские законы, ограничивавшие права евреев, которые он подписал как президент рейхстага, Геринг оправдывал тем, что евреи были оппозиционно настроены по отношению к национал-социалистскому режиму.

Рейхсмаршал подчеркивал достижения гитлеровского правительства, относя к ним ликвидацию безработицы, перевооружение Германии и аншлюс Австрии. За эти действия Геринг готов был принять на себя всю полноту ответственности, особенно подчеркивая, что он один, как главнокомандующий люфтваффе и министр авиации, целиком ответствен за перевооружение, подготовку и моральный дух военно-воздушных сил.

За обедом Геринг спросил Гильберта:

«Ну как? Правда ведь, нельзя сказать, что я держался трусливо?»

«Но что будет, когда зайдет речь о захватнических войнах?» – поинтересовался Гильберт.

«Ну, по этому поводу мне тоже есть что сказать», – заверил доктора Геринг.

«А об ужасах и бесчинствах?» – не унимался Гильберт.

Геринг сник, но опять завел старую песню:

«Я не воспринимал всерьез всякие слухи и не считал нужным их проверять».

Подсудимые в целом положительно расценили выступление Геринга. Даже Шахт заявил, что Геринг все сказал верно, за исключением оправдания антисемитских законов. Дениц удивился тому, что Геринг, оказывается, может владеть собой, и поблагодарил рейхсмаршала за то, что тот явил «пример чести и достоинства» и сумел «пристыдить обвинение».

«Оно пристыжено моей цепкой памятью», – отозвался Геринг.

Фриче заявил, что Геринг очень точно описал историю первых лет существования НСДАП, а Ширах был взволнован его речью «до сердцебиения».

После обеда Геринг описал свою роль в захвате Чехословакии, Польши и Норвегии, заметив попутно, что независимость суждений для представителей высшего командования немыслима.

Геринг не каялся и не уходил от ответственности. В частности, он заявил:

«Хотя я получал от фюрера устные и письменные приказания, на основе которых издавал собственные распоряжения, за все, под чем стоит моя подпись, я беру на себя полную ответственность. Я не намерен прикрываться приказами фюрера».

Сказал Геринг пару добрых слов и о национал-социалистическом государстве:

«Я поддерживал принцип этого государства и вполне осознанно и безусловно одобряю его сегодня. Нельзя игнорировать то, что политические системы разных стран имеют различные происхождение и историю. То, что хорошо подходит для одной страны, может совершенно не подходить для другой. Германия после многих веков монархии привыкла к «фюрер-принципу». Это тот же самый принцип, по которому устроена Римско-католическая церковь и Советский Союз».

Что ж, в остроумии и наблюдательности Герингу не откажешь. Советское государство если и отличалось от национал-социалистического, то только тем, что там в основу сегрегации и репрессий был положен не расовый, а классовый принцип.

Геринг признал, что создал гестапо, но подчеркнул, что всегда стремился пресечь эксцессы штурмовиков, а позже – эсэсовцев Гиммлера:

«Тогда, когда я непосредственно отвечал за работу гестапо, эксцессы имели место. Чтобы виновные понесли наказание, надо было прежде всего установить факт нарушения. К виновным применялись меры воздействия. Должностные лица знали, что за попустительство таким вещам их могут наказать. И многих мы наказывали. Как обстояло дело в дальнейшем, я сказать не могу».

Действительно, хотя создание концлагерей было противозаконно, во времена, когда гестапо подчинялось Герингу, узников там еще не убивали, по крайней мере, с санкции верховной власти. Если кто-то и был убит, то исключительно в результате самодеятельности комендантов лагерей и других руководителей из числа штурмовиков, с которыми Геринг и в самом деле вел постоянную борьбу.

Признал Геринг и свою ответственность за перевооружение Германии, но сделал это довольно своеобразно:

«Разумеется, мы перевооружались. Жаль только, что не смогли сделать это лучше. Да, я смотрел на договоры как на клочки бумаги, поскольку хотел сделать Германию великой».

Когда американский обвинитель задал вопрос, почему подготовка к войне проходила в Германии в обстановке строгой секретности, Геринг сыронизировал:

«Не припомню, чтобы мне приходилось читать в американских газетах о подготовке США к мобилизации!»

Геринг оправдывался не перед судьями – в их приговоре он не сомневался. Он оправдывался перед историей, но в этом тоже не преуспел. Хотя, надо признать, десятилетия спустя и историки, и общественное мнение стали относиться к рейхсмаршалу более объективно, признавая за ним определенные достоинства, но не снимая с него ответственности за преступления национал-социалистов.

Геринг не раз повторял, что он верил Гитлеру. На вопрос, почему фюрер часто не прислушивался к его советам, равно как и к рекомендациям других маршалов и генералов, Геринг объяснил:

«Как можно управлять воюющим государством, если каждый генерал сам будет решать, сражаться ему или нет и куда именно следует направить его корпус? Если последовательно проводить этот принцип в жизнь, то право принятия решений надо предоставить даже рядовым солдатам. Может быть, таким образом удастся избежать будущих войн – если решения о них будут принимать простые солдаты, которые хотят вернуться домой живыми. Но такого никогда не будет в государстве, основанном на «фюрер-принципе». И добавил: «Разумеется, люди не хотят войны. Но, в конце концов, именно главы государств определяют политический курс, и им не составит труда заставить людей плясать под свою дудку, будь то демократия или национал-социалистическая диктатура, парламент или диктатура коммунистическая. Люди всегда будут действовать по указке своих правителей. Добиться этого совсем несложно: стоит всего лишь сказать им, что страна может подвергнуться нападению, и обвинить борцов за мир в отсутствии патриотизма».

Присутствовавший на процессе британский юрист сэр Норман Биркет, член Трибунала от Англии и заместитель главного судьи, записал в дневнике по поводу допроса рейхсмаршала:

«Геринг – человек, который привлек к себе наибольшее внимание на процессе. Ему удалось это сделать, не сказав ни единого слова, еще до того, как он поднялся на трибуну для дачи показаний. Этот замечательный успех помогает понять многое из событий последних лет. Он был очень сосредоточен, когда свидетельства, которые обвинение предоставляло суду, заслуживали внимания, и засыпал, как ребенок, когда происходившее его не интересовало. Очевидно, что на скамье подсудимых сидит выдающаяся личность, хотя и использовавшая свои таланты во имя зла. Это человек умный, проницательный, хитрый, способный мгновенно оценить ситуацию. Он прекрасно владеет собой, потому что уверен в себе. Он находчив, красноречив и умеет пользоваться выразительной жестикуляцией».

Что ж, харизму Геринга признавали даже его враги. Еще более они были поражены высоким интеллектом Геринга. Ведь их пропаганда изображала рейхсмаршала толстым недоумком, погрязшим в роскоши и оставившим люфтваффе на произвол судьбы. Биркет записал в дневнике:

«Никто, как кажется, не готов был столкнуться с его обширными познаниями и выдающимися способностями, с прекрасным пониманием всех деталей захваченных союзниками и предъявленных суду документов… Было видно, что он тщательно изучил их и прекрасно разбирался во всех вопросах. Вежливый, проницательный, находчивый и остроумный, он быстро оценил ситуацию. Его уверенность в себе все увеличивается, и вместе с этим все более отчетливо проявляется его ораторское мастерство. Его самообладание достойно удивления, и он очень удачно использует резонирующие тона своего низкого голоса и сдержанные, но выразительные жесты».

Геринг гордился своей памятью. 14 марта вечером, покуривая трубку, он признался Гильберту:

«Я выжму из памяти все. Они удивятся, что для выступления я записал лишь несколько опорных слов, чтобы не сбиться».

15 марта перед началом выступления Геринг пообщался со своим адвокатом Штамером. Эти встречи проходили под контролем охраны. Доктор Гильберт распорядился, чтобы начиная с этого дня на встречах адвокатов и подзащитных непременно присутствовали представители тюремной администрации, знавшие немецкий язык.

Насчет Гитлера Геринг повторил Штамеру мысль о том, что фюрер стремился получить все и слишком быстро. Он хотел за десять лет завоевать столько, сколько другие государства не завоевывали и за целый век. Гитлер опасался, что у его преемников не будет должной энергии и воли к расширению «жизненного пространства». Геринг же считал, что ту же проблему экстерриториальности Данцигского коридора, связывавшего «вольный город» и Восточную Пруссию с остальной Германией, вполне можно было решить путем переговоров, прояви Гитлер чуть больше терпения.

По поводу же судей Геринг сострил, что лорд Лоуренс успел так утомиться за время процесса, что ему пора ехать в Лондон пить виски.

В этот день рейхсмаршал в своем выступлении пытался оправдать агрессию против Югославии, бомбардировки Варшавы, Роттердама и Ковентри. Он также заявил, что уже с осени 1940 года знал о плане фюрера напасть на Россию и пытался уговорить его отложить нападение, чтобы прежде изгнать Англию из Средиземноморья и захватить Гибралтар. Затем, по мысли Геринга, с Россией можно было бы и вовсе не воевать, если бы удалось натравить ее на Англию.