сообщить о нарушении
Текущая страница: 62 (всего у книги 93 страниц)
В связи с этим пишущие за деньги историки любят больше историю за 5 тысяч лет до нас, ибо там можно врать напропалую. Правды в такой истории едва ли наберется один процент, значит, 99 процентов –вранье. А зачем это нужно? Вот вы поверите, если вам кто–то на улице скажет, что еще 50 лет назад 70 процентов, по крайней мере, русских женщин ходили, простите, без трусиков, совсем без ничего, только в рубашке под юбкой? А вот, если вам это же скажет ваша бабушка, живая история? Веря безусловна бабушке, вы начинаете верить истории 5 тысяч лет назад. И этим пользуются историки в форме безапелляционного утверждения.
А есть ли историки, пишущие не за деньги, а из любви к самой истории, вернее даже, из–за любви к исторической истине? Все историки во всех учебных заведениях, начиная со средней школы, рассказывают и пишут историю исключительно за деньги. Это их средство пропитания. Все историки, которые работают в самых различных исторических институтах, включая Академию, и труды которых массово напечатаны, тоже делают это ради денег, ради существования на этом белом свете. И они очень гордо, не знаю почему, заявляют, вроде как полют грядку, это – моя работа. А если за работу платят, то следят не только за количеством, но и за качеством. И за полет мысли надо отвечать своим рублем. Таким образом, все перечисленные историки пишут только то, что заказано, как на за заказ тачают сапоги. Не станет же сапожник из юфти, которая ему выдана заказчиком на сапоги, вырезать кожаные цветочки.
Остаются профессиональные историки, которых не печатают массовым тиражом, и даже перестают платить им деньги как профессиональным историкам. Но тогда они перестают быть профессиональными историками и переходят в класс любителей. Вот о любителях я и хотел поговорить, в том числе и о себе. Им ничего не надо ни от кого. Особенно денег. Они пишут из души и из головы, напичканной прочими профессиональными историками. Разумеется, им охота, чтобы про их мысли узнали люди, но это редко удается. Так как на самое историю они еще кое–что могут наскрести у себя в карманах от другого вида деятельности, но уже на издание своих трудов рассчитывать не приходится. А миллионерам – любителям истории я не верю, так как не только заработать миллион честным трудом невозможно, но даже и сохранить его в целости, если он достался от папы с мамой. Поэтому, если ты миллионер, то на 99 процентов – не совсем честный, что для истинного историка совсем не годится. Конечно, я не стану отрицать, что в этом списке есть исключения, подтверждающие общее правило.
Любители истории – это самые честные историки, ибо они за историю не получают деньги. И именно за это их страшно не любят профессиональные историки, как не любят гаишники хорошо знающих дорожные законы автолюбителей. Профессиональным историкам невдомек, что если двоечник по школьной математике вдруг доказал теорему Ферми, то он тут же автоматически становится профессиональным математиком. У профессиональных историков нет такого четкого критерия оценок как у математиков. Поэтому они уничтожают соперников–любителей по–женски, без логики, но с помощью обзываний. Дескать, дилетант, дурак, «образованец», чего с него возьмешь? И сами зачастую оказываются в дураках, только это широкой публике неизвестно, так как опять же у любителей нет доступа к печатному станку. Это напоминает спор двух женщин, одна из которых, сильно обозленная, кричит: у твоего мужа х.. кривой. А вторая, не будь дурой, спокойно отвечает: а мне что, стрелять из него, что ли?
Любителям истории может навредить только собственный темперамент, который может меняться скачкообразно и бесконтрольно для самого любителя. У поэтов это называется вдохновением, когда вдохновит то убийство, особенно военное, то братство и справедливость, то еще что–нибудь вроде аленького цветочка. Естественно, что все это не в один день, а в разные дни. Иначе бы все поэты сошли с ума, еще не став знаменитыми.
Теперь я должен сказать, что темперамент для историка – губительная черта в отличие от поэтов, ему надо иметь простой здравый смысл вместо вдохновения, называемый логикой. Логика же не дает разгуляться воображению. На каждый последующий шаг в истории нужна по возможности более простая логика и ни грамма воображения. Поэтому поэты не могут быть историками, как бы им этого не хотелось. Больше, чем на историческую фантастику они не способны. Но почти все историки, работающие в истории по найму, — фантасты. И это очень плохо. Возьмем Пушкина. Из сказки про Еруслана Лазаревича, которая является устной, но достаточно подробной историей России времен Хазарского каганата, он выдумал Руслана и Людмилу, к истории никакого отношения не имеющими, наподобие любви и вражды Монтекки и Капулетти. Я жанра поэзии не касаюсь, только его не надо путать с историческим жанром. И когда я читаю «историческую» книгу А.Х.М. Джонса «Гибель античного мира», написанную в жанре «Ромео и Джульетты», меня тошнит, точно я объелся антибиотика. К такого же типа «антибиотикам» я отношу многочисленные «исторические творения» нашего «доктора философских наук» В.Н. Демина. Там у него кроме чертовщины раннего Гоголя никакой науки нет. Кажется, надо переходить к Н.В. Гоголю.
Как я понимаю Гоголя
Гоголь потому мне потребовался, что это яркий пример вдохновенного поэта, от бога владеющего русским словом, да так, что ему мог бы позавидовать сам Пушкин, по сорок раз чиркающий свою писанину. Пушкин потому и чиркал, что был аналитически умен, а поэзия давалась ему с немалым трудом. Из Гоголя же спонтанно текла связная и красивая речь, почти не затрудняя его самого. И еще потому, что, кажется, Гоголя никто не понимает, во всяком случае его метаний на протяжении недлинной жизни от чертовщины, через «Ревизор» и «Мертвые души», до самой преступной религии, православия.
Его не понимал даже Белинский, которого мы изучали в школе больше чем Пушкина и Гоголя вместе взятых. В своей книге «Загадочная русская душа на фоне мировой еврейской истории», в главе «Русский синкретизм», в разделе «Главный «русский дореволюционный демократ» об этике, поэтике и месте, в котором он о них рассуждает», я подробно изложил критику мнений Белинского, которые у него меняются как предметы вдохновения у поэтов. И тот великий пафос, с которым этот критик набрасывается с автоматом наперевес на Гоголя, и который так вдохновляет школьников, едва выучивших буквы, — чистейшей воды реклама, которая, как известно, предназначена для понуждения покупать, а вовсе не для растолковывания преимуществ товара. И коммунистам, составляющим программы школьного образования, именно для этого Белинский и потребовался. У меня получилось, что Белинский никакой не критик в отличие от Добролюбова, а точно такой же поэт, как и все поэты, в силу денежных обстоятельств занявшийся критикой, для прожитья. Но, давайте, вернемся к Гоголю.
Большинство великих людей в любой человеческой отрасли деятельности совершенно однобоки. Недаром о великих людях столько ходит баек, не вписывающихся в нормальную жизнь среднего человека. И если Гоголю генетика дала свойство испускать из себя красивую, понятную и живую речь, почти не затрудняясь, то она совершенно обделила его в аналитических способностях. А критики хотят навязать ему эти способности, не понимая, что в одну бочку нельзя затолкать весь мир. Они то и дело повторяют: он понял, он увидел, он проанализировал, и даже он предвидел. А всего этого в нем нет, и не было. Он – фантаст, он живет в своем собственном мире и только изредка оглядывается по сторонам, замечая только явные события, например, кто–то попал под лошадь. Явные эти события, Чичиков, Коробочка, Хлестаков и прочие скапливаются в нем и уже начинают ему мешать. Тогда он пририсовывает им рожки, усы и зеленые бороды, а потом по–детски отправляет к нам, смешно ведь?
Из–за отсутствия аналитической составляющей у Гоголя в голове, у него нет и стройного аналитического плана ни в одном из произведений. Какие мы наблюдаем у писателей–концептуалистов типа Максима Горького. Или того же Льва Толстого. И Федора Достоевского. И читать этих концептуалистов очень трудно, так эпопею «про дуб» в «Войне и мире» у Толстого я всегда пропускаю. Это для знатоков. А вот у Гоголя я никогда и ничего не пропускаю. Здесь так все без исключения красиво и абсолютно нужно. Не чета «дубу». Толстой играет нами, а собой – любуясь, у Гоголя же все – как пенье соловья, ни прибавить, ни убавить. И, я надеюсь, соловей не любуется собой, когда поет.
И Гоголь очень хочет понять мир, но это ему не дано. Самовлюбленные, выше обозначенные авторы, думают, что они поняли мир, и нас учат. Гоголь же только передает мир, с пририсованными рожками и зелеными бородами, разумеется. Но только то, что видит, не вдаваясь, как Достоевский в суть души Раскольникова. Да, он и не может туда вдаться, она ему совершенно непонятна, как туманность Андромеды.
Вот и подумайте, чем бы мог закончить Гоголь «Мертвые души»? Я имею в виду якобы сожженную рукопись второго тома. Революцией? Победой пролетариата? Или Кромвелем? Или штурмом Бастилии? Может быть вторым пришествием Иисуса Христа? Или Апокалипсисом? Если бы писатели–концептуалисты взялись за писание «Мертвых душ», то именно чем–то из упомянутого они бы и закончили. Но Гоголь–то не писатель–концептуалист и даже не просто писатель, он – поэт. И недаром назвал «Мертвые души» поэмой. А критики головы сломали над разгадкой этого жанра, выведенного Гоголем в заголовке. Как будто они не знают, что все, написанное Гоголем – поэмы, начиная от Сорочинской ярмарки, Тараса Бульбы и кончая Мертвыми душами. И даже пьеса «Ревизор» это тоже поэма, если ее не ставить на сцене, а просто читать.
Внутренний мир Гоголя очень богат, у него в голове постоянно вьется фантазия, а внешние события ему просто мешают. Вот он и описывает их, чтобы избавиться. И все приукрашивает, приделывая реальной жизни завитушки. Но он ничего не понимает в жизни, а так хочется понять. И от этого он страдает, страдает с самой юности и до гробовой доски. Но не только понять, а даже приблизиться к пониманию, он не может. Его мозг начисто лишен аналитической составляющей. Поэтому мир ему кажется нагромождением сплошных непонятностей, доисторическим хаосом, где земля, небо, вода, небожители и люди с остальной фауной и флорой еще не разделены богом на конкретные вещи.
До тридцати с лишним лет он вообще жил в своих сказках о Вакуле, Солохе и прочей чертовщине, даже не обращая внимания на действительность вокруг. Потом она его заинтересовала, но лучше бы этого не было, так как хаос его утомил и застращал, притом жрать нечего. Не граф ведь. Затем он просто фотографировал жизнь, как делает это сама природа, создавая «фотографии» наяву. А потом просто испугался. Старости, бедности, плохого отношения властей, которые могли запросто дать или не дать самое дышать. Достаточно сказать, что даже Тургенева посадили на месяц под арест за одну только статью в память Гоголя.
А нам втолковывают удивительную и непонятную трансформацию Гоголя пред смертью. А почему, собственно? Давайте вспомним последние дни Толстого, Достоевского, да и того же Горького. Разве вы не находите в них всех «синдрома» Гоголя? У Толстого тот же самый синдром, или его пеший поход и смерть на безымянной железнодорожной станции не равна сожжению «Мертвых душ»? А склоняемая на все лады «достоевщина», что «красота спасет мир» – не то же самое? Пусть бы пропагандировали эту дурь в Кремле, а то там без устали грызутся как собаки. Ибо не «красота», а закон и, в особенности, его исполнение, спасут мир. И ничего более. А разве «Избранные места из переписки с друзьями» не тождественны горьковским предсмертным Письмам, или как они там назывались? И, не так ли он странно умер, почти как Гоголь?
Я этим хочу сказать, что даже писатели–аналитики, которыми восхищается весь мир, не могли решить задачку о загадочной русской душе и ее происхождении. Вот в чем причина. Писатель по самому своему генетическому статусу впитывает жизнь вокруг как губка. И чем больше он ее впитывает, тем она больше становится непонятной, хаотичной и бессмысленной. И чем больше писатель думает о ней, стараясь ее как–то упорядочить, разложить по полочкам, а потом синтезировать ее опять в единое целое, тем больше он свихается, тем больше у него мысли набекрень. Вот в чем причина. Заявляю самонадеянно: если бы они прочитали мои работы, с ними бы не было этих казусов. Даже с Гоголем. Заметьте, эти штуки случаются только с русскими писателями, и ни с какими более. А примеров тут можно приводить, хоть всех до одного писателей по алфавиту перечисляй. Только замечу, писателей, а не писак. Впрочем, попробуйте сами.
А это уже значит, что не нынешние «демократы» виноваты, не коммунисты и даже не царское правительство до 1917 года, и не Петр I в частности. Виновата сама история России, с первого ее дня и по нынешний. Только никто на Руси ее не знает. А я знаю. Недавно узнал. Когда восстанавливал.
Заказчики
Согласно заголовку мне бы надо перейти сразу к проституткам, составляющим нашу историю. Но так будет непонятно, откуда они взялись, хотя это и первая древнейшая профессия, а журналистика – вторая. Ведь спрос первичен, а предложение – вторично, «спрос рождает предложение». Во всяком случае, именно так учит наука экономика, которую «не обманешь». Это даже коммунисты начинают понимать.
Первое слово, которое ребенок узнает от родителей, вовсе не мама и папа, а – нельзя. Ибо мама и папа не несет почти никакой информации и похоже по значению, заключенному в них, на простое «агу», нечто. А вот слово нельзя – самое первое слово, в котором заключена масса информации. Объяснять или не надо? С этим словом связана масса впечатлений: и то нельзя, и это, и еще десятка два «нельзя» на первый раз. А уже через самое краткое время – это неисчислимое множество. Каждый день ребенок слышит это слово по нескольку десятков раз и притом по самым разным поводам, дважды слово и действие в один день редко когда совпадают. Вот что такое многозначительное слово нельзя.
Но это слово очень непонятное, а потому его вроде бы необязательно выполнять. И ребенка с пеленок приучают к причинно–следственной связи: не трогай писю руками, а то она отпадет, улетит, испарится, птичка утащит, кошка откусит. И так далее. И эти следствия слова «нельзя» с каждым божьим днем возрастают в самой крутой прогрессии, какая только найдется в математике.
Как только ребенок начинает понимать, что ни птичка, ни кошка, а тем более простой ветерок, писю не утащит, ибо простой опыт младенцу это показывает, требуется вранье. Именно вранье и отчасти даже извращенное, так как родители сами знают, что ничего от этого ребенку не будет, сами все испытали в детстве, и, как видите, даже потомство произвели. Но и их, родителей, мама с папой так им говорили, и точно так же действовали. Так ведь это просто принято у «цивилизованных» людей. Принято, и точка. «И нечего спорить со мной».
Тогда какой же существует у людей главный аргумент в доказательствах, если они не сильно обременены знаниями и образованием? Да он же единственный: так было всегда. Других нет, а этот, как кажется, очень действенный. Какой же дурак будет спорить, если все поколения родни, какие удастся только себе представить, делали именно так, притом – всегда. Аксиома, как водится, не требует доказательств. Но дети, даже весьма маленькие, не очень–то верят авторитету на слово. Это приходит с годами, когда за одно и то же постоянно наказывают. Постепенно понятие «так было всегда» входит в плоть и кровь и уже не вызывает первоначальных сомнений. С этим ребенок поступает в школу, где это понятие закрепляется навечно. Недаром церковь в первую очередь заставила себя преуспеть на ниве образования.
Знакомство с началами алгебры и геометрии сильно влияет на уже было закрепившееся в мозгу «так было всегда», притом не в ту сторону, в которую учителям хотелось бы. И это большой недостаток точных наук, но без них сегодня никак нельзя, даже экскаваторщиком или электромонтером. Именно поэтому началам алгебры и геометрии по времени точно соответствуют начала истории. Пока Древнего мира. Сплошные сказки, но в них намек – добрым молодцам урок. Намеки там делают профессиональные историки, которым за это платят деньги. Деньги платят власти. Поэтому намеки в точности соответствуют пожеланиям властей. Как и любой другой товар, намеки, любят лозунг: клиент всегда прав, будь он хоть трижды свинья.
