сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 93 страниц)
Замечу сразу, что я не занимаюсь энтомологией как таковой, меня интересует только проявления разума и инстинкта, а также соотношения их друг с другом. В смысле, не путаем ли мы вилку с бутылкой. Что касается нежелания сфекса приобретать опытность , то я недаром употребил заголовок насчет камер наблюдения, каковые навешиваются собственно не для пользы, а для того, чтобы показать некую приверженность моде и размер кошелька. Поэтому 30 процентов камер, навешенных во всех углах, вообще не работают, в 30 процентах камер нет пленки или давно обрезаны провода, 30 процентов что–то пишут, только никто никогда не смотрит, что там написано, и только 10 процентов выполняют задачу, для которой камеры, собственно, и подвешены. Но ведь мода на камеры не проходит, она, наоборот, шествует по планете как миниюбки или мобильники. Поэтому тот упрямый сфекс, который 40 раз повторял заведомо неэффективное действие, мне сильно напоминает любителей развешивать, где надо и не надо, камеры наблюдения.
Напротив, та колония сфексов, которая после второго–третьего раза прекращала делать глупость, неплохо соображает. И, я думаю, что таких колоний за прошедшее со времен Фабра (1823–1915) годы стало больше, ибо они не затрачивали свои силы на бессмысленную работу, а применили их с большей для себя и своего потомства пользой. Отсюда вытекает несколько следствий.
Во–первых, сам факт анализа ситуации и принятия решения, исходящего из анализа, не у отдельного сфекса, а у целой их колонии ни что иное, как разум, ибо запись туда, где раз и навсегда записан инстинкт, сам принцип этого анализа как–то не очень согласуется с понятием инстинкта. Я к этому вопросу еще вернусь на более конкретном материале, а пока скажу, что любой анализ ситуации и принятие на основе этого анализа решения и конкретного действия как раз и является разумом. А закладывание в инстинкт отдельных элементов разума, мне кажется схоластикой, точнее – иезуитством.
Во–вторых, должны найтись много Фабров, каковые бы начали тренировать сознание сфексов. И таковые нашлись в данной конкретной колонии. Я даже вполне готов предположить, что в результате вторые сфексы научились понимать движение времени, и у них выходило, что именно за тот промежуток его ничего страшного с норкой не могло случиться. Так что и проверять так часто норку ни к чему. Первая же колония сфексов жила в таком многочисленном окружении воров или вредителей, что и сорок раз проверять норку не считалось у них лишним.
«Не смерть, ни жизнь», но модификация
Фабр пишет: «Съев последнего сверчка, личинка начинает ткать кокон. Эта работа занимает менее двух суток. Теперь личинка может, защищенная своим непроницаемым покровом, впасть в то глубокое оцепенение, которое ею овладевает. Начинается безымянное состояние (ни сон, ни бодрствование, ни смерть, ни жизнь), которое длится примерно десять месяцев. Тогда перед нами появится молодой сфекс».
Давайте заглянем в матку женщины, где лежит оплодотворенная сперматозоидом яйцеклетка. Там ведь тоже образуется червячок, личинка, и эта личинка кушает свою маму. Недаром в это время у женщины происходит самый сильный так называемый токсикоз. Потом наступает очередь ткачества кокона , у людей этот кокон называется плацентой. А так как в матке у женщины гораздо уютней, чем в земляной норке на глубине 15 сантиметров в зимнюю пургу и весеннюю слякоть, с вполне реальной возможностью попасть под каблук сапога, то и женский кокон – плацента служит лишь границей между мамой и ребенком. Который пока – просто червячок.
В связи с этим фраза Фабра ни сон, ни бодрствование, ни смерть, ни жизнь является заведомо несправедливой. Ведь он знает, что в кокон на 10 месяцев спрятался червячок, а из кокона выйдет совершенно взрослый сфекс, которому остается только расправить аккуратно и четко сложенные наподобие парашюта свои крылья. Но ведь и человечек появляется на свет точной копией взрослого человека, со всеми без исключения атрибутами, включая половые органы. И почему–то мы не говорим, что ребенок в утробе матери ни спит, ни бодрствует, ни умер, ни живет. Мы говорим, что он растет, развивается, хотя более знакомые с этим делом утверждают, что он проходит все стадии всего живого на земле, включая стадию рыбы с жабрами. Другими словами, он модифицируется, притом весьма ускоренными темпами, проходя, в том числе и стадии сфекса.
Именно в стадии куколки как сфекс, так и человек совершает фантастическое превращение, примерно такое же невероятное, как наковальня или кувалда превратились бы в компьютер или хотя бы в мобильный телефон. Поэтому отношение к кокону сфекса должно быть точно такое же, как и к кокону человека. Тогда простому люду была бы более понятна биология. И вообще жизнь на земле.
Тут возникает два вопроса. Зачем–то ведь надо проходить эти стадии? И почему они у человека проходят за один раз, а у сфекса разделяются на стадию червячка–личинки и куколки. На второй вопрос ответить легко. Сфекс хотя и больше обычной мухи, но по весу он такой же, что говорит за его не слишком большую как жирность, так и вес мяса, каковое обладает невероятной силой, сфекс может даже немного пролететь с весом, превышающим раз в десять свой собственный. А наши машины и самолеты могут передвигаться только с весом, равным собственному весу. Видите, какая эффективность? И все благодаря тому, что в сфексе и вообще у насекомых воды (основной состав жира) в организме относительно раза в три меньше, чем у млекопитающих. То есть, насекомое ни в коем случае не может прокормить свое потомство своей плотью как люди, например. Поэтому яичко сфекса можно выкормить только чем–то посторонним, о чем и заботится его мама. Но так как у разных там ископаемых питекантропов находят в желудках остатки насекомых, то, само собой разумеется, что насекомые – предварительный этап эволюции человека. И этап этот не столь эффективен.
На первый же вопрос, о необходимости прохождении всех предварительных стадий высшими животными, включая стадию сфекса, ответ сейчас тоже – простой. Доказывать я это буду позже на примерах Фабра, а сейчас пока скажу, что прямое восстановление железа из руды придумано людьми тысячи на три–четыре лет позже стадийного производства железа через чугун.
Выбор пищи для своего ребенка
Фабр пишет: «Сравните эти три вида (отличающиеся друг от друга так же как пароход, паровоз и паровая молотилка – мое) и согласитесь со мной, что от проницательного взгляда сфекса не отказался бы и опытный ученый. Странная особенность выбирать дичь: охотник словно руководится указаниями какого–нибудь знатока–систематика вроде Лятрейля. <…> Итак, вокруг Средиземного моря мы имеем пять видов сфексов, и все они кормят своих личинок прямокрылыми. Но и в другом даже полушарии, на Маврикиевых островах родственник сфекса – хлорион сдавленный охотится на прямокрылых. <…> Однажды мне посчастливилось: я видел, как сфекс изменил любимой дичи. Он ловил кобылок – родственниц саранчи. Подобные наблюдения когда–нибудь послужат материалом для того, кто пожелает на солидных основаниях построить здание инстинкта».
Далее Фабр описывает довольно долго и подробно, насколько по внешнему виду, окраске и строению отличаются друг от друга отдельные виды прямокрылых, но сфекс не обращает на это никакого внимания, были бы они только прямокрылыми. И в конечном счете приходит к мысли, что у всех прямокрылых одинаковое строение нервной системы, поэтом их можно парализовать одним и тем же методом, но об этом – ниже.
Для понимания же того, что однажды сфекс изменил любимой дичи на родственниц саранчи , у меня есть собственное мнение. И именно потому, что Фабр представил мне солидные основания к построению здания инстинкта . Любой, у кого жена была бы хоть раз беременна, знает, как она мучается, особенно в первое время беременности, желанием чего–нибудь такого съесть, а чего – не знает. Какие у нее в это время бывают фантазии насчет еды, причем, за исключением соленых огурцов, у всех – разные. Я даже читал рассказ «Соленый арбуз» забытого, но хорошего писателя на эту тему. И соленый арбуз, потребовавшийся беременной женщине середь зимы в Сибири, где и летом–то их нет, это еще – лучший случай, так как она знала, что ей все–таки требовалось конкретно. В большинстве же случаев это ей совершенно неизвестно, просто хочется чего–нибудь эдакого, чего никак не появляется ни на столе, ни в магазине. И я это пишу к тому, что она ведь в это самое время кормит собой свою личинку . И личинка эта высасывает из нее какой–то химический элемент или целую химическую формулу, без которой сама будущая мать чувствует себя недостаточно комфортно. И хорошо, если это обыкновенный кальций, который можно отколупнуть от стенки деревенской избы и съесть наподобие шоколадной конфетки «Мишка на севере».
Если бы у женщины действовал инстинкт, то она бы точно знала, что она хочет съесть. Но она не знает, исключая натрий, который есть во всем солененьком (NaCl), так как хлор – отрава. А натрий, в свою очередь, требуется ее червячку , например, для развития мозга или временных жабр .
Перейдем к осе. Она ведь чего–то такое тоже истратила на свое яичко, она ведь ловит саранчу вместо чего–то привычного именно тогда, когда она уже готова расстаться со своим яичком навсегда. И она чувствует точно так же как и мать человеческая, что у нее при росте яичка чего–то там не хватало, без чего яичко у нее вышло какое–то некондиционное . И исправить это можно, лишь покушав саранчи, как у нас витаминизированный лимон. Но, так как мы про людей–то слишком мало знаем, то, что же говорить о сфексе, захотевшем поймать для своей личинки саранчу?
На приоритете инстинкта или разума я остановлюсь в другом месте.
Охота и парализация
«Охотник хватает за загривок толстого озимого червяка и держит крепко, не обращая внимания на корчу гусеницы. Взобравшись на спину добычи, оса подгибает свое брюшко и размеренными движениями, не спеша, словно опытный хирург, начинает колоть. Ни одно кольцо не остается без удара стилетом. Аммофила знает сложное строение нервного аппарата своей добычи и наносит гусенице столько же уколов, сколько у той нервных узлов». Потом Фабр детализирует:
«- гусеница схвачена за загривок. Вот она быстро колет жалом в грудь, начиная с третьего и кончая первым кольцом;
— теперь, когда гусеница потеряла большую часть подвижности, аммофила, не спеша, колет одно кольцо за другим. Гусеница неподвижна, и только челюсти ее движутся, челюсти ее примерно как для нас гильотина;
— аммофила схватывает гусеницу челюстями за загривок и минут 10 мнет челюстями место сочленения головы к первому грудному кольцу. Движения челюстей резки, но размеренны, словно оса каждый раз проверяет их воздействие. Их было столько, что я устал считать. Когда они прекратились, челюсти гусеницы больше не двигались».
Затем Фабр восклицает: «Кто научил их этому искусству? Когда молодая оса, разорвав свой кокон, выходит из своей подземной норки, ее предшественники, у которых она могла бы научиться, давно умерли. И сама она умрет, не увидев своих детей. Примерно как мы рождаемся, умея сосать грудь».
Я пока не буду останавливаться на том, зачем оса мнет затылок гусеницы. Фабр это потом объяснит сам. Я лучше остановлюсь на опытном хирурге . Если проведение этой сложнейшей операции принять за инстинктивное, то, несомненно, бог есть! Ибо никто другой не может написать на жестком диске осы эту программу, такую безукоризненную. И всем священникам, включая патриархов всех родов и конфессий, надо ежедневно цитировать нам, дуракам, эти строки.
Но дело в том, что есть особенности, каковые я перескажу своим языком:
1) Нередко оса парализует грудь только двумя уколами, иногда она колет даже один раз.
2) Если оса колола не все грудные кольца при первом нападении, она сделает это потом. Иной раз я видел, что три грудных кольца были уколоты дважды: в начале нападения и позже, на втором этапе.
3) Как правило, парализуются все кольца туловища по порядку, спереди назад, даже последнее кольцо. Но нередко оса не колет два–три последние кольца.
4) Редкость: оса начинает второй этап с хвоста к голове, причем снова колет грудные кольца, уже проколотые при первом этапе.
5) Не всегда аммофила сдавливает (мнет) загривок гусеницы своими челюстями. Если ее челюсти не слишком работают, оса обходится без мятия загривка. Оса воздерживается от излишней операции. Неподвижность челюстей аммофиле нужна, только пока она ее тащит, так как при малейшей неловкости челюсти осу перекусят пополам. Ее личинке же эти челюсти, даже подвижные, не страшны, так как яичко прикрепляется к гусенице так, что челюсти не достанут вылупившуюся из яичка личинку.
Заметьте, какую высокую цену имеют слова Фабра, приведенные в начале статьи на предмет насаживания энтомологами насекомых на булавку под этикеткой с перечислением жилок на крылышках. Именно из этих пяти пунктов следует, что бог тут не причем. И на жестком диске осы, называемом инстинктом, записан не строгий и неизменный порядок действий, который выполняет оса – железный компьютер, а прямо–таки порядок рассуждений типа ответов на обстоятельства: «да», «нет», «или». Что и является не инстинктом, а – разумом.
Главных принципов парализации два: 1) гусеница должна быть положена в норку живой, но недвижимой. Чтоб она не махала руками и не стряхивала с себя кушающей ее живьем личинки. 2) гусеница не должна перекусить надвое саму охотницу, пока она ее тащит, укладывает в норке и прикрепляет к ней свое будущее дите. А теперь смотрите на перечисленные пять пунктов и соображайте. И вы неминуемо придете к выводу, что каждое свое действие оса сопровождает раздумьем: «да», «нет», «или». И это уж точно не инстинкт.
Перейдем к осе по имени каликург и пауку эпейра полосатая. Каликург примерно как Моська, эпейра – как слон, относительно, разумеется. Но у пауков в противоположность другим насекомым центр нервной системы всегда один примерно как у нас голова. Только он на месте нашего сердца. Поэтому паука можно парализовать одним ударом стилета, а не жалить его в каждый отдел как гусеницу. Передаю слово Фабру.
«При приближении каликурга паук принимает такую же оборонительную позу, как и тарантул. Каликург не обращает внимания на угрозы: у него проворные ноги и быстрый натиск. Быстрый обмен ударами — и эпейра лежит, опрокинутая на спину. Каликург уселся сверху, брюшком к брюшку, головой к голове. Своими ножками он придерживает ножки паука, а челюстями — его туловище.
Сильно подгибает брюшко, выпускает жало и… Минутку, читатель! Куда вонзится жало? Судя по тому, чему нас научили другие осы–парализаторы, можно подумать, что в грудь, чтобы уничтожить движения ножек. Вы думаете? Я думал так же. Что ж, не краснея за наше общее невежество, признаемся, что оса знает больше нас. Ей известно, как обеспечить себе успех подготовительным маневром, о котором никто из нас не подумал. Около рта эпейры есть два острых кинжала, каждые с каплей яда на конце. Каликург погибнет от укола ими. Операция парализатора требует полной точности укола, а потому нужно сначала обезоружить жертву, а потом уже делать операцию.
С большими предосторожностями и особенной настойчивостью жало каликурга погружается в рот паука. И тотчас же ядовитые крючки бессильно закрываются, и столь опасная дичь становится безвредной. Теперь брюшко каликурга отодвигается назад, и жало погружается позади последней пары ножек, посередине груди, почти там, где она соединена с брюшком. В этом месте покровы тоньше и проколоть их легче, чем в других частях груди, одетых в крепкий панцирь. Нервный центр, управляющий движениями ножек, расположен немного выше точки укола, но жало направлено вперед, и оно попадает как раз туда, куда нужно. Этот укол вызывает паралич всех восьми ножек.
Итак, два укола. Первый укол в рот, чтобы обезопасить самого оператора, второй — в грудной нервный узел для безопасности личинки. Так должен вести себя и охотник за тарантулами, отказавшийся под колпаком выдать мне свой секрет. Теперь я знаю его приемы парализатора: меня познакомил с ними его товарищ» (конец цитаты).
Такой инстинкт кроме бога вложить в каликурга тоже вроде бы никто не может. И сам Фабр не дает никаких исключений из правила, по которым можно было бы заподозрить не инстинкт, а разум. Придется рассуждать самому, имея, прежде всего, в виду уже изложенное выше. Аммофила, желая избавиться от страшных клыков озимого червяка, которого Фабр забыл назвать по имени, мнет ему загривок , под которым Фабр имеет в виду нечто вроде мозга. Притом, когда клыки не сильно шевелятся, достаточно успокоенные первым уколом в грудь, мозг аммофила не мнет. Она ясно понимает, что мозг можно только слегка помять, но не отравлять его, ибо гусеница загниет, и ее дитя останется без свежей пищи. На это показывает сам Фабр, описывая, как аммофила после каждого цикла мятия приглядывается к гусенице. Дескать, не достаточно ли? Тут страшно переборщить точно так же, как и недоборщить . Ведь мозг гусеницы, слегка помятый, должен начать работать в прежнем режиме, когда она ее доставит на место. Иначе овчинка не стоит выделки.
