Текст книги "Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях"

Автор книги: Борис Романов

Замыслы запойно вдохновенной зимы, теснившиеся и продолжавшие друг друга, ждали воплощения, чтобы стать законченной частью словно бы давно, в предыдущей жизни, намеченного целого. В январе 51–го он принялся за «Утреннюю ораторию». Жанр, «за неимением более близкого», определил: «оратория для чтения». «От произведений драматических ее отличает, прежде всего, отсутствие определенной зрительной данности, – объяснял Даниил Андреев. – Зрительному воображению читателя или слушателя предоставляется свобода, ограниченная только краткими ремарками да звучанием переговаривающихся голосов и содержанием их реплик. Трудности, связанные с развитием динамического действия внутри такой диалогической формы, перевешиваются, в случае удачи, тем, что, автор, не связанный необходимостью давать внешне зрительное оформление своим персонажам, получает возможность „выводить на сцену“ такие инстанции, которые, в силу их космической или вне – физической природы, нельзя мыслить ни в каком антропоморфном образе».

Все его стихотворения раньше или позже складываются в циклы, циклы становятся главами метаисторического эпоса. В тюремных черновых тетрадях видна непрекращающаяся работа над составом и композицией написанного и задуманного. Стихотворения перемещаются из цикла в цикл, меняется порядок глав, состав замысленных книг, пока не начинает вырисовываться целое. И циклы в нем становятся почти поэмами, поэмы – действом с оркестровым многозвучьем трагических сюжетов, перерастая в формы, которым он находит музыкально – театральные определения – симфония, оратория, мистерия.

Намеченный раздел "Над историей" предполагалось открыть ораторией "Феврония", состоящей из пяти частей: "I. Древнее, стихиали, князья; II. Суховей, Велга; III. Моск<овский> холм; IV. Зач<атие> Уицр<аора>; V. Рожд<ение>Уицр<аора>". Оратория "Феврония", видимо, написана не была, превратясь в замысел стихотворения "Феврония и Всеволод", но и оно до нас не дошло.

Сохранившаяся не полностью "Утренняя оратория" начинается с хора демиургов – народоводителей у предгорий Мировой Сальватэрры. В хоре – демиурги Древнего Двуречья, эллино – римского сверхнарода, Дальнего Востока, юный демиург стран Запада и демиург России Яросвет. Стройная система метакультур, сверхнародов и их демиургов, изложенная в "Розе Мира", только намечена. В "гениях" – угадываются даймоны и вестники, в Гое – соборная душа России Навна. В оратории обозначено состояние, в котором ему являлись образы и открывались миры – "снобденье". Под первой половиной сохранившегося текста дата – апрель 1951–го. Затем работа прервалась, закончил он ораторию только в сентябре.

Наверное, тогда же, перед Пасхой – перед 20–м апреля, на Страстной неделе он вернулся к стихотворению "Двенадцать Евангелий", написанному двадцать лет назад. Теперь совсем по – другому переживалась служба Страстного Четверга и евангельские слова:

 
– Прискорбна есть душа Моя до смерти;
Побудьте здесь
и бодрствуйте со Мной.
 

Страстные муки Христа озаряли высшим смыслом и светом все – и неправый суд ОСО:

 
Века идут, а дрёма та же, та же,
Как в той евангельской глуши…
Освободи хоть Ты от стражи!
Печать на духе разреши!
 
 
Но поздно: Он сам уже скован,
Поруган
и приведён.
Вторгается крик – Виновен! —
В преторию и синедрион.
 

И чье-то предательство, и собственную нестойкость на постыдномучительных допросах:

 
Пляшут, рдеют, вьются искры,
Ворожит бесовский круг…
 
 
Где-то рядом, за стеной, близко,
Петух прокричал вдруг.
 
 
И покрылся лоб
потом,
Замер на устах
стон…
Ты услышал? Ты вспомнил? Понял?
 
 
И, заплакавши горько,
пошёл вон.
 
 
И в измене он сберёг совесть,
Срам предательства не тая.
Он дерзал ещё прекословить
Ложной гордости. – Так. А я?
 

И спуски в миры возмездия тюремными ночами:

 
Умеряя смертную кручину,
Не для кар, не к власти, не к суду,
Вот теперь нисходит Он в пучину —
К мириадам, стонущим в аду.
 
 
А в саду таинственном, у Гроба,
Стража спит, глуха и тяжела,
Только дрожь предутреннего зноба
Холодит огромные тела.
 

Нисхождения в бездны в поэтических снобдениях противоположны светлым видениям: «Капища» (позже цикл назван «Темное видение») – «Святым камням», «Вампиры» – «Заступникам». Но темных видений больше, в них облечены решающие события русской метаистории.

В разных вариантах циклов намечены стихотворения об Иоанне IV, о Самозванце и о Великой Смуте. Выросшая из стихотворения поэма "Гибель Грозного" стала одним из первых действий мистерии русской истории. Эту мистерию, в сущности, и писал все годы владимирского заточения Даниил Андреев. Необоримый фатум тирании предопределяет "трансфизическую" судьбу Иоанна Грозного. Царь, призванный стать родомыслом, сделался тираном. "Некоторые свойства натуры сделали его легко доступным бессознательным духовным подменам, а неограниченная власть разнуздала его эмоции, развратила волю, расшатала ум, нанесла непоправимый ущерб его эфирному телу и превратила излучины его индивидуального пути, вернее, падения, в цепь несчастий для сверхнарода и в катастрофу для государства", – так объяснена мрачная судьба Грозного в "Розе Мира". Она – урок современности, явившей очередную попытку "превращения в зону абсолютной тирании всей страны, хотя бы ценой истребления целых классов и того стремительного и ужасающего снижения общего творческого и морального уровня, которое сопутствует всякому тираническому народоустройству". События земной истории – следствие борьбы демиурга сверхнарода с демоном великодержавия, взаимосвязаны с процессами, происходящими в мире демоническом.

Пока не все понятия складывавшегося мифа получили свои названия, не все пригрезившиеся, прочувствованные, явленные сущности получили имена. Поэт ищет их, пытается угадать, конструирует. Сконструированные имена не всегда удачны. "Демросвер – демиург российского сверхнарода", позже он получит имя Яросвет. "Велга – Великая Гасительница". "Ваяплона – Ваятельница плоти народа". Свою ономастику он объяснял: "Есть несколько (не более десятка) названий и терминов, которые я выдумал сам, в том числе Навна, Яросвет, метакультуры, Велга и др. И сотни две названий, которых я не выдумывал и не изобретал, но слышал в тех или иных состояниях, причем некоторые из них – многократно. Их транскрипция русскими буквами – только приближение. А некоторые из них я вообще никак не мог расслышать отчетливо. Среди них есть и очень неприятно звучащие, например, Ырл, Пропулк… Но и эти очень выразительны и уместны" [442]442
  Письмо А. А. Андреевой 29 апреля – 3 мая 1956.


[Закрыть].

В появляющихся записях о "демонической карикатуре на монастырь – в Александровой слободе", о том, что дальше творили темные силы "через агентов Уицраора царей московских, внедрившись в Московский Кремль, исказив и осквернив его застенками, тюрьмами и плахами", закреплялось то, что войдет в текст "Розы Миры". Но в первых набросках – приблизительность, расплывчатость непоименованного.

Свой поэтический метод Даниил Андреев определил как "сквозящий реализм", или метареализм. В июле 51–го он набрасывает начало предисловия задуманной поэтической трилогии, предшествовавшей "Русским богам":

"Разумеется, общая характеристика книги, в особенности второй и третьей частей ее – преждевременна; я и так сильно забежал вперед. Скажу только, что первая часть служит своего рода введением к таким формам и к такой тематике, которые без этой предварительной подготовки показались бы, может быть, слишком уж идущими вразрез с тем, что было принято в нашей поэзии до сих пор. Во всяком случае, во второй и третьей частях я стремлюсь к дальнейшему раскрытию возможностей, заложенных в стиле сквозящего реализма, – писал он в этом наброске поэтического манифеста. – Ясно, конечно, что представителю сквозящего реализма незачем отказываться от какого бы то ни было художественного приема, выработанного любой школой, если этот прием отвечает поставленной сверхзадаче. Но не менее ясно и то, что особенности метареалистического мирочувствия влекут за собою напряженные поиски и открытие новых приемов художественной выразительности.

Попыткой практически осуществить это двустороннее положение и является настоящая книга. Оправданы ли ее приемы, долговечны ли ее жанры, правильно ли угадано направление развит<ия>русской поэзии, в ней указываемое – может решить лишь время. Но само время и породило эту книгу: время головокружительных исторических сдвигов, время событий всемирного масштаба, разворачивающихся в нарастающем темпе, – время, когда обвалы древних пластов в обществе, в культуре и в сознании обнажают перед созерцающим "я" пучины подчеловеческого и надчеловеческого, а разум убеждается в несоизмеримости привычных для него категорий со сверхразумным содержанием мирового процесса: он обращается к другим методам познания и творческого претворения мировой действительности – методам духовной интуиции и метареалистического искусства".

В октябре 51–го Андреев писал теще: «За текущий год мною получено от Вас, глубокоуважаемая Ю<лия>Г<авриловна>, 350 руб. Слова лишь в малой степени способны выразить мою благодарность и вряд ли могут они дать Вам понятие о том значении для моего здоровья и вообще жизни, какое имеют эти деньги» [443]443
  Черновик письма Ю. Г. Бружес // РАЛ.


[Закрыть].

Денег на ларек разрешалось тратить не больше определенной суммы, и далеко не всё в нем имелось. Можно было купить кое-что из еды, зубной порошок. А главное, бумагу и курево. Курили в тюрьме много. Андрееву, заядлому курильщику, как и всем, выдаваемой махорки не хватало.

Юлия Гавриловна сообщила о новом адресе: Бружесам, в довершение всех несчастий, пришлось перебраться из большой квартиры в просторную, но коммунальную комнату в Подсосенском переулке. Теща о жене ничего не писала, на просьбу дать ее адрес не отзывалась. Для нее он – главный виновник несчастья с дочерью. В черновике письма Андреев пытался найти слова не для оправданий – они бессмысленны, а чтобы хоть что-то узнать о жене:

"Если Вы будете писать мне, не откажите в любезности сообщить…

Мне очень хотелось бы знать, у Вас ли находятся картины моей жены, в частности, проект декораций к "Гамлету", и появилась ли за последние годы хоть одна новая.

Мысли о ней, [любовь], над которой совершенно бессильна и разлука, и что бы то ни было, заставляет жить". Он писал о том, о чем не раз думал: "Но если когда-нибудь дело повернулось бы таким образом, что она смогла бы и захотела бы устроить свою личную жизнь без меня – я принял бы это как заслуженное наказание, за то, что не сумел сберечь ее. Если же при этом жизнь послала бы ей хоть относительное счастье – отблеском этого счастья был бы счастлив и я". Но эту фразу он вычеркнул.

Трех незаурядных узников тюремная судьба свела вместе в 45–й камере третьего корпуса, получившей наименование «академической». Очень разных по взглядам, темпераменту, профессии, их объединила и сделала друзьями и соавторами талантливость. «Дольше всего Василий Васильевич, вероятно, пробыл вместе с Львом Львовичем Раковым и Даниилом Леонидовичем Андреевым» [444]444
  Ларина В. Д. Указ. соч. С. 299–300.


[Закрыть], – сообщает жена Парина.

Ракова привезли в тюрьму 9 ноября 1950–го. Сидел Раков не первый раз, в ноябре 38–го его арестовали по обвинению в "терроризме", и он год пробыл в Крестах, в одиночке, доведенный до попытки самоубийства. Но после смены Ежова Берией Ракова выпустили, и даже карьера его пошла в гору. Некогда он близко общался с Михаилом Кузминым, писал стихи, но главной его специальностью стала история. Раков работал в Эрмитаже, преподавал в Ленинградском университете. Записавшись в 41–м добровольцем в народное ополчение, был определен лектором политотдела, но в 43–м участвовал и в боях по прорыву блокады. Тогда же, в 43–м, он создал выставку "Героическая оборона Ленинграда" и до 47–го занимался преобразованием выставки в музей. К концу войны получил звание майора и два ордена, после войны – подполковника. В 47–м – назначен директором Публичной библиотеки. В 50–м, за две недели до ареста, женился. Арестованный 20 апреля, 31 октября получил приговор Военной Коллегии Верховного Суда СССР – 25 лет тюрьмы и 5 лет поражения в правах.

Пристегнутый к Ленинградскому делу, Раков и не мог подумать, что Музей обороны Ленинграда, гордость и любимое детище, станет его главной виной. Судя по тогдашним отзывам, музей стал впечатляющим памятником сражавшемуся блокадному городу. Но бдительные "органы" не обнаружили в нем надлежащего отражения роли партии и лично великого Сталина.

В музейной витрине были выставлены блокадная 125–граммовая пайка малосъедобного хлеба с целлюлозой и опилками, список 22–х блюд из свиной кожи… "Так вы считаете, – спрашивал следователь, – что в Ленинграде голодали?" "Позвольте, разве нет?" – удивлялся подследственный. – "Нет, – заявлял хмурый следователь, – существовали временные продовольственные трудности, а затем по указанию товарища Сталина мы их преодолели". Но этого мало, в музее, оказывается, было выставлено подозрительно много оружия, а значит, заявляло следствие, готовился, на случай посещения товарища Сталина, террористический акт. Экспонаты – орудия без замков, с просверленными стволами, снаряды, лишенные зарядов, разряженные мины и гранаты – превратились в тайный арсенал "антипартийной" группы…

Литературовед Владимир Марков, бывший перед войной аспирантом Ракова, вспоминал его так: "…высок, строен, сдержан, презрителен, что-то собачье в лице (породистая собака)…" [445]445
  Богомолов Н. А., МалмстадДжон Э. Михаил Кузмин: искусство, жизнь, эпоха. М.: Новое литературное обозрение, 1996. С. 248.


[Закрыть]Любимец студентов и женщин, восхищавший элегантностью, блеском эрудиции, тонкий интеллигент и жизнелюб – Раков на следствии вел себя мужественно. Во Владимирскую тюрьму он попал, как и Андреев, из Лефортова, измордованный следствием, презрительности в нем не замечалось, хотя за нее можно было принять скептическую сдержанность и насмешливое остроумие. Выслушав приговор, Раков иронически усмехнулся:

25 лет тюрьмы – куда ни шло, но потом пять лет не голосовать – это слишком! С Львом Львовичем Раковым, как и с Василием Васильевичем Париным, Андреев сдружился. В "академической" камере Раков появился 20 августа 51–го. Вскоре в ней случилось происшествие с влетевшей в форточку бабочкой.

Известно множество историй о привязанности заключенных к живым тварям – к птицам, подлетающим к зарешеченным окнам, к прикормленным мышам, даже к тараканам…

Шульгин вспоминал свои истории: "…Дело шло о спасении пчелы. Она залетела к нам в камеру и, обессиленная, упала на столик. Я рассыпал вокруг нее сахарный песок, зная, что им подкармливают пчел. Но у нее не было сил есть сахар. Она умирала. А у Шалвы сохранилось немного меду. Он помазал им стол около пчелы. Она зашевелилась, подползла к меду и стала есть. И ожила, начала махать крыльями, пока наконец не улетела сквозь решетку<…>

А нам остались одни мыши. Мы и их подкармливали, сострадая любовью ко всякой твари. Они появлялись около отопления. Сверху него была сетка, сквозь которую мы засовывали хлеб, и мыши очень хорошо понимали, что это предназначалось для них.

А еще произошло следующее. Негодяй копчик с голоду бросился на воробья. Последний, видя неминуемую гибель, влетел в нашу камеру и сел на отопление, отчаянно чирикая. Копчик стремительно подлетел к окну и сел на подоконник. Но дальше влететь не посмел" [446]446
  Шульгин В. В. Указ. соч. С. 385.


[Закрыть].

А в "академическую" камеру однажды, уже в конце лета, влетела бабочка – махаон. Она то замирала, то опять, трепеща крылами во всей их траурной красе, тщилась одолеть преграду тусклого стекла. Андреев не мог равнодушно смотреть на отчаянье живой твари. Бабочка – символ души, рвущейся на свободу. И он полез на окно, чтобы вернуть ей свободу. К окну подходить разрешалось только для того, чтобы открыть или закрыть форточку. Высовываться в нее, взбираться на подоконник строго воспрещалось. Неусыпные надзиратели следили через "волчье око", что происходит в камере, по коридору ходили они бесшумно, надевая на казенные ботинки мягкие тапочки. Любое нарушение правил режима, любая придирка – не так лежит подушка – могли кончится наказанием. Спасителя бабочки застукали. Результат – трое суток карцера.

Спуск в карцер – так называли это заключенные – жестокое испытание, тюрьма в тюрьме. Кормят через день, окна не видно, лампа под потолком еле мерцает, сесть негде, спать почти невозможно, холод, теплой одежды не положено. Главное – нельзя курить. Это Андреева мучило больше всего. В его описаниях спуска в слои возмездия, сквозь мистические видения сквозят изнурительные карцерные дни и ночи с потерей чувства времени и реальности:

 
Казалось, тут я жил века —
Под этой неподвижной сферою…
Свет был щемящим, как тоска,
И серый свод…
 

И подъем из карцера – освобождение и возвращение в камеру, казался подъемом почти «к России Ангелов». Однокамерники сочувствовали и соболезновали, но происшествие с поэтом не могло не стать для них событием литературным. Пока поэт сидел в карцере, Парин и Раков сочинили посвященный событию цикл с пародийными эпиграфами, комментариями и насмешливыми отсылками к мировой классике. Солнечный день 5 сентября 1951 года способствовал шутливым вдохновениям. Сущность происшествия описал Парин в басне «Бабочка и поэт» [447]447
  Полностью цикл см.: СС-2, 4, 505–507.


[Закрыть]:

 
Все знают бабочек природу:
Они ярки, легки, резвы,
Беда лишь в том, что Бог их роду
Разумной не дал головы.
Однажды бабочка такая,
Как легкомыслия образчик,
Беспечно вдоль стены порхая,
Попала в наш почтовый ящик.
Ее мы хором заклинали
Оставить дом томленья тяжкий,
Лететь туда, где светлы дали,
Лететь немедля, без оттяжки.
Остались речи без успеха,
Напрасен убеждений труд:
Уселась дура – вот потеха! —
И зимовать решила тут.
Сидел в той камере поэт
С душою сумрачной, но милой,
Он бабочку на белый свет
Решил вернуть хотя бы силой.
Хоть он и против был насилья,
Но здесь оправдано оно:
Ведь бесполезны даже крылья,
Когда не видишь ты окно!
Но бдителен надзор и чуток —
Поэт застукан en delit,
И вот его на трое суток
Уж в темный карцер увели.
Читатель ждет морали внятной.
Ужель она вам непонятна? —
– Не надо помогать тому,
Кто сдуру лезет сам в тюрьму!
 

Л. Л. Раков. Фотографии из следственного дела. 1949

Раков завершил цикл после выхода Андреева из карцера иронически назидательным резюме:

 
И за одно прикосновенье
Ты трое суток просидел…
О, человек! Ты поседел,
Но мудрость все не в поле зренья:
Внутри тюрьмы ты сесть сумел!
 

В этой атмосфере «академической» камеры и написана остроумнейшая книга «Новейший Плутарх» тремя соавторами. Инициатор создания «Иллюстрированного биографического словаря воображаемых знаменитых деятелей всех стран и времен от А до Я» Раков стал самым азартным автором, главным редактором, иллюстратором. На свободе занятый преподаванием, учеными и административными заботами на директорских должностях, он в заключении писал много. Начал сочинять цикл рассказов «В капле воды», писал литературоведческие эссе – «Судьба Онегина» и «Письма о Гоголе», стихи, чаще иронические. Любивший и превосходно знавший русскую поэзию, поэтом себя Раков не считал, утверждая, что лишен «поэтического мышления».

Сочинением "Новейшего Плутарха" Лев Раков увлек сокамерников не случайно. Когда-то Михаил Кузмин задумал и начал романом "Чудесная жизнь Иосифа Бальзамо, графа Калиостро" серию жизнеописаний – "Новый Плутарх". Кузмин был влюблен в студента Ракова, посвятил ему книгу стихов "Новый Гуль". И Раков, всю жизнь высоко чтивший поэта, прекрасно знал о кузминском замысле. Но сокамерников он подвиг на книгу шутливую, пародийную. Возможно, толчком к осуществлению проекта "Новейшего Плутарха" и послужил цикл о "жертве Махаона".

Даниил Андреев с детства любил сочинять в шутливом роде, умел смеяться. А биографический жанр испробовал еще во времена написания книжки об ученых – изобретателях. Сочинение новелл для "Новейшего Плутарха" стало и для него увлекательной забавой, хотя и здесь он верен заветным темам и мыслям.

"Основатель издания, главный редактор и иллюстратор" торопил и воодушевлял соавторов, используя тюремные лиловые чернила и "сок хлебной корки", рисовал иллюстрации и сам написал большинство биографий. В герое одной из них, предваряемой легко узнаваемым портретом, в Цхонге Иоанне Менелике Конфуции изображен Даниил Андреев. Цхонг – мыслитель, педагог и общественный деятель республики Карджакапты исповедует и воплощает в жизнь взгляды и идеалы автора "Розы Мира" – предмет многих споров и обсуждений ученых соавторов. Характеристики деятеля в новелле и шутливы, и серьезны. "Фундамент философских взглядов Ц., – характеризует мыслителя Цхонга биограф, – образовывало убеждение о всеобщем родстве возвышенных и бескорыстных устремлений человеческой души к совершенству. Далекий от узких рамок догмы, он в каждой религии чувствовал постижение единого Бога, в каждом искусстве видел поиски единого, по существу, идеала, в каждой философской системе – служение единой истине…" Ц. – продолжает Раков – последовательно отрицал "концепции, связанные с "угашением духовного начала", т. е. основанные на рационализме и материализме". И еще, Ц., как и Проповедник в "Железной мистерии", не только похож на "идеального руководителя государства, мечтавшегося некогда Платону", но и, следуя своим идеалам, запрещает "занятие охотой и потребление мясной пищи", а главное, утверждает целительную необходимость "босикомохождения". Довольно близко изложены в новелле и педагогические взгляды Андреева.

Л. Л. Раков. Цхонг Иоанн Менелик Конфуций (Д. Л. Андреев). Иллюстрация к книге "Новейший Плутарх"

Ц. умирает, пав жертвой своей ненависти к обуви, наступив на осколок стекла левой пяткой… Но к насмешкам над «босикомохождением» Андреев привык, приучив к тому, что не терпит обуви, даже тюремщиков. А на дружеские насмешки ответил стихами, предлагая Ракову весеннюю прогулку: «Лёвушка! Спрячь боевые медали, / К черту дела многоважные брось: / Только сегодня апрельские дали / По лесу тонкому светят насквозь». Лесные прогулки могли быть лишь воображаемыми. Даже вносивший раз в десять дней в тюремное житье ожидаемое разнообразие путь в баню – мимо больничного корпуса, по закатанному асфальтом мертвому двору, где не пробивалось ни травинки, – не дарил взгляду ни краешка живой природы – вокруг каменные стены, мутные решетчатые окна, и лишь небо вверху в счастливый день сверкнет синевой и солнцем. И даже Раков, петербургское дитя, не питавший андреевской страстной любви к природе, писал из тюрьмы дочери: «Как я теперь вспоминаю немногие часы, проведенные среди природы! Припоминаю все подробности вида, запахов, звуков; все это для меня – вроде потерянного рая» [448]448
  Лев Львович Раков: Творческое наследие. Жизненный путь. / Авт. – сост. А. Л. Ракова. СПб.: Изд – во Государственного Эрмитажа, 2007. С. 365.


[Закрыть].

Насмешливый Раков шутил и над собой, описав собственное увлечение историей русского военного костюма в биографии военного педагога Пучкова – Прошкина. То же увлечение он изобразил и в жизнеописании основоположника научной дисциплины "Сравнительная история одежды" Хиальмара аф Хозенканта. Сочинительство помогало не думать о двадцатипятилетием сроке, коротать "горькие дни". "А все же, как ни странно, – удивлялся Раков, освободившись, – эти дни бывали и прекрасными, когда мы, подчас, ухитрялись жить в подлинном мире идей, владея всем, что нам было угодно вообразить" [449]449
  Ларина В. Д. Указ. соч. С. 302.


[Закрыть].

Попытка спасения бабочки закончилась карцером. А все написанное Андреевым за два почти года, все, что удалось восстановить из погибшего на Лубянке, изъяли при неожиданно проведенном "шмоне". Катастрофа, наказание страшнее карцера. В третий раз вспоминалось меньше и труднее. В отчаянье казалось, что и опять восстановленное погибнет. Жаль было многого, особенно цикла "Московское детство", от которого уцелело два стихотворения, написанных в 50–м – об игрушечном Мишке, пропавшем во время ареста, и "Старый дом". А "в четвертый, – обреченно сетовал он, – пожалуй, и совсем почти все забудется" [450]450
  Письмо А. А. Андреевой 8 декабря 1956.


[Закрыть].

"Новейший Плутарх", забава и отдохновение, сочинялся не сразу. Раков старался увлечь своим замыслом всех, по некоторым сведениям, в книге что-то написано даже японцем, а что-то немцем. Возможно. Но в рукопись вдохновенный проект превратился позже, когда к писаньям зэков стали относиться снисходительней. Это, видимо, происходило после смерти Сталина и уже в другой камере, 35–й, куда Ракова перевели 3 апреля 1953 года.