Текст книги "Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях"

Автор книги: Борис Романов

В третий раз в Трубчевск он приехал на все лето, с надеждой вновь пережить то необычное состояние, когда перед ним стали приоткрываться космические иномиры. «В некоторых условиях окружающей нас природы кроется особая власть вызывать… мистические состояния» [167]167
  Джемс В. Указ. соч. С. 383.


[Закрыть], – в это утверждение Уильяма Джемса он верил безусловно и считал, что прошлым августом на берегу Неруссы нашел эти «условия». Но лето 32–го года в благословенном Трубчевске, где он, по его признанию, «так великолепно кейфовал в прошлом и позапрошлом году», не задалось. Брату он жаловался: "На этот раз, однако, обстоятельства были не так благоприятны. Сначала мешала погода. Июнь и первая половина июля были на редкость дождливыми: ежедневно гроза с жестоким ливнем и даже градом, а иногда – так даже 2 грозы на дню. Я несколько раз пробовал уходить гулять (ухожу я всегда далеко, на целый день), но каждый раз промокал до нитки, так что наконец всякая охота бродяжничать отпала.

Едва же наступила великолепная <…> жара, как я сильно повредил <…> пятку, наступив босиком на торчащий из доски ржавый гвоздь. Начался нарыв, очень медленно назревал (очень неудачное место: грубая кожа), потом мне его разрезали – вся эта эпопея заняла 3 недели. Тут наступили несравненные лунные ночи, и, видя, что лето для меня гибнет, я, раньше, чем это было можно, пустился гулять.

Надо было наверстать пропущенное, запастись на зиму впечатлениями. Хромая на одну ногу, я сделал чудесную четырехдневную прогулку по брянским лесам, вверх по совершенно очаровательной реке Неруссе, проводя лунные ночи в полном одиночестве у костров. Прохромал я таким образом верст 70, причем приходилось переходить вброд, долго идти по болотам, и все это закончилось тем, что я вторично засорил еще не успевшую зажить ранку. Начался второй нарыв на том же месте…" [168]168
  Письмо В. Л. Андрееву <осень 1932>.


[Закрыть]

Д. Л. Андреев. На реке Неруссе 1932. Фотография А. П. Левенка

Когда в ненастливых небесах проглядывало солнце, он отправлялся за Десну, на Неруссу, выходя на тропы, чуть заметные в сырых серебрящихся травах. Ловили редкое вёдро и косари. Но после обеда опять начинало погрохатывать, снова надвигался дождь. «Над Неруссой ходят грозы, / В Чухраях грохочет гром…» – строки об этих паривших грозовых днях. Под сверкание и грохотанье, а то и под шелест дождя он возвращался. А только распогодилось – поранил ногу. Но не мог пропустить июльские лунные ночи, звездопады августа. Эти бессонные ночи под ненасытный комариный звон и треск костра наполняло ожидание необычайного. Он признавался в «Розе Мира»: «…Я старался всеми силами вызвать это переживание опять. Я создавал все те внешние условия, при которых оно совершилось в 1931 году. Много раз в последующие годы я ночевал на том же точно месте, в такие же ночи. Всё было напрасно».

В ту мистическую ночь, о которой рассказано в "Розе Мира", рядом с ним, вместе с Всеволодом Левенком, "начинающим художником", возможно, были и его братья. Им он чаще всего читал стихи любимых поэтов – Тютчева, Блока, Гумилева. Но иногда, на привалах, читал и свои – о Сеннаре и Бенаресе, о таинственном Индостане.

Д. Л. Андреев. На реке Неруссе 1932. Фотография А. П. Левенка

Олегу Левенку он обещал, бродя с ним по заросшим берегам Неруссы, что когда-нибудь они вместе пошляются по чудесной Индии. В эти годы Индию Андреев искал и в трубчевских просторах, Индию Духа. В Индии все священно, все одухотворено, все имеет свой религиозный смысл. Индуизм, его религиозное мироощущение определяет благоговейное отношение к живому. Именно так, благоговейно и религиозно, сакрализуя всё и вся, смотрел на мир он сам и хотел, чтобы так смотрели все, постепенно приучаясь "… воспринимать шум лесного океана, качание трав, течение облаков и рек, все голоса и движения видимого мира как живое,глубоко осмысленноеи<…> дружественное". И тогда тебя охватит подлинное религиозное чувство – «как будто, откидываясь навзничь, опускаешь голову всё ниже и ниже в мерцающую тихим светом, укачивающую глубь – извечную, любящую, родимую. Ощущение ясной отрады, мудрого покоя будет поглощать малейший всплеск суеты; хорошо в такие дни лежать, не считая времени, на речном берегу и бесцельно следить прохладную воду, сверкающую на солнце. Или, лежа где-нибудь среди старого бора, слушать органный шум вершин да постукивание дятла». Этому он сам вполне научился именно здесь, в брянских лесах под Трубчевском.

Д. Л. Андреев (первый слева). На реке Десне 1932. Фотография А. П. Левенка

Малахиева—Мирович в Трубчевске жила в доме учительницы начальных классов Зинаиды Иосафовны Спасской, неподалеку устраивались Коваленские. Тишина городка, по которому катили, стуча и скрипя, телеги только в базарные дни, несуетливость будней помогали отдохнуть душой, насколько возможно забыть назойливую советскую злободневность. Всем им, жившим поэзией, литературой, необходимы были эти побеги из столицы. Но старшие спутники Андреева в леса и просторы вместе с ним не уходили, довольствуясь садовыми чаепитиями и недальними прогулками у Десны.

Д. Л. Андреев. На реке Десне. 1932. Фотография А. П. Левенка (фрагмент)

Иногда он навещал Ульященко. Поздоровавшись с хозяйкой, Ольгой Викторовной, смущающейся дочерью – пятнадцатилетней Любой, Андреев проходил в кабинет Евлампия Николаевича. Земский доктор не мог не напоминать ему чем-то Филиппа Александровича – та же внимательность, та же самоотверженность. Вообще Даниил любил общаться с людьми старше его, с ними он находил больше общего. Этим летом у Евлампия Николаевича родился внук – Владимир, и Даниила пригласили в крестные отцы [169]169
  Павлова Г. «Там, где реки, мирные и вещие…».


[Закрыть].

Не раз приходил он и в музей, к его энергичному директору Гоголеву. Через несколько лет после ухода из трубчевского музея Гоголева направили в командировку во Францию, где тот и остался. Есть сведения, что там он встречался с Вадимом Андреевым.

Д. Л. Андреев (третий слева). На реке Неруссе 1932. Фотография А. П. Левенка

Осенью 1932 года Даниил писал Вадиму: «Дорогой брат, не буду даже пытаться подыскать себе оправдание: мое молчание (само по себе) – самое очевидное и непростительное свинство. Но папа однажды весьма остроумно заметил, что для писателя писать письма то же, что для почтальона – гулять для моциона. А я в эти месяцы носился, как ладья по морю поэзии, и пристать к „берегу“ обстоятельных и трезвых писем было для меня почти невозможно».

Вернувшись из Трубчевска с больной ногой, Даниил вынужденно лежал в постели и запойно писал стихи. "К сожалению, затронута надкостница, и до сих пор неизвестно, удастся ли избежать операции. Пока делаю дважды в день ножные ванны самой высокой температуры, какую только способна выдержать нога. Из всего этого следует простая, но мудрая мораль: "Когда болит нога, не ходи гулять"!!!

Д. Л. Андреев, О. П. Левенок, Герасименко (?). Трубчевск. 1932. Фотография А. П. Левенка

Как только буду выходить, поступлю на службу: меня ждет довольно уютное место в одной библиотеке", – подробно отчитывался он брату. Писавшиеся стихи составили цикл или, как он называл его, «маленький сборник» «Дневник поэта». О содержании сборника, можно лишь гадать, вскоре, после очередного вызова в ОГПУ («органы» без присмотра не оставляли), сборник он уничтожил. Видимо, во время вызова его выспрашивали и о Коваленском, который после этого сжег только что написанную поэму «Химеры». 1932 годом помечено всего несколько стихотворений Даниила Андреева, а стихи под заглавием «Из дневника» датированы 34–м и 36–м. Но в одном из стихотворений 32–го – «Самое первое об этом» – можно узнать трубчевские просторы:

 
Ярко – белых церквей над обрывами стройные свечи,
Старый дуб, ветряки —
О, знакома, как детство, и необозрима, как вечность,
Эта пойма реки.
 
 
Вновь спускаться ложбинами к добрым лесным великанам,
К золотому костру,
Чтобы утром встречать бога – Солнце над белым туманом
И стрекоз синекрылых игру;
 
 
Возвращаясь на кручи, меж серой горючей полыни
Подниматься в вечерний покой,
Оглянуться на лес, как прощальное марево, синий
За хрустальной рекой.
 

Но вряд ли трубчевские странствия стали темой «Дневника поэта», скорее о нем можно судить по другому стихотворению, помеченному

32–м годом и позже вошедшему в "Материалы к поэме "Дуггур"", где в мистической теме слышится всезахватывающая тревога, предчувствие эпохи торжествующего зла:

 
И имя твое возглашали
Напевом то нежным, то грубым
Вокзалов пустынные трубы —
Сигналы окружных дорог,
И плакали в чёрные дали,
И ластились под небесами,
И выли бездомными псами —
В погибель скликающий рог.
 

К этим строфам он поставил эпиграфом строку Гумилева «Темные грезы оковывать метром…». «Темные грезы» не оставляли Андреева, но, входя в стихи, освобождали душу от сумрака, осветляли ее. Еще и поэтому он считал стихи самым лучшим в себе.

"Шура с мужем просидели лето в Москве. Зять очень много работает – больше, чем позволяет здоровье, – но они надеются, что эта работа в скором времени даст им возможность пожить некоторое время, ничего не делая и отдыхая где-нибудь на природе.

Саша с женой ездили отдыхать в Углич, но им удалось прожить там только 2 недели. (Теперь они живут отдельно, но недалеко от нас, на Плющихе.)" [170]170
  Письмо В. Л. Андрееву<осень 1932>.


[Закрыть]– кратко сообщал Даниил Вадиму о семейных новостях осенью.

Жизнь семьи шла непросто, обо всем было не написать. Коваленский, с его трезвым взглядом на жизненные обстоятельства, все больше отходил от заказной литературной работы. Неудача с поэмой "Пятый год" не вдохновляла. Занятия литературой становились не только обременительными, а и небезопасными. Но не зря он когда-то учился у отца русской авиации, любовь к которой его не оставляла. В автобиографии Коваленский сообщал о своих тогдашних занятиях:"… С конца

1930 года я все более и более втягивался в работу над конструкциями авиационных двигателей, моделей и полуфабрикатов. С 1931 года начал работать в Комитете по оборонному изобретательству при ЦС ОАХ СССР, затем в Авиатресте, конструктором – консультантом, а с 1933 года – по организации новых производств в Исправительно – трудовых колониях, где проработал до 1938 года (УНКВД)".

"Александр Викторович писал стихи, делал модели самолетов, которые летали по нашему длинному коридору" [171]171
  Межибовская В. Из воспоминаний // Брянская учительская газета. № 35. 8 сентября 2006.


[Закрыть], – вспоминала соседка Коваленского тех лет. С авиамоделированием он познакомился у Жуковского, еще в 1910 году организовавшего первые в России соревнования летающих моделей. В начале тридцатых авиамодельные кружки появились повсюду. Аэропланы, известные по именам герои-летчики, дальние перелеты надолго стали советской романтикой. У Юрия Крымова, также видевшего модели Коваленского в коридоре добровской квартиры, в «Танкере „Дербенте“» один из персонажей увлекается авиамоделями. Александр Викторович на романтические запросы современности отвечал, как мог, и не без обдуманного практицизма.

Даниил, размышлявший об иных небесах, где самолеты не летают, в письме к брату поведал о своих воображаемых прогулках по Парижу, попасть куда, как он пять лет тому назад надеялся, ему не было суждено. "Сейчас, наверно, у вас прекрасная осенняя погода, и вы иногда ходите гулять в Bois de Meudon. Ты, наверно, удивишься, откуда я могу знать такие подробности. А вот откуда. Я недавно рассматривал атлас Маркса; там есть карта парижских окрестностей; я нашел Clamart и выяснил, что в двух шагах от вас находится большой парк, и вряд ли вы никогда не пользуетесь его близостью. Знаю и кое-что другое, например, что в Париже вы ездите на трамвае через porte Montrong. Интересно, какой № трамвая?" [172]172
  Письмо В. Л. Андрееву<осень 1932>.


[Закрыть]

Государство теперь строго и цепко следило за своими гражданами. 27 декабря 1932 года вновь ввели отмененные революцией паспорта. Правда, крестьянам их не выдали. А выдавая москвичам, власть решала, кого оставить в столице, а кого ввиду неблагонадежности выселить. Коснулось это и дома в Малом Левшинском. Только что, в мае, вышедшая замуж за соседа Добровых Анна Сергеевна Ломакина вспоминала: "Рядом с нашей комнатой жили Шахмановы – Яков Николаевич и его жена Вера Александровна. Это были добрые хорошие люди, но глубоко несчастные. Вера Алекс<андровна>была тяжело больна. Яков Ник<олаевич>работал и нес всю тяжесть забот о своей семье. Однажды, придя домой, я застала эту семью в ужасном положении. В то время в Москве проходила паспортизация, и большое количество людей лишилось московского паспорта и подлежало выселению. Такая участь постигла и их. Какую глубокую веру, какое терпение и покорность показали эти люди во время тяжелого испытания. Старый Яков Ник<олаевич>с совершенно больной женой должны были выехать из Москвы куда-то… Помню, как я плакала, когда они покинули нашу квартиру. Все живущие в нашей квартире единодушно переживали это событие" [173]173
  Ломакина А. С. Указ. соч.


[Закрыть].

Возможно, именно Шахманов, позднее умерший в Малом Ярославце, и есть тот "член комиссии по исследованию царских усыпальниц" в Петропавловской крепости, который поведал Андрееву о том, что гроб Александра I оказался пустым, о чем рассказано в "Розе Мира". Вдова поэта передавала с его слов, что очевидцем вскрытия императорской гробницы был сосед Добровых и что фамилия его, ей не запомнившаяся, начиналась на Ш.

Следующий год принес неутешительные вести из Трубчевска. Туда дошел голодомор, шедший вслед за коллективизацией. «В Трубчевск мне в этом году уехать, видимо, не удастся, – писал он в апреле Рейнсфельдт. – Оттуда приходят ужасающие письма, там жестокий голод. Семья из 5 человек живет на 100 р. в месяц, в то время как хлеб стоит 120 р. пуд. Люди не видят всю зиму не только хлеба, но даже картошки. В день варится 5 бураков (по бураку на каждого) – и это всё. А ведь там дети! Удалось тут организовать регулярную отправку посылок, но это, конечно, кустарщина, да и не знаю, долго ли мне удастся продолжать в том же духе…» [174]174
  Письмо Е. Н. Рейнсфельдт 22 июня [апреля?] 1933.


[Закрыть]Посылки посылал голодающим не только он. Той же весной в доме Киселевых на Зубовском бульваре, куда изредка заходил Даниил, на обеденном столе раскладывалась груда мешочков, пакетов, кульков, а на стульях стояли ящики для посылок. «Мелитина Григорьевна (мать), Зоя и Катя деловито упаковывают продукты – отправляют одиннадцать посылок на Украину» [175]175
  Семпер – Соколов а Н. Е. Указ. соч. С. 129.


[Закрыть]. А газеты в эти апрельские дни, когда Андреев мучился известиями о голодающих трубчевских друзьях, восхищались подвигом летчиков, спасших челюскинцев. Ни о каком голоде никто и не заикался.

Семье Левенков, о которой говорится в письме, действительно приходилось туго. Старшие дети жили самостоятельно, но младшие еще ходили в школу, а основному кормильцу семьи, Протасию Панте леевичу, было уже под шестьдесят. В бесконечных трудах и заботах, он держался бодро, приговаривал: "Когда тебя припечет в жизни, тогда вволю нафилософствуешься". Ему философствовать приходилось частенько. Зарабатывал он после революции не только преподаванием, но и тем, что писал портреты вождей: спрос на них все возрастал, а некоторые лица менялись – Троцкого и Бухарина сменили Молотов и Каганович. Как-то получил за очередной ленинский портрет фунт пшена и две иссохших тарани, но в голодное время это считалось заработком.

Не только в Трубчевск, как рассчитывал, Даниил не мог поехать, но и в Ленинград. "Вообще никогда еще жизнь так резко и круто не опровергала мои расчеты и планы, как в этом году, – доверительно писал он Евгении Рейнсфельдт. – Я Вам говорил о некоторых из них. И мое большое "предприятие", которому я так радовался и верил, уже зимой превратилось в туман, в химеру. Остается радоваться хоть тому, что это произошло не слишком поздно. Но Вы сами понимаете, какое это горькое и куцее утешение.

Вдобавок я очень уж был избалован: всякая задача, которую я перед собой ставил (до этого), достигалась без особого труда. И это ослабило мою выносливость (коряво выражено, но Вы поймете).

Вот опять идет весна, и опять дух непокоя заставляет по ночам путешествовать… по атласу, – за невозможностью лучшего. Целыми часами сижу над картами Индии, Индокитая, Малайского архипелага. Кстати, Женя, почему мы, русские, создавшие такой великолепный язык, так осрамились с названиями и именами? Посмотрите на Запад: Нюрнберг… Равенна… Рио – Жанейро… Руан… – Оглянешься на Восток: Гвалиор… Рангун… Айрэнг – Даланг, Бенарес… А у нас: Рыльск! Скотопригоньевск! Вокса!! Икша!!! В чем же дело?! Из каждого названия глядит хулигански ухмыляющаяся, хамская рожа. Или я необъективен и слишком уж поддался отвращению, которое так долго росло и так заботливо вскармливалось прелестями окружающей обстановки?

Идут нескончаемые будни. Пишу книжку для Энергоиздата: серия биографий (для юношества) ряда выдающихся ученых и изобретателей, начиная с Архимеда. Это было бы интересно, если бы дано было время (и задание) писать серьезно, основательно изучая эпохи и личности. Но мне дано время только до 1 июля, а книжка в 6 листов; к тому же материалов мало и доставать их трудно. Наконец, еще и то портит дело, что все эти ученые всю жизнь свою провели за письменным столом, канва их жизни удивительно бедна внешними событиями, и сделать эти биографии хоть сколько-нибудь увлекательными – невозможно.

С деньгами туго, поэтому приходится брать и работу диаграммночертежного характера. Ею загружены вечера и читать почти не хватает времени. Но все же прочел недавно очень интересную книгу, одного из крупнейших современных астрономов сэра Джемса Джинса "Вселенная вокруг нас". Это описание вселенной с точки зрения последних научных теорий. Страшно интересно!

<…>На лето поеду, кажется, под Москву, в Калистово (недалеко от Хотьково) – там будет жить Нелли Леонова (Вы ее немного знаете) и зовет к себе погостить июль" [176]176
  Письмо Е. Н. Рейнсфельдт 22 июня [апреля?] 1933.


[Закрыть].

Рейнсфельдт, общение с которой ограничивалось перепиской, оказалась ему интересна не только общими детскими воспоминаниями, но и общими интересами. Она, как мы узнаем из его письма, занялась арабским языком, чему он радуется, хотя и спрашивает, ссылаясь на недоумение Коваленского: "почему Вы взяли именно арабский, а не персидский или санскрит?" [177]177
  Там же.


[Закрыть]Но их объединяла, так, по крайней мере, казалось Андрееву, не только тяга к тайнам Востока. Именно ей он подробно описал открывшееся ему на Неруссе. Имея в виду темы такого рода, обсуждавшиеся им далеко не с каждым даже из близких друзей, писал ей: «…о многом таком мы могли бы поговорить, когда я приеду в Л<енинград>» [178]178
  Письмо Е. Н. Рейнсфельдт 14 декабря 1933.


[Закрыть].

Кроме Рейнсфельдт, в Ленинграде в те годы жила другая его подруга детских лет, вместе с ними учившаяся у Грузинской – Татьяна Оловянишникова, вышедшая замуж и ставшая Морозовой. В Ленинград она переехала после нескольких лет работы на Чукотке с мужем и двумя дочерьми. С Татьяной он тоже переписывался.

Т. И. Морозова (урожд. Оловянишникова) 1920-е

В декабре 33–го он пишет еще одно письмо Рейнсфельдт, подводя итоги уходящему году, делясь самым заветным: "Летом я никуда не выезжал, если не считать нескольких дней, проведенных у знакомых на даче. Вызвано это тем, что издательство задержало мои деньги за книгу до сентября месяца. Я должен был бы поехать в Трубчевск, но на этот раз поездка эта ничем бы не напоминала partie de plaisir [179]179
  увеселительную прогулку (фр.).


[Закрыть]прежних лет: она сулила мне только очень тяжелые переживания. Но их все равно не избежать – они закрутят меня в Ленинграде, куда я съезжу при первой материальной возможности. С февраля по июль я писал книгу – серию биографий ученых изобретателей (для юношества), в которую вошли Архимед, Л. да Винчи, Паскаль, Эйлер, Даниил Бернулли, Фрэнсис (изобретатель турбин) и наш акад<емик> Жуковский. Это была довольно приятная работа, но под конец она мне здорово опротивела. Сейчас к книге подобрано уже большое количество (свыше 50) иллюстраций, и она находится в печати. На невыплаченную мне еще часть гонорара вот за эту-то самую книгу я и надеюсь съездить в Ленинград. Думаю, что будет это в январе – феврале.

Теперь я работаю по другой линии – по графической: делаю диаграммы, таблицы и пр<очую>чепуху. Если б такая работа была постоянно – больше нечего и желать было бы. Работаем мы обычно вдвоем с одним моим приятелем – художником у меня в комнате. И благодаря механичности работы, мы имеем возможность большую часть времени предаваться разговорам или же просто молчаливому размышлению (каждый о своем).

Лето явилось для меня переломным периодом во многих отношениях. Главное – я избегаю теперь строить метафизические и пр<очие> "системы".

 
("Я числил числа, строил химеры
И, выстроив, в них верил").
 

По – видимому, эти умозрения имеют совершенно ничтожную ценность, ибо их можно создать n – ное количество – все одинаково логичные, одинаково недоказуемые и одинаково не выражающие истинного соотношения вещей, идей и сущностей в мире. Лично для меня более или менее достоверными являются сейчас лишь те положения, которые утверждаются одинаково всеми великими религиозными системами, – а таких положений очень немного… Остальное – дело сердца, интуиции, но не интеллекта. Жаль, что в этом году мне не удалось по – настоящему встретиться с природой – мне эти встречи чрезвычайно важны".

Сообщает он в этом письме и о семье, где Евгению знали и помнили. "Мама больна, она вообще очень ослабела и сдала за этот год, – пишет он. – Моя сестра и ее муж на днях переезжают на несколько месяцев в Калугу, и мы надеемся, что тогда мама сможет поехать к ним на несколько недель отдохнуть. Без такого отдыха все может кончиться для нее (еще больше – для нас, т. к. она сама этого не боится) – самым дурным образом.

Материально – хуже, чем в прошлом году, но по крайней мере есть уголь и в комнате тепло.

У Грузинских не бываю, да и вообще редко хожу куда бы то ни было" [180]180
  Там же.


[Закрыть].

Наверное, одной из причин крушения его летних планов было то, что он оказался загружен работой до самого начала зимы. Книжка для Энергоиздата, начатая в феврале, требовала серьезных усилий. Нельзя походя написать цикл биографических очерков об ученых-изобретателях, начиная с легендарного Архимеда. В эти годы резко повысился интерес к научно – популярной литературе, книги о науке и технике требовались всем издательствам. Немало выпускал их "Энергоиздат". Но каждая рукопись тщательно рецензировалась, проходила серьезную, прежде всего идеологическую, проверку. Известный мастер научно – популярной литературы Лев Гумилевский, в те времена тоже сотрудничавший с "Энергоиздатом", в воспоминаниях рассказал, как Главлит запретил в мае 33–го года его уже отпечатанную биографию Дизеля. Сорокатысячный тираж книги, в которой, якобы, "воспевался капиталистический строй", пустили под нож [181]181
  См. Гумилевский Л. Судьба и жизнь. М.: Грифон М, 2005. С. 145–146.


[Закрыть]. Поэтому нет ничего удивительного в том, что труд Даниила Андреева нами не разыскан. Он, видимо, так и не увидел света.

Храм Св. Власия во Власьевском переулке Фотография Б. Романова. 2008