Текст книги "Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях"

Автор книги: Борис Романов

В конце июня он писал Евгении Рейнсфельд, сообщая ей то же, что и брату: "В личной жизни моей было очень много тяжелого, и хотя я Вас вспоминаю часто, но писать было трудновато… Теперь лучше, появилось нечто радостное, хотя, м<ожет>б<ыть>, и чересчур легкомысленное. Та тяжелая история еще не вполне, кажется, кончилась – возможны крупные неприятности – но все-таки самое мучительное как будто позади. Сейчас успешно работаю, к 15 июля думаю все закончить и уехать сперва в маленький городок на Оке, потом в Крым и вернусь в Москву к 1 сент<ября> [238]238
  Письмо Е. Н. Рейнсфельд 25 июня<19>37.


[Закрыть].

Видимо, уже в начале июля Андреев уехал в Судак. Уехал вместе с Марией Гонтой, которая помогла ему одолеть "тоску и расколотость".

Мария (Марика или Марийка, как ее звали близкие знакомые) Павловна Гонта в двадцатые годы была женой поэта Дмитрия Петровского. Начинал Петровский как поэт с футуристами. Во время гражданской войны партизанил вместе с анархистами, потом с Щорсом. Известны его воспоминания о Хлебникове, на него повлиявшем. А Велимир Хлебников в рассказе "Малиновая шашка" изобразил Петровского, сына сельского священника, недоучившегося семинариста и живописца, "опасным" человеком, кокаинистом, три раза вешавшемся, "ангелом с волчьими зубами" [239]239
  Хлебников В. Собр. соч.: В 6 т. М.: ИМЛИ РАН, 2004. Т. 5. С. 219.


[Закрыть]. Петровский в 20–е дружил с Пастернаком, в 29–м они разошлись. Позже, в феврале 37–го, на пленуме Союза писателей, певец червонного казачества выступил против давнишнего друга, не чураясь политических обвинений.

М. П. Гонта

Петровские жили в Мертвом переулке (в 37–м уже носившем имя Николая Островского), где Мария осталась одна. Петровский оставил жену летом 26–го, позже пытался к ней вернуться. Они казались странной парой. Петровский был старше жены на двенадцать лет. Угловатая сухопарая фигура кавалериста с вытянутым лицом возвышалась над бойкой, всевосприимчивой, по – южному смугловатой Марийкой, восторженно слушавшей поэтов – Мандельштама, Пастернака, Тихонова, Луговского. По несколько карикатурному описанию дочери Владимира Луговского, Гонта была «небольшого роста, очень изящная, с тонкой талией, крутыми бедрами и высокой грудью. Разговаривая, она ходила взад и вперед, заглядывая в большое зеркало, висевшее на стене, и поглаживая себя то по груди, то по бедру» [240]240
  Громова Н. Узел: Поэты: дружбы и разрывы. Из литературного быта конца 20–х-30–х годов. М.: Эллис Лак, 2006. С. 52.


[Закрыть].

Гонта, журналистка и сценаристка, неожиданно стала и актрисой. В 31–м снялась в кинофильме "Путевка в жизнь" сразу в двух небольших ролях – воровки и нэпманши. Съемки сопровождались пылким романом с режиссером фильма – Николаем Экком. В 30–е она публиковала очерки об авиации, сотрудничала в журнале "Прожектор", в "Красной звезде".

Роман ее с Даниилом Андреевым начался в мае или июне, и все лето 37–го оказалось окрашено "легкомысленной" страстью. В этом страшном году острое чувство жизни, приступы бесшабашного веселья чередовались с ощущением, как писала Гонта в воспоминаниях о Пастернаке, что они "забыли и разучились смеяться", чувствуя себя "придавленными, сжатыми, согбенными". Может быть, роман с Андреевым, поездка в Судак – попытка убежать от согбенности и страха.

В цикле "Янтари", посвященном Марии Гонте и судакскому лету, он признавался: "Я любил эти детские губы, / Яркость речи и мягкость лица". И еще: "Ты, солнечная, юная, врачующая раны, / Моя измена первая и первая весна!" Но и в Судаке, под обещающим счастье знойным солнцем, у моря, в горах, там, где вырезался знакомый силуэт генуэзской крепости, в нем жила не исчезавшая горечь —

 
И не избавил город знойный
От тёмных дум,
Клубя вокруг свой беспокойный,
Нестройный шум…
 

Он остался благодарен Марии за все, даже уверял ее: «…к несравненному раю / Свела ты старинное горе / Души моей терпкой…» Любивший дальние прогулки, все время стремившийся в путь, Даниил нашел в ней легкую на подъем, веселую спутницу:

 
Хочешь – мы сквозь виноградники
По кремнистым перелогам
Путь наметим полудённый
На зубчатый Тарахташ:
Там – серебряный, как градинки,
Мы попробуем дорогой
У татар миндаль солёный
И вино из плоских чаш.
 
 
Меж пугливыми отарами
Перевал преодолеем,
И пустыня нам предстанет
Вдоль по жёлтому хребту,
Будто выжженная карами,
Ураганом, суховеем,
Где лишь каперсы, как стая
Белых бабочек, в цвету.
 

Судя по сюжету «Янтарей», они побывали в Отузах, Ялте, Форосе, Бахчисарае, но чаще бродили по окрестностям Судака.

Видимо, с Гонтой он провел лишь часть отдыха. А оставшись один, поселился у безвыездно жившей в Судаке Евгении Альбертовны Репман, которую не видел уже три года. Пользоваться гостеприимством старой учительницы вместе с Марией ему было бы неловко. В этот раз он встретился здесь со своим одноклассником, ее племянником, Юрием Владимировичем Репманом, ставшим математиком. Они не виделись со школы. Потом, в Москве, он несколько раз заходил к нему, жившему неподалеку – в Гранатном переулке. Позже Юрий Репман погиб на фронте, а его жену с маленьким ребенком, как немцев, выслали из Москвы…

В августе Андреев писал Любови Федоровне, жене художника Смирнова, с которым когда-то познакомился именно в Судаке: "…я думаю вернуться в Москву в середине сентября. Вторая половина моего отдыха получается гораздо лучше первой. Я устроился здесь несколько иначе, чем вначале, и с внешней стороны все складывается отлично. Прекрасно питаюсь, много сплю; гулять стараюсь недалеко, чтобы накопить побольше сил, хотя горы властно тянут к себе; пока что я побывал только на двух вершинах. Зато часто ухожу в пустыню, начинающуюся за холмами в нескольких шагах от моего дома. Это настоящая пустыня – с бесплодными холмами, никогда и никем не посещаемыми побережьями, скудной полынью и вереском, а главное – с удивительной, совершенно непередаваемой тишиной. Она окаймлена горами, и в линии этих гор – что-то невыразимо – спокойное, мудрое и умиротворяющее. Должен признаться, и это разочарует Г<леба> Б<орисовича>, что в настоящее время для меня гораздо целебнее и плодотворнее эта пустыня, чем знаменитая генуэзская крепость, несмотря на ее живописную красоту и возбуждаемые ею исторические ассоциации" [241]241
  Письмо Л. Ф. Смирновой 20 августа 1937


[Закрыть].

О том, что не всегда уходил за молчаливые холмы в одиночку, он в письме умалчивает. Мария Гонта стала прототипом одной из героинь "Странников ночи", из украинки и журналистки превратившись в романе в татарку и художницу – Имар Мустамбекову. В нее влюблен Олег Горбов, поэт, мятущийся в раздвоенности, отказывающийся от "духовного" брака, поскольку "совсем иное чувство, простая земная страсть, связывает его с другой женщиной" – Имар, далекой от высоких поэтических мечтаний о работе над текстами Литургии. В конце концов он уходит к Имар. Олег в "Странниках ночи" – поэтическая ипостась автора, и "раздвоенность", изображенная в романе, им пережита сполна и, видимо, не раз. В сохранившемся отрывке "Странников ночи" так или иначе описана Имар – Мария, ее комната в Мертвом переулке и ставшее символом их отношений янтарное ожерелье. Там, совсем рядом с Малым Левшинским, он часто бывал в то лето:

"…Она действительно уже легла, потому что, отворяя ему дверь квартиры на осторожный звонок его, оказалась в памятном для него бухарском халатике, фиолетовом с желтыми разводами. И когда, улыбнувшись ему исподлобья, она протянула ему руку гибким движением, он эту руку, как и всегда, поцеловал.

Угадал он и остальное: комната была уже приготовлена на ночь, лампа под пунцовым абажуром придвинута к изголовью, чистая постель постлана и уже слегка смята, а поверх одеяла брошены две книги: одна – с захлопнутым переплетом – том Маяковского, другая – раскрытая: очередная литературная новинка, "Лже – Нерон" Фейхтвангера.

– Хочешь поужинать?

Нет, он не хотел. Он вообще не хотел никакой суеты, ничего хлопотливого. Как он был доволен, что застал ее вот так: без посторонних<…>Горячий полумрак сглаживал единым тоном ее смуглую кожу, яркие губы, косы, заложенные вокруг головы, и янтарное ожерелье…"

Алла Александровна рассказывала, что просила Гонту написать о Данииле Андрееве, но та, погруженная в воспоминания о дружбе с Пастернаком, так ничего и не написала. Хотя в доме Марии Павловны на торшере всегда висело янтарное ожерелье – знак памяти о воспевшем ее поэте и московско – крымском лете 1937–го.

 
По ночам провидцы и маги,
Днем корпим над грудой бумаги,
Копошимся в листах фанеры —
Мы, бухгалтеры и инженеры.
 
 
Полируем спящие жерла,
Маршируем под тяжкий жёрнов,
По неумолимым приказам
Перемалываем наш разум.
 
 
Всё короче круги, короче,
И о правде священной ночи,
Семеня по ровному кругу,
Шепнуть не смеем друг другу, —
 

строки стихотворения 37–го года. Аресты шли кругом и кругами. Террор настигал уже не столько бывших, сколько сегодняшних – ответственных работников, партийцев – кто оказался троцкистом, кто вредителем, кто уклонистом. Люди исчезали всюду и совсем рядом. В тихом переулке погрохатывание подъезжающих «марусь», стук автомобильных дверец, скрип тормозов по ночам, когда он писал, резко приостанавливали время, обрывали мысль.

В соседних домах в Малом Левшинском взяты – Вальпишевский, завпроизводством Мосгортранссоюза, Борзов, директор конторы Хлебпроект, Гутман, завотделом Гидрометиздата, Ефимов, директор сектора Госбанка, Трофимук, начальник отдела института, Белов, замдиректора камвольной фабрики… Все осуждены за участие в террористических организациях, все расстреляны, легли кто в Бутово, кто в "Коммунарке", кто в Донском. Вряд ли Андреев был знаком с ними. Хотя кого-то, наверное, встречал на улице, с кем-то, полузнакомым, мог вежливо раскланиваться, хотя в большинстве это были жители, появившиеся в арбатских переулках в двадцатых, занявшие квартиры "чуждых элементов", потеснившие уцелевших старожилов.

Летом, выдавшимся на редкость жарким, выслали из Москвы соседку, Ломакину. Высылали ее навсегда, как жену врага народа. Когда пришла повестка "о выселении меня из Москвы, – вспоминала она, – придя с работы домой, я увидела встречающую меня Елиз<авету>Мих<айловну>, которая со странным волнением передала мне повестку и тут же стала успокаивать меня. Но гром грянул со страшной силой. Мне пришлось покинуть Москву, расстаться с близкими, надолго оторваться от своей работы по специальности" [242]242
  Ломакина А. С. Указ. соч.


[Закрыть].

Узнал об этом Даниил, только вернувшись из Судака, как и о других высылках и арестах. Коваленский рассказал об аресте хорошо знакомого ему Сергея Клычкова… Но большинство старались жить так, словно ничего страшного не происходит, и если впрямую террор их не касался, позже не могли ничего вспомнить. Алла Александровна рассказывала о страшных собраниях в институте, где она училась: "Нас собирают всех, закрывают дверь, читают нам материалы очередного следствия, очередного дела. Потом предлагают всем проголосовать за смертную казнь. Все мы поднимали руки. Я только никак не могу понять, почему только я это помню.<…>Я у подруги моей спрашивала: "Разве ты не помнишь?" Она – "Совершенно не помню". А когда читали, то еще смотрели, кто поднял руку, кто нет. Известно: кто не поднял руку, вечером доставят на Лубянку" [243]243
  Беседа с А. А. Андреевой.


[Закрыть].

Арестовали и расстреляли родителей жены его давнишнего приятеля Юрия Беклемишева, жившего недалеко – на Остоженке. Горько недоумевавший – тесть и теща, польские коммунисты, никак не могли быть врагами, – Беклемишев старался жить, как и прежде, много работал, гасил переживания писанием. Он писал "Танкер "Дербент"", свою вторую повесть. Первую, "Подвиг", отвергли все редакции. Несмотря на упорство характера, после первой неудачи его долго мучила неуверенность. Чересчур категоричные замечания матери, многоопытной литераторши, казались старомодными, он их не принимал. Это, видимо, и заставило идти за советами к Даниилу, единственному среди его тогдашних товарищей имевшему отношение к литературе. Трудно сказать, какую роль сыграли дружеские советы, но, видимо, лишними не стали. По крайней мере, через десятилетия, Алла Александровна говорила определенно: "Даниил помогал Крымову писать "Танкерт "Дербент"".

Многое сближало Даниила Андреева с Юрием Беклемишевым – давние дружеские отношения с его матерью, общая любовь к природе, к поэзии и музыке, многое – разъединяло. Окончивший физмат Беклемишев стал деятельным инженером, увлеченным работой, техникой. Сочинения его были современными – о летчиках и нефтяниках, о соцсоревновании. А поэт и созерцатель Даниил увлекался древней Халдеей, Египтом и Индией. Но важно то, что Беклемишев бывший моложе Андреева всего на два года, уже принадлежал к поколению советскому и был не только влюбленным в поэзию Блока романтиком, но и атеистом, не признающим никакой мистики. "Нет во мне и тени религиозности, – утверждал он. – Я – аналитик. Убеждения для меня важнее и прочнее любой веры. Каждый день и каждый час я проверяю убеждения фактами и факты убеждениями. До сих пор все сходилось. И я знаю, что будет сходиться и впредь" [244]244
  Оттен Н. Указ. соч. С. 129.


[Закрыть]. Безжалостности и фальши строящегося режима, его нетерпимой веры, не сходящейся с фактами, он, как многие, не замечал. Казалось, рано или поздно все сойдется. И Беклемишев, и его товарищи, переполненные жизнестроительной силой молодости, надеялись на лучшее. Действовал инстинкт самосохранения. Андреев жил в том же и совсем в другом мире, с другими, апокалиптическими настроениями:

 
Еще, в плену запечатанных колб,
Узница спит – чума;
В залах – оркестры праздничных толп,
Зерно течет в закрома…
Кажутся сказкой – огненный столп,
Смерть, – вечная тьма.
 

В «Странниках ночи», начатых в этом году, во второй главе изображалась картина страшного железнодорожного крушения. В него попадает возвращающийся из Трубчевска археолог Саша Горбов, переживший на Неруссе, как и автор, соприкосновение с «космическим сознанием». Катастрофа, произошедшая ночью, с человеческими страшными жертвами, в романе описывалась безжалостно реалистически. О том, что она символизировала, можно предположить по написанным тогда же стихам:

 
Вижу, как строится. Слышу, как рушится.
Все холодней на земной стезе…
Кто же нам даст железное мужество,
Чтобы взглянуть в глаза грозе?
 
 
Сегодня с трибуны слово простое
В громе оваций вождь говорил.
Завтра – обломки дамб и устоев
Жадно затянет медленный ил.
 
 
Шумные дети учатся в школах.
Завтра – не будет этих детей:
Завтра – дожди на равнинах голых,
Месиво из чугуна и костей.
 
 
Скрытое выворотится наружу.
После замолкнет и дробь свинца,
И тихое зеркало в красных лужах
Не отразит ничьего лица.
 

«Красные лужи», не отразившие ни уцелевших победителей, ни выживших побежденных. – это все, что останется от переживаемой «красной» эпохи. Значит, погибнет и «синее подполье», не дождавшись наступления времен небесного цвета.

Замысел «Странников ночи», возможно, вырос из начатого и незаконченного романа «Эфемера». В тогда же написанном стихотворении, позже озаглавленном «Из погибшей рукописи», – настроения этого времени. Предстоящие грозные события должны разрешить внутренние мучения поэта, ответить на неотступную жажду делания и ожидание вести. Жизнь «без любви, без подвига» не имеет смысла и грозит худшим – духовным падением:

 
Без небесных хуров, без видений
Дни и ночи тесны, как в гробу…
Боже! Не от смерти – от падений
Защити бесправную судьбу.
 

Герои романа мучаются тем же, что и автор – ищут и ждут вести, стремятся к деланию, готовы к «бесцельной гибели». Странниками ночи автор мог счесть себя, своих друзей. О времени, но и о себе, о них и писался роман. Потому, «…как только Даниил кончал очередную главу, он шел к своим близким друзьям и читал ее страницу за страницей» [245]245
  Беседа с А. А. Андреевой.


[Закрыть], – свидетельствует участница читок – Алла Александровна. Он спешил к ним еще и потому, что непечатаемому писателю необходим читатель – друг и соратник. Но внутренняя тема романа вырастала не только из переживаемого «сталинского» времени, но и стоящего за ним мистического – красно – синего. Не только всю жизнь вкладывает в писание настоящий писатель, но и неизбежно влияет на собственное будущее. Начатый роман через десять лет станет причиной трагического перелома судьбы не только автора, но и окружающих его. Предположить такое было невозможно. Но в стихах, тогда писавшихся, мрачные предчувствия звучат, как свидетельства и как предсказания:

 
Я крикнул – в изморось ночи бездомной
(Тишь, как вода, заливала слух),
И замолчал: все, кого я помнил,
Вычеркнуты из списка живых.
 

Одна из глав романа, посвященная «вычеркнутым из живых», называлась «Мартиролог», в ней перечисляются жертвы террора – арестованные, расстрелянные.

От "Странников ночи" до нас дошли восстановленная по памяти во Владимирской тюрьме первая глава "Великая туманность" (трудно сказать, полностью ли) и три совсем небольших фрагмента. Знаем мы о романе по изложению его содержания, сделанному вдовой поэта, и по воспоминаниям его поклонницы Ирины Усовой. Она, по ее признанию, слышала роман только в чтении, еще до войны, и определяла его как историю "духовных исканий ряда лиц, главным образом трех братьев, на фоне нашей действительности" [246]246
  Усова И. В. Указ. соч. С. 213.


[Закрыть]. Ни один из трех братьев Горбовых не стал автопортретом, но в каждом черты автора, его пристрастия, убеждения, и вместе с тем в каждом есть то, что в его собственной жизни не сбылось, а в характере отсутствовало.

В первой же главе появляется старший брат, Адриан Владимирович – профессор астрономии и мистик, ищущий в звездном небе иные миры и ощущающий присутствие "космического сознания". Устремление к звездам, космический мистицизм сочетаются в нем с характером, напоминающим Коваленского педантичностью, лаконичностью и сухостью речи, и даже внешне – размеренностью движений, "механическим" пожатием изящной, но ледяной руки… И также, как Коваленский, старший Горбов загадочен, овеян значительностью приоткрытых ему тайн.

Следующая глава знакомит с другим братом – Александром Владимировичем. Он археолог, влюбленный не только в русскую древность, таящуюся в трубчевских курганах, но и в боготворимую им природу. В роман вошел эпизод, который можно отчасти представить по описанным в "Розе Мира" первым соприкосновениям Андреева со стихиалями и с "космическим сознанием" под Трубчевском. Он один, окруженный тихо шелестящими черными деревьями, над ним августовское звездное небо, может быть, рядом неслышно струится Нерусса. Здесь пережито неожиданное слияние с живущей таинственной жизнью окружающей природой. Она становится понятной, родной, и это ощущение полно непередаваемого блаженства. Саша, как и автор, больше всего любит творог, восторженно превознося его как основу земной пищи, и мед. Возвращение Саши из экспедиции, пережитая им железнодорожная катастрофа, видимо, события той же ночи, которую брат его провел в обсерватории. Саша человек действия, решительный и целеустремленный, как и его возлюбленная – Татьяна, порывистая, естественная.

Еще один брат, Олег – поэт, религиозно настроенный, влюбляющийся, раздваивающийся, ищущий. На хлеб зарабатывает тем же, чем и автор – он художник – шрифтовик. Его блуждания и устремления пережиты самим Андреевым, хотя, наверное, в другой форме. Вот эпизод, связанный с ним, рассказанный Усовой: "… Олег у себя в комнате. По оставшейся для меня непонятной или забытой причине он собирается повеситься… Уже все готово, но в последний момент он бросает взгляд на рукописи своих стихов<…>Он сжигает один за другим все листы, пока от всего его творчества не остается лишь кучка пепла, над которой он склонился… И тут с ним происходит некий катарсис, и через некоторое время он встает с колен уже другим человеком – готовым для новой жизни" [247]247
  Там же. С. 214–215.


[Закрыть]. Олег собирается жениться на Ирине Глинской – это должен быть духовный брак. Именно у нее в комнате висит репродукция врубелевского «Демона поверженного», в глазах у которого читается «непримиримое – НЕТ». Картина описана в романе с глубоким мистическим чувством, как некая «икона» Люцифера – так ее определяет Глинский. И, возможно, здесь причина того, что Олег никак не может разорвать страстную связь со смуглой и ласковой Имар, изменяя высокому выбору. В образе брошенной Ирины, по свидетельству Аллы Александровны, угадывались некоторые черты Шуры Добровой.

Три брата в романе, появились, возможно, не без влияния "Братьев Карамазовых". Но дом Горбовых в Чистом переулке со стариками родителями и братьями, конечно, напоминал родной дом Андреева.

Родственник Горбовых, их двоюродный брат Венечка Лестовский, был, в какой-то мере, автошаржем. По словам Ирины Усовой, это жалкий, почти комический персонаж. "Тут уж мы были уверены, – рассказывает она, – что ничего общего у него с Даней нет, но Даня сказал, что и в Венечке есть частица его самого, а именно:"То, что есть во мне смешного и нелепого". Вначале этот Венечка говорил со"словоерсами", но мы дружно, все трое, раскритиковали это, – теперь-де это уже анахронизм, никто так уже не говорит, как во времена Достоевского. И Даня послушно убрал эти "-с"" [248]248
  Там же. С. 213.


[Закрыть].

И в другого второстепенного персонажа – молодого архитектора Евгения Моргенштерна (немецкая фамилия неслучайна, но какое значение имела в романе двусмысленность "утренней звезды", мы можем только гадать) он вложил и свою любовь к архитектуре, и свою мечту о грядущем Храме Солнца Мира.

Д. Л. Андреев и Г. В. Смирнов. Перловка. 1930–е

Но и один из важнейших героев романа – Леонид Федорович Глинский, брат Ирины, – тоже авторская проекция. Но Глинский воображался Андрееву как некий идеал будущей, обретшей подлинное знание личности. О таком знании мечтал он сам. Глинский организатор тайного мистического братства, куда входят почти все герои романа, кроме старшего Горбова. Два эпизода, связанных с Глинским, приводит Ирина Усова:

"… Глинский у себя в комнате молится перед сном. Не о себе, не о своих близких, но о России. Это довольно длинная молитва, слова проникновенные и возвышенные. Пауза. Земной поклон. И опять та же мольба о ней, о России. Слова становятся все вдохновеннее и произносятся со все большим чувством. И опять земной поклон, и опять же мольба. И, как рефрен, каждый раз повторяется:

– Паче же всего не оставь ее Духом! (Я думаю, что такую молитву следовало бы читать ежедневно во всех еще уцелевших храмах на Руси.)

…Глинский уже арестован и находится в общей тюремной камере. Он (индуист), православный священник и мусульманин – мулла несут поочередно непрерывную вахту молитвы. Когда один устает, вступает второй, затем – третий, – чтобы молитва, подобно неугасимой свече, горела пламенем веры, не затухая ни на минуту, днем и ночью" [249]249
  Там же. С. 215.


[Закрыть]. Глинский арестован в очередную ночь за то, что отказался голосовать за одобрение смертной казни подсудимым очередного политического процесса.

Когда был начат роман – весной или осенью 37–го, после возвращения из Судака – неизвестно, но уже в этом году он читал главы из него близким друзьям.

Действие романа происходило по ночам, которыми он и писался. Первая ночь связывает события на земле с происходящим в небесах, где-то в великой туманности Андромеды, куда всматривается из обсерватории старший из братьев Горбовых. Наблюдаемая им звездная картина написана романтически – восторженно: "На черном бархате метагалактических пространств наискось, по диагонали, точно сверхъестественная птица, наклонившая в своем полете правое крыло и опустившая левое, перед ним сияло чудо мироздания – спиральная Туманность М31. Золотистая, как солнце, но не ослепляющая, огромная, как Млечный Путь, но сразу охватываемая взором, она поражала воображение именно явственностью того, что это другая, бесконечно удаленная вселенная. Можно было различить множество звезд, едва проявляющихся в ее крайних, голубоватых спиралях; и сам туман, сгущаясь в центре ее, как овеществленный свет, как царственное средоточие. И чудилась гармония этих вращающихся вокруг нее колец, и казалось, будто улавливаешь ликующий хор их рождения и становления". В книге Джемса Джинса "Вселенная вокруг нас", так увлекшей Андреева, помещена фотография М31, очень похожая на это описание. Но ему удалось посмотреть на нее и в телескоп. Для этого он, давно увлеченный астрономией, специально приходил к старому астроному, одному из основателей первого в России Астрономического общества – Василию Михайловичу Воинову.

За астрономической главой угадывается введение в мистический смысл событий. Дважды в ней встречаются ссылки на американского астронома Эдвина Хаббла, открывшего, что при увеличении расстояния до галактик красное смещение возрастает, а "скорости растут по мере удаления" туманностей. Отсюда могла и вырасти теория о красных и синих эпохах Глинского, героя, которому Андреев передоверит основные идеи недописанных "Контуров предварительной доктрины". Но и профессор Горбов, занятый измерением звездных параллаксов, потому что для изучения влекущих его внегалактических туманностей существующий в Советском Союзе астрономический инструментарий недостаточен, устремлен за пределы науки в область "еще более парадоксальных идей". Это область мистики. Мистический выход "за горизонт трехмерного мира", в миры "недоступных нашему сознанию координат" Андреев начинает искать вместе с героями задуманного романа. Так путь рыцарей "Песни о Монсальвате" к замку Грааля не прервался, а, может быть, продолжился путем "Странников ночи", ставших главным делом его жизни на десятилетие, вплоть до ареста.

Д. Л. Андреев, Л. Ф. Смирнова, Г. В. Смирнов. Перловка. 1930–е

Вот отчего «Песнь о Монсальвате» осталась неоконченной. Хотя, есть правда и в мнении Ирины Усовой: поэма «доходит до такого предела мистицизма, что дальше писать ее оказалось невозможным…» [250]250
  Там же. С. 216.


[Закрыть]

Метания, духовно напряженные, иногда болезненные братьев Горбовых, мистические поиски и замыслы Глинского и его соратников в страшных "сталинских" ночах – вот главное содержание романа. Но присутствовал в нем еще один герой, сделанный совсем из другого теста, нежели мечтательные мистики, окружающие Глинского. Герой, чья заговорщеская деятельность описана в самой крамольной главе "Странников ночи". Это Алексей Юрьевич Серпуховской, участник группы, строящей террористические планы, он даже связан с иностранной разведкой. Но эта глава, видимо, написана позже, после войны.