Текст книги "Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях"

Автор книги: Борис Романов

В январе на следствие вызвали в качестве свидетеля Галину Русакову. «Это была потрясающая встреча, какие бывают раз в жизни… – признавался Андреев, добавляя: …Она своим благородством едва не погубила себя совершенно попусту, будучи вызванной в качестве свидетеля» [418]418
  Письма А. А. Андреевой 3 августа 1955; 2 сентября 1955.


[Закрыть]. Но таких встреч за все время следствия он запомнил немного. Свидетели ничего особенного не знали и не могли знать. Кроме разговоров о романе, доносившихся до многих знакомых автора, а он постоянно что-нибудь писал, или неосторожной критики советской власти, никаких подробностей, кроме изложенного в «Странниках ночи», о настоящем подполье, о покушении на Сталина, ни тем более об оружии узнать не удавалось. Поэтому на лефортовском этапе следствия постепенно арестовали всех остававшихся на свободе, но намеченных в соратники террориста Андреева. Не получивших ролей не трогали. Даже выпустили перепуганную и ничего не понимавшую старуху Рабинович. Затем началось окончательное прописывание сценария и ролей каждого. Вновь арестованных сразу помещали в Лефортово.

5 июня взяли Арманд, Ивановского и Матвеева.

15 июня – Татьяну Николаевну Волкову. Она все шесть месяцев до приговора просидела в одиночке. В письме на имя Фадеева, вынесенном из интинского лагеря под стелькой ботинка, Волкова с отчаяньем писала: "Меня допрашивали 49 раз. Ровно месяц мне не давали спать, потому что допрашивали по ночам, а днем не позволяли даже прислониться к стене. Через месяц бессонницы я уже совершенно не соображала что к чему. Следователь (майор Новиков) беспрерывно стращал меня, угрожал избить. Принимая во внимание те ужасы, что творились по ночам в соседних кабинетах Лефортовской тюрьмы, страхи мои были вполне реальны…" [419]419
  Поэзия узников ГУЛАГА: Антология. М.: МФД; Материк, 2005. С. 746–747.


[Закрыть]

19 июня арестовали Добровольского.

Уже после спецсообщения Сталину, 23 июня, арестована Лисицына, жена Белоусова.

Если Волкову за полгода допросили 49 раз, то Андрееву 195, Ковал енского 173, Василенко 126, Ивашева – Мусатова 123… Конвейер еженощных мучений и страшных испытаний. Самое тяжкое говорить о других, понимая, что становишься причиной их страданий. Как бы ни выгораживались они в ответах, в протоколе допроса любые слова превращались в формулировки, чреватые самыми грозными обвинениями. Андреев, судя по протоколу, "чистосердечно" рассказал, как после войны он усилил свою "подрывную работу":

"Я продолжал расширять круг своих связей и вербовать новых единомышленников, рассчитывая создать организацию для активной борьбы против советской власти.

Действовал я осмотрительно, осторожно подходя к людям, которых намечал для вербовки.

В послевоенный период я обработал и привлек в нашу антисоветскую группу ШЕЛЯКИНА Алексея Павловича – архитектора, бывшего моего соученика по гимназии, и АРМАНД Ирину Львовну – преподавательницу английского языка Московского Государственного Университета, с которой был знаком с 1938 года по совместной литературной деятельности.

КОВАЛЕНСКОМУ в этот же период удалось привлечь в нашу антисоветскую группу адвоката ШЕПЕЛЕВА Сергея Дмитриевича, а ИВАШЕВУ – МУСАТОВУ – художницу КУЗНЕЦОВУ Наталью Васильевну, на которой он впоследствии женился.

Перед участниками возглавляемой мною антисоветской группы я ставил задачу проведения вражеской работы среди своего окружения, а наиболее активных из них продолжал обрабатывать в направлении использования их для террора.

ВОПРОС: – Для чего специально написали в своей антисоветской книге целую главу, посвященную террору?

ОТВЕТ: – Да, к этому времени я закончил свой роман "Странники ночи", в котором уделил большое место террористической борьбе с руководителями Советского правительства.

По – прежнему считая террор наиболее действенным методом борьбы, я, читая главу о терроре своим единомышленникам, убеждал их, что убийство Сталина ускорит войну США и Англии против Советского Союза" [420]420
  Протокол допроса Арестованного Андреева Даниила Леонидовича. От 28 июля 1948 года // Урания. 1999. № 2 (39). С. 114.


[Закрыть].

Называя имена друзей, он, конечно, знал, что те уже в тюрьме, о них не однажды упоминали следователи.

Чуков, со слов Андреева, рассказывал, что после проведения очной ставки с "беспрерывно плачущей" женой Малютина "…избиения приняли изуверский характер. Его непрерывно били ногами по коленной чашечке, и колени превратились в незаживающие язвы. Следователи совали списки знакомых и незнакомых людей и требовали называть все новых "сообщников".

Как-то его посадили в карцер: каменный, ледяной мешок, сантиметров на 20–30 наполненный водой. Между карнизами, выступавшими у подножия двух противоположных стен, была переброшена неширокая доска. На этой прогибающейся доске, без сна, чтобы не свалиться в воду, и сидел донага раздетый поэт" [421]421
  Чуков Б. В. Указ. соч. С.290.


[Закрыть].

Чтобы добиться признаний, мучили не только допросами, избиениями, карцерами. Некий Зубков, подсаженный к Андрееву, "ужасный человек", по его словам, стоил ему "не меньше крови, чем Леонов и Комаров" [422]422
  Письмо А. А. Андреевой 9 октября 1956.


[Закрыть].

История с Малютиным – перед ним особенно виноватой чувствовала себя Алла Александровна – показательна. Она его совсем не знала, но в "силу глупости", как признавалась мужу, упомянула. "Именно мне, – писала она ему, – принадлежит гениальная фраза о том, что тебе он предлагал вступление в какую-то организацию, и ты от этого отказался, сказав, что твое дело – писать и больше ничего. Я же абсолютно ничего не знала о том, к чему он имеет отношение, и прекрасно знала, что тебе он тоже сказал каких-то туманных два слова, так что и ты не знал, в чем дело. Конечно, я это сказала в силу каких-то психологических причин – того, что у дураков называется честностью, но именно у дураков. Вообще об этом опять нужно говорить, а не писать, но мне кажется, что именно в какой-то связи с Малютиным, с которым, в действительности, у нас не было абсолютно никакой связи и о причастности которого к чему бы то ни было серьезному мы и сейчас не знаем, и зарыта основная часть собаки. Эту глупость, как и многое другое, я и считаю очень большой виной…" [423]423
  Письмо Д. Л. Андрееву 20–21 марта 1956.


[Закрыть]

3 сентября взяли Хандожевскую. С ней у Аллы Александровны состоялась единственная за все следствие очная ставка. На ней она говорила Хандожевской: "Да я же хотела Сталина табуреткой стукнуть, Галина Юрьевна, не Вы, а я: Вы же даже внимания не обратили на эти мои слова!" Позже следователь прочел ей обвинение, среди которого была статья 58/8 – террор. "Это почему?" – недоумевала она.

"– А вот такая фраза – "я бы его табуреткой"?

– Да. Я сказала, что я бы его с удовольствием по башке табуреткой треснула за то, что он сделал с Россией!

– Так, Алла Александровна, ведь это же и есть подготовка террористического акта.

– Да будет Вам, Михаил Федорович, какой террор? Где табуретка, а где Сталин?

– Да разберемся мы с этим. Вы поймите, существует юридическая форма. Вы так сказали. Я – следователь. Я записал. Я же не новеллу пишу и не роман. Пишу протокол допроса.

И он меня убедил. Я потом подписывала все эти листы протоколов, даже не читая" [424]424
  ПНР. С. 182.


[Закрыть].

И у Василенко очная ставка состоялась только одна – с Ивановским.

У Угримова ни одной – заграничный след не вытанцовывался, а потому и не особенно был нужен. В результате его с женой и тещей пустили по самостоятельному делу.

Почти через три года после того как дело Даниила Андреева завершилось, в постановлении ЦК о практике тогдашних допросов говорилось: "В МГБ укоренилась неправильная практика составления так называемых обобщенных протоколов допроса арестованных на основании накопленных следователями заметок и черновых записей" [425]425
  Лубянка, Сталин и МГБ СССР. С. 345.


[Закрыть]. Так, иезуитским канцелярским языком характеризовалось литературное творчество следователей, сочинявших лубянские дела, выбивавших из подследственных художественные подробности. Но обвинялись Абакумов и его подручные, в свою очередь арестованные и расстрелянные, не в жестоких наветах и пытках, а напротив, в том, что в преступной халатности или с умыслом не вносили в протоколы признания «законспирированных врачей», предателей и террористов.

Добровольский писал о днях перед судом: "Следствие, собственно, уже кончалось. Я, совсем замученный, все подписывал, что мне давали, не глядя. Следователь подал мне еще одну бумагу со словами: «Вот и эту подпишите». Я взял перо. Следователь сказал: «Да нет, вы же не прочли. Прочтите, а потом подпишите». В бумаге говорилось о моем согласии на то, чтобы все взятые у меня бумаги, записные книжки, дневники, литературные наброски, черновики и все рукописи законченных рассказов были сожжены.

А. А. Добровольский (Тришатов)

Я подписал, но, наверно, на моем лице было видно мое страдание.

– Чего вы? – сказал следователь. – Чего вы страдаете?

Я сказал:

– А вы хотите, чтобы мать не страдала, подписывая приговор о казни своих детей?

– Ну, ну… – сказал следователь. – Ведь и Гоголь сжигал свои рукописи. Все равно вам бы пришлось сжечь ваши. Они никому не нужны. Вот мы и снимаем с вас эту работу и берем на себя.

Со мной все было кончено, и все дело мое сгорело" [426]426
  Добровольский А. А. Воспоминания // Московский приходской сборник. Вып. 1: Храм Николая Чудотворца в Кленниках. М.: Издание «Московского журнала», 1991. С. 202–203.


[Закрыть].

О страшном осознании того, что дело, которому отдана жизнь, стало пеплом, Добровольский – Тришатов написал в стихах как о собственном преступлении, а ведь это было почти таким же страшным, как уничтожение людей, преступлением власти:

 
Грех последнего преступления
Я в себе побороть не смог.
Дар, как гром говорящего пения,
Я зажал, завернув в платок,
Чтоб не ринулось ко мне Слово —
Огнезрачное колесо.
 
 
Вот такого-то, вот такого
И судило меня ОСО.
 

Сожгли все рукописи Белоусова, Василенко, Добровольского, Коваленского, Лисицыной, Шелякина, всю захваченную переписку, даже письма Леонида Андреева. Сгорело «письмо Леонида Николаевича о смерти матери Даниила, залитое слезами, – свидетельствовала Алла Александровна. – Его последнее письмо, совершенно потрясающее, мы перечитывали несколько раз. Оно, видно, было кем-то привезено, потому что по почте такие письма уже не отправляли. Это письмо о революции, и я могу его сравнить только с последними дневниками Леонида Николаевича, написанными перед смертью, когда он понял все, что произошло с Россией» [427]427
  ПНР. С. 195.


[Закрыть].

Многие из сидевших на Лубянке запомнили едкий запах горелой бумаги. Сожженные рукописи – жизни, погубленные дважды. Сожгли все конфискованные сочинения Даниила Андреева – поэмы и стихотворения, автобиографические записки, дневники. Сожгли, насмехаясь над протестами автора, главное вещественное доказательство террористических замыслов подсудимых – роман "Странники ночи". Сожгли в той самой лубянской печи, над которой виделись Солженицыну летящие "черными бабочками копоти" следы "еще одного погибшего на Руси романа" [428]428
  Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. Т. 1. М.: Центр «Новый мир», 1990. С. 103.


[Закрыть].

Андреев просил передать в Литературный музей письма отца и прадеда (родственника Тараса Шевченко). Не хотел он верить и в гибель "Странников ночи": "Когда абакумовские подручные предложили мне подписать (скрепить своим согласием) распоряжение об уничтожении всего моего архива, я подписал его с категорической письменной оговоркой, протестуя против уничтожения, во – первых, собрания сочинений Леонида Андреева в 8 томах, изд. 1913 г. (если эти ослы даже не знали, что это издание можно достать в любой публичной библиотеке, купить у любого букиниста), а, во – вторых, странников. И думаю, они находятся при моей папке" [429]429
  Письмо А. А. Андреевой 3 октября 1955.


[Закрыть].

"Статья была – террор, – рассказывал Василенко. – И всех нас хотели расстрелять. Я ведь даже ждал расстрела, четырнадцать дней сидя в одиночке. Следователь сказал: "Вас расстреляют".

И когда ко мне входили в камеру ночью, было страшно. Очень страшно. Они входили втроем, вчетвером, приказывали: "Встать!" Я вскакивал.

"Повернуться спиной!" И молча за мной стояли. Я знал, что они стреляют в затылок.

Чувства страшные. Это знал Достоевский, он стоял на эшафоте. Правда, один раз… А я? Ну, я был обыкновенный человечек. Я стоял и шептал: "Господи, Боже, помилуй меня!"

Потом они так же молча уходили" [430]430
  Василенко В. М. Указ. соч. С. 395.


[Закрыть].

Издевательство? Нет, продуманный способ окончательно сломить волю обвиняемых, измученных многомесячным следствием. Через месяц после ареста Андреева, 26 мая 1947–го вышел Указ "Об отмене смертной казни", она заменялась "в мирное время" 25–летним сроком. Указ действовал до 12 января 1950–го, когда высшую меру восстановили. Им, тем кто выжил, повезло.

30 октября 1948 года всем участникам "группы" Андреева зачитали постановление ОСО. Особым Совещанием при МГБ СССР "глава группы" был осужден по статьям УК 19–58–8, 58–10 ч. 2, 58–11 УК РСФСР. В постановлении говорилось: "Андреева Даниила Леонидовича, за участие в антисоветской группе, антисоветскую агитацию и террористические намерения заключить в тюрьму сроком на двадцать пять лет, считая срок с 23 апреля 1947 года. Имущество конфисковать".

В. М. Василенко. Воркута. Зима 1950

Вместе с ним приговорили девятнадцать человек родственников и друзей. В тюрьму, как главного преступника, отправили одного Андреева. Остальных приговорили к заключению в ИТЛ. Двадцать пять лет с конфискацией получили Андреева, Василенко, Добров, Доброва, Ивашев – Мусатов, Коваленский, Скородумова – Кемниц, Шелякин. По десять лет – Арманд, Белоусов, Волкова, Добровольский, Ивановский, Кемниц, Лисицына, Матвеев, Усова, Хандожевская, Шепелев. Они, говорилось в обвинительном заключении, признаны виновными в том, что являлись участниками антисоветской террористической группы, созданной и возглавляемой Андреевым, участвовали в сборищах, им проводимых, «на которых высказывали свое враждебное отношение к Советской власти и руководителям Советского государства; распространяли злобную клевету о советской действительности, выступали против мероприятий ВКП(б) и Советского Правительства и среди своего окружения вели вражескую агитацию».

С. Н. Ивашев – Мусатов

Осужденных приводили по одному в небольшой кабинет и там каждому в отдельности зачитывали приговор. Они не все были друг с другом знакомы, и никто не знал – сколько всего приговоренных по делу. Среди привлеченных оказались, насколько известно, еще сослуживцы Андреева по госпиталю Александр Петрович Цаплин и Николай Павлович Амуров, старый друг Добровых художник Федор Константинович Константинов, Игнат Александрович и Мария Александровна Желабовские… Желабовские получили по восемь лет. Мужа увезли в Соликамск, жену в Чувашию. Наталью Васильевну Кузнецову, жену Ивашева – Мусатова, из следственной тюрьмы отправили в Казанскую психушку. Но в постановлении ОСО 30 октября эти фамилии не значились. Их со «Странниками ночи» не связали.

Алла Александровна Андреева свидетельствовала: "…Прочли приговор. Было три реакции. Я слышала, как кричала двоюродная сестра Даниила, услышав приговор: 25 лет. Я же никак не могла понять. Читал приговор какой-то ужасно противный тип. Я как-то совсем сразу не могла понять о чем речь: "Я что правильно слышу?" – Он этак резко: "Правильно слышите," и раздельно по слогам: "25 лет лагерей и 5 лет ссылки". Я ему – "Перечитайте еще раз". Вот так вот. А Даниил мне потом рассказывал, как он реагировал. И я знаю, что точно, это правда. Он рассмеялся. "Они воображают, – думал он, – что они продержатся

25 лет".<…>И где-то он был прав, а если по большому счету, то и во всем был прав. Ведь у Бога времени нашего нету" [431]431
  Беседа с А. А. Андреевой.


[Закрыть].

Часть десятая
ВЛАДИМИРСКАЯ ТЮРЬМА 1949–1954

Каждый из осужденных последовал своим гулаговским путем. Андреева, Добров, Коваленские, Арманд, Добровольский, Ивановский – в Дубровлаг в Мордовию. Василенко и Шелякин – в Инту, где однодельцы наконец познакомились. Туда же угодила Волкова. Лисицына и Усова – в тайшетские лагеря. Скородумова – Кемниц – в казахстанский Степлаг, в Кенгир. Ее муж, Белоусов и Ивашев – Мусатов попали в Марфинскую «шарашку». Андреев 27 ноября 1948 года прибыл во Владимирскую тюрьму № 2.

Владимирка в пешие времена – всеизвестная каторжная дорога из Москвы в Сибирь. Андреева провезли проложенным рядом с полузабытой Владимиркой железнодорожным путем, из вагонзака пересадили в воронок и высадили у дверей тюремного корпуса. Предыстория Владимирского централа, равнодушно принявшего с привычными тюремными процедурами очередного узника – рабочий дом при Екатерине И, арестантская рота при Николае I, исправительно – арестантское отделение при Александре II. В каторжный централ тюрьма, переполненная политическими, превратилась в 1906 году. К тому времени в ней построили два новых корпуса, один из них по американскому проекту. Весной 1918 года по случаю революции и бедности централ почти прикрыли, но уже в начале 1921–го он превратился в политизолятор. Сюда вслед за контрреволюционерами, белогвардейцами вновь последовали революционеры – эсеры, анархисты, меньшевики. Потом – священнослужители, троцкисты – бухаринцы, вредители, шпионы и прочие враги народа. В конце 20–х централ стал тюрьмой особого назначения ОГПУ. В 1938–м, при Ежове, достроили новый тюремный корпус, заключенных прибавилось. Большие, чересчур светлые окна в старом "царском" корпусе наполовину заложили кирпичом, в остальных прикрыли "намордниками", чтобы заключенные не видели неба. Второй раз тюрьму с неуклонно растущим населением расширили в 1948–м, перед поступлением туда Андреева.

Владимирская тюрьма. Третий корпус. Фотография 1992

Тюрьма обнесена трехметровой кирпичной стеной и рядами колючей проволоки. На вышках часовые, по ночам горят прожектора. С одной стороны тюрьме соседствовала старая больница, с другой – кладбище с уцелевшей, действующей церковкой. Не слишком далеко, на городской площади застыл памятник Фрунзе, когда-то безуспешно пытавшемуся убежать из централа.

В нем четыре корпуса.

Первым считался новопостроенный.

Второй, из темно – красного кирпича, сооруженнный по американскому проекту, называли "больничным". На первом этаже корпуса находились камеры, где сидели номерные заключенные, на втором – психически больные и туберкулезники, на третьем – временно больные, на четвертом – врачебные кабинеты, "медчасть". "Больничные" камеры небольшие, на двух человек, режим здесь считался помягче.

В третьем – четыре этажа, прямоугольные ряды окон, некоторые на треть заложены кирпичом. Здесь и сидел Даниил Андреев.

В четвертом, самом старом, "польском" – в нем содержали участников польского восстания 1863–1864 годов, – клуб, устроенный в помещении бывшей тюремной церкви, и библиотека (тут на третьем этаже в хрущевские времена под фамилией Васильев отсиживал срок Василий Сталин). Старые царские корпуса, по свидетельствам зэков, были теплее и суше, чем новые – холодные и сырые.

После войны во Владимирской тюрьме во множестве появились пленные немцы и японцы – генералы и офицеры. Больше двухсот немецких офицеров, из генералитета – генерал – фельдмаршал Эвальд Клейст, последний комендант Берлина генерал Гельмут Вейдлинг, руководители разведки и контрразведки Ганс Пиккенброк и Франц Бентивеньи, начальник личной охраны Гитлера Иоганн Раттенхубер… Так что Андреев насмотрелся в тюрьме на немцев и признавался, что они его очень разочаровали.

Содержались в тюрьме и другие иностранцы, а еще – "номерные заключенные". Они не просто числились без имен и фамилий, не известных никому, кроме начальника тюрьмы, – сам факт их нахождения в тюрьме являлся государственной тайной. Среди них – бывшие министры Литвы и Латвии, родственники Надежды Аллилуевой, брат Орджоникидзе… Сидел под номером 29 бывший при немцах бургомистром Смоленска Меныиагин, засекреченный потому, что кое-что знал о катынском расстреле. В 1950–е, по смутным слухам, Рауль Валленберг. Сидели здесь русские эмигранты из Югославии, Чехии, Харбина. Сидели убийцы – рецидивисты и сектанты, известные артисты и крупные партийцы. Позже – высокопоставленные сотрудники Берии. Много знаменитостей – от Лидии Руслановой до Яноша Кадора.

Не все заключенные выдерживали тюрьму, умирали. В одиночках, случалось, сходили с ума.

У всех выходивших из тюрьмы на свободу брали подписку о неразглашении условий тюремного режима. Режим этот, по воспоминаниям узников, начал улучшаться после смерти Сталина и с 54–го до 58–го считался вполне сносным. В 1953 году Владимирскую тюрьму передали из МГБ в МВД. Лагерники, сюда попадавшие, в те годы называли ее "курортом". Но все равно, режим в тюрьме, подчинявшейся Москве, отличался строгостью, даже жестокостью. Тюремщики говорили, что они действуют по инструкции. Но среди них были злые и добрые, садистски мелочные и снисходительные.

Кормили заключенных плохо, все время хотелось есть. Получив в свои миски из кормушки обед, садились за голый деревянный стол и сосредоточенно, молча, ели. На обед – жидкий суп и каша, иногда вместо каши картошка. Полагалось 13 грамм жиров в сутки на заключенного. Поймать жиринку в супе – редкая удача. Пайка черного хлеба – 500–550 граммов на день. У кого водились деньги, могли пользоваться тюремным ларьком. Но и тут действовали ограничения. Два раза в год разрешалось получать посылки.

Обязательные прогулки – раз в день по часу. 20 минут заставляли маршировать. Одно время заключенные гуляли "на небесах" – на крыше, куда доносился уличный шум и откуда были видны большие часы. Но потом прогулки стали проходить между стенами, в глубоком, глухом каменном колодце. Зимой, в двадцати-, а то и тридцатиградусные морозы прогулки делались мучением – в ветхих, не греющих бушлатах, одетых на грубую хлопчатобумажную тюремную робу, вначале темно – синюю, потом каторжно – полосатую. Шарфов и рукавиц не положено. В камерах не отогреться: температура меньше 13 градусов.

Городские шумы в корпуса не долетали. Но рядом с тюрьмой, за глухим забором, находилось кладбище, и оттуда в камеры, выходившие в его сторону, доносились звуки похорон, колокольный звон – единственные звуки вольной жизни. Там же хоронили и заключенных.

Каждые десять дней водили в баню, меняли белье. Но часто и баня, особенно в холода, становилась испытанием.

Кровати – железные решетки из прутьев, во время сна нельзя выключать свет и прятать под одеяло руки. И стойкий запах параши.

Дважды в неделю камеры обходили врачи. На прием к врачу разрешалось записаться всем, а сам переход в больничный корпус сулил скромное, но развлечение. Здоровых заключенных быть не могло – туберкулез, болезни желудка от тюремного рациона: гастриты, катары, язвы, от малоподвижности – геморрои, и, конечно, нервы, и, конечно, сердце…

Газеты давали с двухмесячным опозданием – до сентября 53–го ежедневно владимирскую – "Призыв", с 1 января 54–го "Правду" и разрешили подписываться на другие газеты. Славился Владимирский централ самой крупной в СССР тюремной библиотекой – более десяти тысяч томов (в свое время ее существенно пополнили собранием Суздальского политизолятора). В конце мая 1925 года под нее отвели закрытую тюремную церковь. Политзэки иногда специально старались попасть во Владимир, чтобы "позаниматься" в библиотеке. В ней имелось немало запрещенных изданий, в обычных библиотеках давно изъятых. Ведомства МГБ изъятия "устаревшей" литературы не касались.

Другое разрешенное развлечение – шахматы. Играли в них с азартом, устраивали турниры. У Шульгина осталось впечатление, что Андреев только и делал, что играл в шахматы – "начинал… еще до побудки, а кончал с отбоем". Академик Ларин, попавший сюда на несколько месяцев раньше Андреева, писал жене: "Если до сих пор я всегда жаловался на недостаток времени, то теперь я вынужден искать способ убить его…" [432]432
  Ларина В. Д. Вместо послесловия // Новейший Плутарх. С. 297.


[Закрыть]. Поэтому здесь не только до изнеможения играли в шахматы, но и много писали. Писали и сочиняя, и конспектируя прочитанное. «Конспектировалось все, даже труды по ирригационным сооружениям Древнего Египта, – сосредоточенность на письме отвлекала от мрачных мыслей» [433]433
  Там же. С. 299–300.


[Закрыть]. Немало конспектов и выписок сохранилось и в тюремных тетрадях Андреева. Но все они связаны с литературными замыслами, с работой над «Розой Мира».

Пишущие были и кроме Шульгина в камере, куда Андреев попал с самого начала. Камера была большая, с часто уставленными железными койками, в ней сидело больше десяти человек. Дневного света из-под намордника попадало сюда мало, у потолка на голом шнуре светилась лампочка. Но после лефортовских мучений здешние условия не могли не показаться сносными.

Но особенно много литераторов оказалось в камере, где кроме Ларина и Андреева, сидели Сулейман Азимов, один из партийных лидеров Узбекистана, историк Лев Львович Раков, искусствовед Александров, пленный немецкий офицер Гаральд Нитц, "простой паренек" Петя Курочкин… Но заключенные время от времени менялись, сокамерников не выбирали, хватало и отпетых уголовников.

Каждого в тюрьму привело собственное "дело". Сюжеты "политических" разнообразием статей обвинения не удивляли, но казались такими же трагически причудливыми, как и дело террориста Даниила Андреева.

Василия Витальевича Шульгина, знаменитого депутата Государственной думы, принимавшего отречение Николая II, идеолога белого движения, автора книг "Дни" и "1920", изданных даже в Советской России, арестовали 24 декабря 1944. Незаметно жившего в тихих Сремских Карловцах Шульгина пригласили зайти "на минутку" в комендатуру и под конвоем отправили на родину. За стародавние политические грехи перед советской властью почти семидесятилетнему старику дали 25–летний срок. Во Владимирскую тюрьму из Лубянской он прибыл 25 июля 1947–го, вместе с Павлом Кутеповым, сыном генерала, в 30–м похищенного в Париже советской разведкой.

Злоключения Василия Васильевича Парина начались после возвращения из командировки в Америку. Поздно вечером 17 февраля 1947 года на заседании по делу "КР" (противораковой вакцины Клюевой и Роскина) в Кремле Сталин произнес фразу "Я Ларину не доверяю", и под утро за Лариным пришли. Из только что отремонтированной квартиры в Доме на набережной он оказался на Лубянке, и после длившегося больше года следствия получил 25 лет. Вначале его отправили в Норильск, но из Красноярска повезли обратно и препроводили во Владимирскую тюрьму. Когда он вошел в камеру, рассказывал Шульгин, "меня прежде всего поразило молодое лицо и совершенно белоснежная голова".