Текст книги "Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях"

Автор книги: Борис Романов

"В сентябре будет 10 лет с папиной смерти – я все-таки надеюсь, что ты будешь к этому времени здесь. Сейчас я подготавливаю сборник, посвященный папе. В него войдет «Реквием» (здесь еще мало известный), кусочки дневника, много писем и воспоминания Вересаева, В. Е. Беклемишевой [126]126
  Беклемишева Вера Евгеньевна (1881–1944) – драматург, мемуарист.


[Закрыть]и Кипена [127]127
  Кипен Александр Абрамович (1870–1938) – писатель; в «Реквием» вошли его воспоминания о Л. Н. Андрееве, ранее, в другой редакции, печатавшиеся в одесской газете «Южное Слово» (1919).


[Закрыть]. Сборник составляем мы вдвоем с Верой Евгениевной. Это большой друг нашей семьи.

До последних дней этот сборник отнимал чрезвычайно много времени – целыми днями приходилось бегать, высунув язык, по городу, или печатать на машинке (чего я, кстати сказать, не умею). Теперь почти весь материал уже сдан, на днях будет заключен договор с издательством "Федерация". Интересно, будет ли отмечена где-нибудь за границей эта годовщина? Хотя представляю себе, что говорили бы и писали бы все эти господа, какого "патриота" и реакционера пытались бы из отца сделать! Не обрадуешься, пожалуй, этому чествованию", – писал Даниил Андреев брату 14 февраля 1929 года.

Вера Евгеньевна Беклемишева, вместе с которой он готовил "Реквием", была опытным литератором. В предреволюционные годы состояла литературным секретарем издательства "Шиповник", основанным ее мужем, и много лет знала Леонида Андреева. Ее подробные воспоминания завершали сборник.

"…Сухая, стройная женщина аристократической внешности, на редкость простая в обращении… Она мигом располагала к себе и сразу же вызывала собеседника на откровенность, какого бы он ни был возраста" [128]128
  Оттен Н. Указ. соч. С.43.


[Закрыть], – такое впечатление она тогда производила. Жила Беклемишева с сыном Юрием совсем рядом, на Остоженке. Андреев приходил к Вере Евгеньевне, в ее довольно просторную комнату на втором этаже, где они беседовали среди пыльных стоп книг, журналов, рукописей.

Однако, несмотря на всю энергию Веры Евгеньевны, издать "Реквием" оказалось не просто. Леонид Андреев, знаменитый и признанный, не считался самым желанным автором даже в относительно вольные двадцатые, когда его книги еще издавались. Попытки же опубликовать в Москве или Ленинграде последний роман писателя "Дневник сатаны" оказались безуспешными, а после 1930 года его книги вовсе не появлялись четверть века, если не считать двух изданий рассказа "Петька на даче" и одного – рассказа "Кусака", ставших детской классикой…

Поэтому "Реквием" издали не к десятилетию смерти знаменитого писателя, а только в следующем году. На титульном листе сборника рядом с В. Е. Беклемишевой впервые в печати появилось имя Д. Л. Андреева.

В. Е. Беклемишева

Торопясь с запальчивыми претензиями «к господам из эмиграции», он не мог представить с каким предисловием, – а без него и не вышел бы! – появится «Реквием». В предисловии к сборнику Леонид Андреев назван мятущейся душой «потерявшего нить жизни представителя чуждого нам класса», и объявлено, что «его психика, его мировоззрение, его мироощущение враждебны нам», а «философия», как и «философия» Достоевского, неприемлемы. Говоря об отце, старый большевик и партийный публицист Невский, говорил и о сыне. «Для всех серьезно мыслящих и живущих жизнь – мистерия», – приводил он слова Леонида Андреева, под которыми мог подписаться бы Даниил Андреев, и заявлял, – а мы говорим: «жизнь великое творчество трудящихся масс, в своем творчестве разгоняющих тьму веков и изгоняющих тайну этой тьмы…»

Не только навязанное составителям партийное предисловие заставило глубже осознать, что именно совершалось в стране в эти, не менее революционные, чем 17–й год, переломные времена. Курс на индустриализацию и коллективизацию проводился революционно – на костях и на крови. Советской литературе предназначалось стать рупором партии и оружием пропаганды. В совершавшемся Андреев позднее разглядел предначертания Противобога и волю Жругра, демона большевистской власти, воплотившуюся в сталинские пятилетки, сопровождавшиеся террором.

"Реквием". Титульный лист

«В 1929 году замолкли церковные колокола. О том, что это было именно в том году, мне говорил Даниил, – вспоминала его вдова. – Тем летом он уехал специально поближе к Радонежу, чтобы слышать колокольный звон, там остался последний храм, где еще звонили. А московские колокола в это время уже молчали» [129]129
  ПНР. С. 82.


[Закрыть]. Борьба с колокольным звоном и, конечно, «в интересах трудящихся», началась с секретного постановления НКВД «Об урегулировании колокольного звона». Запретив «звон во все колокола», колокола по всем городам и весям начали сбрасывать с колоколен и отправлять на переплавку, В ноябре того же года стали снимать колокола в Троице – Сергиевой лавре. Но не только церковные звонницы заставили замолчать. Начали рушить старинные намоленные московские храмы. Уничтожили храм Покрова в Левшине, столь дорогой для семьи Добровых, знакомый Даниилу с детства. Пытались покуситься на само время, отменить названия дней недели. Отменили специальным указом празднование Рождества и Нового года, объявив их религиозной пропагандой.

«Слушай, Дима, нет ли теперь какой-нибудь возможности тебе вернуться в Россию? Приложи все усилия; здесь (в Москве или в Ленинграде) не так уж невозможно устроиться», – писал Даниил брату в сентябре 1928–го. Вадим Андреев и сам не оставлял мыслей о возвращении в Россию, продолжал хлопоты и оставался апатридом, не желая принимать французского подданства. Но в эмигрантской литературной жизни участвовал деятельно. В 1928 году в Париже у него вышла вторая книга стихов – «Недуг бытия». Вступив в группу «Кочевье», он участвовал в ее вечерах в «Таверне Дюмениль» на Монпарнасе, где собирались молодые литераторы русского Парижа, читал стихи, в декабре сделал доклад, посвященный 135–летию со дня рождения Тютчева, опубликованный в «Воле России» и обративший на себя внимание. Стал печататься как критик. Но жить в переполненной русскими эмигрантами Франции было трудно, главное, не на что. Литература прокормить не могла, и приходилось браться за любую работу: чернорабочий на фабрике, типографский наборщик, киномонтажер… Не зная советской жизни, представляя ее по газетам и рассказам, в своей любви к России Вадим Андреев хотел верить в лучшее. И верил. Вере способствовала неутомимая советская пропаганда и влиятельная агентура. А парижская жизнь, особенно поначалу, была неустроенной. О французских мытарствах брата Даниил позже рассказывал: у него часто не хватало денег даже на пачку папирос. В автобиографии писал: «После окончания Сорбонны ему пришлось, вместо философии, заняться развозкой на тачке масла и молока по парижскому предместью. Позднее он овладел специальностью киномонтажера, и это позволило ему жить сравнительно сносно».

В. Л. Андреев. Париж. 1920–е

Вернуться Вадим Андреев, действительно, хотел, несмотря на все препятствия. И тогда, и позже он был близок к части русской эмиграции, настроенной если и не просоветски, то вполне лояльно к режиму, въяве им не знакомому. Левые настроения и симпатии к стране Советов росли, жаждавшие верить пропаганде верили, от страшных слухов отмахивались. Тем более, что предвоенная европейская жизнь была совсем не радужной. Видимо, в недошедшем до нас письме младшему брату он писал о необходимых бумагах, надеясь на помощь тех именитых советских писателей, с которыми познакомился в Париже. Например, Бабеля, чей московский адрес просил сообщить. Исаак Бабель, арестованный в 39–м, рассказал следователям, что в 27–м году в Париже встречался с Вадимом Андреевым. Тот вместе с молодыми поэтами приходил к нему «на квартиру по улице Вилла—Шовле, дом 15» [130]130
  Шенталинский В. Рабы свободы: В литературных архивах КГБ. М.: Парус, 1995. С. 42.


[Закрыть]и Бабель позже ходатайствовал о его возвращении в Москву. Но особенные и небезосновательные расчеты были на помощь Горького.

Отвечая брату, успевший кое-что разузнать и убедившийся в том, какие встают преграды, 14 февраля следующего года Даниил писал: "Димочка, дорогой мой, задерживаюсь я с письмом потому, что наведение справок относительно моего ручательства, которое я хочу тебе послать, заняло много времени; до сих пор я не выяснил некоторых пунктов; выясню, по всей вероятности, на днях и тогда докончу сие письмо<…>

Относительно твоего приезда у меня есть большие сомнения. Но мне так хочется тебя видеть, последнее время я так много о тебе думаю и так жду тебя, что мне ужасно трудно тебе советовать отложить возвращение. Дело, однако, в том, что, во – первых, тут трудно найти работу, особенно такой, можно сказать, "умозрительной" профессии, как ты (я разумею твою Сорбонну). Правда, быть может, тебе удастся устроиться в Академии Художеств, но ведь это тоже бабушка надвое сказала; во всяком случае, если поедешь, будь готов к неприятным сюрпризам в этой области. Во – вторых – жилищный вопрос. Купить комнату в Москве далеко не простое дело (гораздо лучше в этом отношении в Ленинграде, но, не забудь, там нет Художественной>Академии, почти единственного места, где можно было бы тебе пристроиться). В общем, можно в Москве достать комнату с тем, чтобы ежемесячно платить от 25 до 50 рублей – сумма, как видишь, довольно солидная. Когда ты думаешь приехать? Если этой весной или летом, то на первое время тебе поможет гонорар, который я, по всей видимости, получу с кинофильма "Белый Орел", темой которому послужил папин "Губернатор". Но что будет дальше – сам не знаю, моя дальнейшая судьба "темна и таинственна". Работа по – прежнему случайная.

Вот такие предупреждения. Но, с другой стороны, я великолепно понимаю, что значит столько времени прожить вне России, понимаю, что дольше так тянуться не может, что ты должен так или иначе вернуться. В конце концов без работы (регулярной) ты можешь сидеть и там и тут, разница же в том, что здесь будут свои, что здесь своя земля, свой воздух, свой народ. Поэтому я далеко не категорически отговариваю тебя от приезда, отнюдь нет. Да кроме того, сюда примешивается и личная моя тоска по тебе. Я очень люблю тебя".

Продолжив письмо через две с лишним недели, он сообщил еще более удручающие новости: "Юрист, наведя справки, сказал мне следующее: мое ручательство, как ручательство не члена партии и даже не члена профсоюза (что особенно грустно) – не может играть никакой роли. Я проверил эти сведения, и, кажется, они справедливы" [131]131
  Письмо В. Л. Андрееву 14 февраля, 5 марта 1929.


[Закрыть].

Юрист, к которому обращался Даниил или у которого проверял "сведения", наверняка был Муравьев, старый друг Добровых. Он, как мог, продолжал адвокатскую борьбу за справедливость. В 1922 году принял участие в защите ЦК правых эсеров. Как следствие, оказался арестован и на три года выслан из Москвы, правда, уже через несколько месяцев возвращен благодаря давнему знакомству с Дзержинским. В 24–м вновь стал адвокатом и продолжал защищать, пока это властями допускалось, гонимых и обвиняемых. В 29–м пытался защитить тверского крестьянина Чуркина, записанного в кулаки и обвиненного в антисоветской деятельности. Так что не только о возможности помочь возвращению брата, но и о том, с какой политической целесообразностью действуют советские законы, Николай Константинович мог Даниилу Андрееву поведать обстоятельно.

Сомнения младшего брата, к тому же прекраснодушно надеющегося на лучшее и не изведавшего еще всей беспощадности советской действительности, от коей, как могли, его продолжали оберегать любящие тетушки, наверное, тоже помогли охладить патриотический пыл, с каким старший брат добивался возвращения. От отчаяния Вадима Андреева спасала не столько поэзия, которой он жил. Она не спасла его друга, Бориса Поплавского. Спасала семья. В начале следующего, 1930 года, 22 января у него родилась дочь. Ее, как и мать, назвали Ольгой. Узнавший новость лишь летом, Даниил писал брату: "Димка, родной мой, если б ты знал, как мы были счастливы! Мы слышали уже со стороны, что у вас родилось дитя, но не знали более ничего, даже того, мальчик это или девочка. Я писал тебе, и даже очень большое письмо (весной) – разве ты его не получил?

Мне очень понятно твое счастье – не удивись этому – может быть, это странно слышать от человека, который даже и не женат, но я хотел бы иметь ребенка. За вас с Олей я радуюсь всей душой, и целую вас всех троих и обнимаю. Как я хотел бы видеть вас!" [132]132
  Письмо В. Л. Андрееву 4 июля 1930.


[Закрыть]

Следующее лето Даниил Андреев провел не в Тарусе, как мечтал, а на Украине. Почему, куда и с кем ездил, мы не знаем, возможно, со старшими Добровыми к жившим там родственникам. Но в «Розе Мира», рассказывая о стихиалях – живых духах природы, он упоминает об этой поездке…

"Лично у меня всё началось в знойный летний день 1929 года вблизи городка Триполье на Украине. Счастливо усталый от многовёрстной прогулки по открытым полям и по кручам с ветряными мельницами, откуда распахивался широчайший вид на ярко – голубые рукава Днепра и на песчаные острова между ними, я поднялся на гребень очередного холма и внезапно был буквально ослеплен: передо мной, не шевелясь под низвергающимся водопадом солнечного света, простиралось необозримое море подсолнечников. В ту же секунду я ощутил, что над этим великолепием как бы трепещет невидимое море какого-то ликующего, живого счастия. Я ступил на самую кромку поля и, с колотящимся сердцем, прижал два шершавых подсолнечника к обеим щекам. Я смотрел перед собой, на эти тысячи земных солнц, почти задыхаясь от любви к ним и к тем, чьё ликование я чувствовал над этим полем. Я чувствовал странное: я чувствовал, что эти невидимые существа с радостью и с гордостью вводят меня, как дорогого гостя, как бы на свой удивительный праздник, похожий и на мистерию, и на пир. Я осторожно ступил шага два в гущу растений и, закрыв глаза, слушал их прикосновения, их еле слышно позванивающий шорох и пылающий повсюду божественный зной", – так он рассказал о своем пронзительном ощущении того, что все в природе не только живет особенной таинственной жизнью, но и являет совершенно иную, отдельную от утонченного созерцателя одухотворенность.

Конечно, о растениях, наделенных чувствительностью, писал даже Эдгар По, фантастичность которого Достоевский называл "какой-то материальной". Но одушевление природы, прочувствованное единство с ней – "все во мне и я во всем" – свойство не только романтических писателей и мистиков. Оно затаенно живет, наверное, в каждом человеке. В древних религиях существовало поклонение священным рощам, деревьям и растениям. В Индии священны не только реки и горы, но и отдельные скалы, пещеры, деревья – в каждом живет свой дух. Анимизм – вера праотцов в то, что во всем окружающем, живом и кажущемся неживым, есть душа – стала инстинктивной верой поэтов. И то, что Даниил Андреев за поэтическими ощущениями природы увидел "невидимые существа" – стихиали, отличало особенность его мировосприятия – глубоко религиозного. Так он был устроен – во всем видел таинственную мистическую жизнь. Через годы трипольское видение превратилось в обстоятельное описание открытых им мистических миров светлых и демонических стихиалей.

Возвратившись в Москву в конце августа, он сразу остро ощутил подступающую осень с холодящими туманами, с утренниками и ледяными росами, желтящими травы. А полные жизни цветущие поля, увиденные летом, вспоминаясь, вызывали в нем теперь строки о подступающей гибели, изображенной с мифологической пышностью: "Злаки падут под серп, заклубится поток Эридана, / Стикса загробного лед жизни скует берега". Наступала осень 29–го года, и для кого-то грядущей зимой "лед" Стикса станет из метафоры явью.

Той осенью, под колокольное молчание и газетный гром, власть железной хваткой взялась за крестьянство, определив всеобщего врага – "кулака". Началась страшная пора коллективизации, раскулачивания, готовящегося беспощадного голодомора. Мужика разоряли, провозглашая принудительный труд социалистическим. "По воле партии" течение жизни загонялось в железобетонные берега ударно строящейся утопии. В те берега вслед за народом погнали и писателей. Со страниц книг должны были звонить сталинские колокола.

"Должен признать, что в 1928–1930 г<одах>, будучи не согласен с решениями партии и правительства об индустриализации страны и коллективизации сельского хозяйства, я особенно озлобился против советской власти", [133]133
  Протокол допроса арестованного Андреева Даниила Леонидовича. От 28 июля 1948 года // Урания. 1999. № 2 (39). С. 105.


[Закрыть]– за этим признанием, выбитым на допросе и заключенным в казенные следовательские формулировки, можно увидеть умонастроения Даниила Андреева тех лет.

Глухо, но и до Москвы дошли известия о массовом расстреле в Соловках в ночь с 28 на 29–е октября 1929 года, когда расстреляли триста политических заключенных, а следом уголовников, убиравших их трупы.

Но совершавшееся отзывалось пока в стихах Даниила Андреева, вместе с его собственными метаниями, любовью и тоской размеренными строками, как живое, но далекое эхо:

 
Кончено лето души. Из долин надвигается стужа.
Белые хлопья кружат, шагом ночей взметены…
Чье же возникнет лицо из осыпанных инеем кружев,
Шествие чье озарит луч заходящей луны?
 

7 января 1930 года умер Иван Алексеевич Белоусов. До издания сборника памяти Леонида Андреева, куда вошли письма к нему старого друга, снабженные его примечаниями, он не дожил. Следом, 22 января, умер близкий друг Белоусова – Алексей Евгеньевич Грузинский. Оба – приятели Леонида Андреева из кружка «Среда», близкие знакомые Добровых.

В хлопотах, связанных с книгой об отце, Даниил, приходя к Белоусовым, еще ближе сошелся с сыном писателя – Евгением. Знакомство их началось еще в 25–м или даже в 24 году. Когда он первый раз пришел к ним, "Женя… гонял во дворе тряпичный футбольный мяч. Футбол был его страстью. Ирина Павловна, к которой Даня пришел, захотела их познакомить: ровесники, один – сын Леонида Андреева, другой – Ивана Алексеевича. Она с большим трудом докричалась до сына. Ему страшно не хотелось идти домой. Он явился нехотя, они с Даниилом познакомились – и подружились на всю жизнь", – так со слов Евгения Белоусова рассказывает историю их знакомства вдова поэта, позже ставшая и вдовой Белоусова. "Ранние фотографии Даниила (30–х годов) сделаны именно Женей, – сообщает она. – Важной частью их дружеского общения было чтение друг другу: Даниил читал Жене стихи, а Женя Даниилу – свои оригинальные рассказы. Женя благоговел перед Даниилом и полностью осознавал его место в русской культуре" [134]134
  ПНР. С. 315.


[Закрыть]. С Белоусовым он мог говорить обо всем – и о стихах Гумилева, и о газетной злободневности.

Е. И. Белоусов

В статье «Головокружение от успехов», появившейся в марте 30–го года, Сталин одергивал старательно выполнявших верховные указания о коллективизации «революционеров». Они, оказывается, перестарались и «дело организации артели начинают со снятия колоколов. Снять колокола – подумаешь какая революционность!» [135]135
  Известия. 1930. 2 марта.


[Закрыть]– иезуитски язвил над верноподданной номенклатурой хитрый вождь.

В том же году, в октябре, прошли аресты по делу "Промпартии", вредителей, проникших, как писали газеты, повсюду, развернувших шпионаж и всяческие диверсии под руководством генштабов Франции, Англии и прочих капиталистических государств. Но бдительное ОГПУ вовремя их разоблачило. Опыт "шахтинского" дела учли, про – цесс, закончившийся 7 декабря, прошел гладко, приговоренных к казни отправили трудиться в лагеря.

Будущая жена поэта, Алла Бружес, пятнадцатилетняя школьница, заканчивавшая семилетку, навсегда запомнила страх того времени: "Арестовали моего дядю. И я полгода стояла у окна каждую ночь и ждала, что за папой придут. Кончилось это трагикомично. Во двор въехала машина… Я была совершенно уверенна (это было уже полгода такого еженощного стояния у окна), что приехали за папой. Потом машина развернулась, оказалось, что это – грузовик. Со мной сделалась истерика" [136]136
  Беседа с А. А. Андреевой. Запись неустановленного лица. 1990 г. Машинопись.


[Закрыть].

А Даниил в апреле засел за работу "над книжкой для детей о рыбной промышленности". Вероятно, заказ помог ему получить Коваленский, бывший в те времена не только признанным детским писателем, но и членом "комиссии по созданию новой детской книги" при ВЦИК. Работа не вдохновляла, требовала усидчивости и мешала писать свое. Но заработок был необходим.

Его товарищ по курсам, Вадим Сафонов, не только писал прозу, почти забросив стихи, но числился опытным очеркистом и только что издал книгу об естествоиспытателях – "Ламарк и Дарвин". С ним можно было советоваться о новой работе как с профессионалом. И хотя они встречались теперь реже, Даниил не мог не приехать к нему на свадьбу. Жил тогда Сафонов в Сергиевом Посаде, где жила и другая близкая знакомая Андреева – Варвара Григорьевна Малахиева – Мирович. Только что, в январе, городок переименовали в честь взорванного эсерами большевика в Загорск. Гостей собралось немного, невеста, с которой Андреев познакомился еще в школе, где она училась классом или двумя младше, а потом встречался на Литературных курсах, сидела за скромным свадебным столом и ежилась от прохлады. Внимательный Даниил накинул ей на плечи свою куртку. Чувствуя себя взрослой, она вызывающе спросила: "Даня, вы бывали у проституток?" И он со всей доверчивой честностью ответил: "Да, был один раз", хотя и не любил вспоминать о временах "Дуггура".