Текст книги "Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях"

Автор книги: Борис Романов

Отец Даниила после января 1910–го, в котором он пробыл в Первопрестольной полторы недели, в Москве не появлялся до лета 1915 года. Тогда, после плавания на пароходике «Орел», он от Москвы сумел добраться до Рыбинска и, заболев, с полпути вернулся домой. О том, что он виделся с сыном, может свидетельствовать написанное тем летом стихотворение Даниила «Гимн», посвященное «милому папе»:

 
Грустный гимн прощания,
Тихий гимн полей,
Звонкий гимн свидания,
Длинный гимн аллей.
Все гимны сливаются
В один странный звук;
То он колебается,
То затихнет вдруг.
 

Это его второе стихотворение в жизни.

Леониду Николаевичу удалось еще раз в Москву приехать в октябре того же 1915 года. Но каждый раз он приезжал с множеством литературных и театральных дел. В тот год 18 октября Леонид Андреев последний раз побывал на "Среде" у Телешова, где читалась его не принятая Художественным театром трагедия "Самсон в оковах", и опять без успеха. Даниила видел в эти приезды мельком, надолго у Добровых не задерживаясь.

Леонид Андреев жил судорожно и трудно. Писавший много, он нервно переживал войну, все творившееся в обреченно приближавшейся к революции России и заглушал в себе постоянную тревожную тоску сменявшими друг друга увлечениями. По – другому ему не жилось и не писалось. "Почти все лучшие мои вещи я писал в пору наибольшей личной неурядицы, в периоды самых тяжелых душевных переживаний" [35]35
  Андреев Л. S. O. S. М.; СПб.: АНаепешп – Феникс, 1994. С. 22.


[Закрыть], – признавался он. Один из самых знаменитых писателей России тех лет, он ощущает себя не понятым, загнанным. «Та травля, которой в течение 7–8 лет подвергают меня в России, – записывает он в том же октябре 1915–го, – чрезвычайно понизила качество моего труда… Кто знает меня из критиков? Кажется, никто. Любит? Тоже никто. Но некоторые читатели любят – если и не знают. Кто они? Либо больные, либо самоубийцы, либо близкие к смерти, либо помешанные. Люди, в которых перемешалось гениальное и бездарное, жизнь и смерть, здоровье и болезнь, – такая же помесь, как и я» [36]36
  Там же. С. 25.


[Закрыть]. Это диагноз не только самому себе или своему читателю, но и современной России. В то же время его здоровое, дневное начало тянется к семье, к детям, кроме Вадима и Даниила, их еще трое – Савва, Вера и Валентин. Дом на Черной речке, как и дом Добровых, все время переполнен. Его тянет к природе, он уходит в море на своей яхте.

Л. Н. Андреев. Портрет сына Даниила. 1915 (ИРЛИ)

В «Автобиографии красноармейца…» Даниил Андреев пишет, что в последний раз виделся с отцом и с братом Вадимом летом 1916–го, в Бутово. Дожидаясь их, наверное, здесь же, в Бутово, он написал еще одно посвященное отцу стихотворение «Соловей». Добровы снимали дачу в Бутово много лет подряд, сменив на него близкое Царицыно. Дача находилась неподалеку от железнодорожной станции по Курской железной дороге. С этим живописным в те годы дачным местом многое было связано и у Леонида Андреева. Есть фотография, на которой он снят вместе с Александрой Михайловной на поляне у березовой рощи в Бутово. Александра Михайловна на нем с доверчиво приоткрытым ртом и затаенно грустным взглядом, Леонид Николаевич напряжен и тревожен. Она ждет рождения первого ребенка. И только пережившие русский двадцатый век, знающие о судьбе их сыновей, Вадима и Даниила, о том, что именно здесь, в Бутово, будет огорожен колючей проволокой расстрельный полигон, на котором казнят двадцать одну тысячу мало в чем повинных людей, глядя на эту фотографию, могут представить – о чем эти грусть и тревога.

В Бутово Леонид Николаевич приехал в июле 1916 года с Вадимом в намеренье прожить три недели.

"Мы пошли гулять втроем – отец, Даня и я – бутовскими березовыми рощами, широкими уходившими к самому горизонту полями", – рассказывал Вадим об этой прогулке, во время которой отец, проведший здесь памятные месяцы с их матерью, увлекся воспоминаниями. Но чем больше вспоминал, тем мрачней и неразговорчивей становился. "Около маленького, заросшего кувшинками и водяными лилиями пруда, окруженного длиннолистыми ивами и высокими березами, прямыми как мачты, – сюда приходили по утрам купаться отец и мать – отец, резко повернув, быстро зашагал к даче Добровых…" [37]37
  Детство. С. 131–132.


[Закрыть]На другой день уехал.

В последний раз Леонид Андреев приезжал в Москву 14 октября 1916 года. 17 октября в театре Ф. Ф. Комиссаржевского состоялась премьера его пьесы "Реквием". Что, конечно, символично. Виделся ли он на этот раз с Даниилом, неизвестно. А из их переписки мало что уцелело. В детской тетради есть черновик еще одного начатого письма отцу, которое, судя по всему, писалось тогда же, в 17–м или даже 18–м: "Дорогой папа! Как я обрадовался, когда узнал о возможности послать тебе письмо…" Фраза написана латинскими буквами. Это был один из "шифров" их переписки, Леонид Николаевич переписывался с сыном даже азбукой Морзе. Письма эти потом пропали на Лубянке.

Из азбуки Морзе и название его знаменитой статьи "S. O. S.", написанной 6 февраля 1919 года. По ее поводу Горький, в Петербурге сам возмущавшийся множеством "бессмысленных жестокостей, которые ничем нельзя оправдать", заявлял: "Ничего, ни зерна, не понимает, а – орет…" [38]38
  Горький М. Полное собр. соч. Письма: В 24 т. М.: Наука, 2006. Т. 12. С. 241.


[Закрыть]Но считавший победивших большевиков силой "зла и

Л. Н. Андреев разрушения", прокричавший о наступлении времени "безнаказанности для убийств", о том, что ныне в мире "престолослужительствует сам пьяный Сатана", Леонид Андреев, как оказалось, предсказал наступление страшной тирании в России и кровавое будущее Европы. Апокалиптически – надрывные строки статьи словно бы предопределили судьбу сына, пафос его писаний. Крик, показавшийся бывшему близкому другу, крестному отцу Даниила, неуместным – "И чего лезет не в свое дело!" – оказался пророческим и предсмертным.

Л. Н. Андреев

В том же 1919 году, 12 сентября, в деревне Нейвола Леонид Николаевич Андреев умер. В Москве о его смерти узнали по лаконичной телеграмме, появившейся в газетах, и многие этому не верили. Такое было время – неверных слухов, путаных сообщений. Не верили и Добровы, пока не получили из Парижа письмо от овдовевшей Анны Ильиничны. Шла гражданская война, действовала ВЧК. Газеты в том сентябре помещали сообщения с фронтов – оставлен Нежин, взят Житомир, взят Конотоп… 23 сентября опубликован список 66 расстрелянных за шпионство в пользу Антанты и Деникина. 25–го взорвана бомба в Московском комитете РКП в Леонтьевском переулке.

28–го на Красной площади прошли революционные похороны жертв под лозунгом "Ваш вызов принимаем, да здравствует беспощадный красный террор".

Этот год Добровы пережили особенно трудно. Весной Филипп Александрович заразился сыпным тифом, к лету с трудом выздоровел. Наступившая зима оказалась голодной и холодной. Занесенная сугробами Москва растаскивала на топливо заборы, сараи, всё, что можно было сунуть в печь.

Даниил, давно отца не видевший, взрослея, все больше представлял его не как родного человека, каким ему был дядюшка Филипп, а как отца мифологического. Так все и говорили: Даниил – сын писателя Леонида Андреева. Татьяна Оловянишникова вспоминала, что, когда они учились в школе, как-то им достали билеты на "Младость" Леонида Андреева. "И, конечно, Данечка по дороге в театр потерял их. Подходя к театру, он размышлял, как нам попасть на спектакль. "Ну, я скажу, что это мой отец написал пьесу"" [39]39
  Морозова (Оловянишникова) Т. Н. Из детских воспоминаний // СС-1, 3, 2. С. 380.


[Закрыть]. В театр они попали.

О детстве Даниила Андреева, о том, как рос его удивительный дар, мы бы мало что знали, если бы до нас не дошли сбереженные в семье Сергея Николаевича Ивашева – Мусатова, близкого друга Даниила, две его детских тетради.

В них много замечательного. Например, рассказы в картинках с подписями, вроде комиксов, рисующие жизнь добровского дома. Главный герой рисунков дядюшка Филипп, над которым племянник все время подшучивает.

Вот рассказ "Прерванное воскурение фимиама". Рисунки не блещут выразительностью, но текст замечателен, каждая ситуация описана лаконично, с юмором. На первом рисунке изображен дядюшка, полулежащий у открытого окна, за которым фигурки прохожих, держит в руке дымящую трубку, и подпись: "Послеобеденный отдых. Дядюшка воскуряет фимиам – полукрупку". Подпись под следующим рисунком – "Шурочка (за занавеской с горячим молоком в руках): – Папа, тебя к телефону". Подпись под третьим рисунком – диалог: "– Кто еще там?! – И с этим разгневанным возгласом дядюшка встает с кушетки! – Не знаю… – испуганно лепечет Шура". Под четвертым: "Ничего не видя за занавеской, дядюшка натыкается на горячее молоко, которое обдает его. Шурочка вопит о помощи". Под пятым: "Дядюшка с проклятиями, но летит к теле фону". Под шестым: "Дядюшка ложится на стул и разговаривает по телефону". На двух последних: "Дядюшка, отговорившись, возвращается…" "и продолжает воскурять фимиам".

А какова фраза о дядюшке в сценах "В семейном кружке": "Дядюшка летит с самоваром. Оба дружно пыхтят"! Рассказы в картинках мало что говорят о способностях автора к рисованию, но литературный талант несомненен. Он честно описывает свои озорные выходки. Язык точен и ярок: "Я выкомариваю…", "Подшлепник не пролетает мимо", "Но дядюшка помнит свои долги и… я вскрикиваю громким голосом".

Дядюшка – основной герой рассказов. Он и являлся главной фигурой дома, его душой. Вадим вспоминал: "…дядя Филипп по всему складу своего характера был типичнейшим русским интеллигентом, – с гостями, засиживавшимися за полночь, со спорами о революции, Боге и человечестве. Душевная, даже задушевная доброта и нежность соединялись здесь с почти пуританской строгостью и выдержанностью. Огромный кабинет с книжными шкафами и мягкими диванами, с большим, бехштейновским роялем – Филипп Александрович был превосходным пианистом – меньше всего напоминал кабинет доктора. Приемная, находившаяся рядом с кабинетом, после того как расходились больные, превращалась в самую обыкновенную комнату, где по вечерам я готовил уроки. В столовой, отделявшейся от кабинета толстыми суконными занавесками, на стене висел портрет отца, нарисованный им самим. На черном угольном фоне четкий, медальный профиль, голый твердый подбородок – Леонид Андреев того периода, когда он был известен как Джемс Линч, фельетонист московской газеты "Курьер". В доме было много мебели – огромные комоды, гигантские шкафы, этажерки…"

Все, кто бывал в доме Добровых, вспоминал о его хозяине с восхищением. Он был уважаем всеми не только как самоотверженный доктор, но и как замечательно разносторонняя, глубокая личность. Филипп Александрович и создал ту духовную атмосферу, которая воспитала Даниила. Вот что писал о докторе Доброве близкий друг Даниила Андреева, Ивашев – Мусатов:

"Старшим дома Добровых был доктор Филипп Александрович Добров. Он был человеком громадной, редкой и возвышенной культуры и редкой внутренней скромности.

Обычно вечером, часов в 10, Филипп Александрович уходил в свою комнату, – и там ложился на свою кровать, и читал часов до 12 ночи.

Сосредоточенно, вдумчиво и глубокомысленно Филипп Александрович читал книги по вопросам искусства, литературы, философии и истории. Ночная тишина и спокойствие в доме давали Филиппу Александровичу ту внутреннюю собранность и углубленность, которые помогали ему вникать в глубину мысли читаемых книг. В течение

20—25 лет Филипп Александрович все свои вечера проводил за такими чтениями, и понемногу эти его чтения давали ему большой и разнообразный материал, который складывался постепенно в его своеобразное, индивидуальное мировоззрение, глубоко и вдумчиво обоснованное, прочувствованное и значительное, представлявшее собою нечто цельное и единое. Встречаясь с людьми, Филипп Александрович не отказывался вступать с ними в серьезные, этико – философские обмены мыслей, не скрывал своих убеждений, слушал возражения или согласия. Такая беседа была непроизвольной, оба участника не добивались убедить противника в верности своей мысли и в ошибочности мысли ему возражавшего. Это был в полном смысле обмен мыслямии ни в коем случае не споры. И такой, чуждый спора, обмен мыслей, давал и Филиппу Александровичу и беседующему с ним какое-то своеобразное ощущение, что произошло нечто глубокое и важное в жизни того и другого, что трудно объяснить, но что несомненно как-то по – особенному важно и нужно было для внутренней духовной жизни говоривших между собою…

Вот пример одной из бесед Филиппа Александровича с одним из своих посетителей.

Зашел разговор о начале Евангелия от Иоанна. Евангелие от Иоанна было написано по – гречески. Оно начиналось так: "В начале был Логос, и Логос был у Бога, и Бог дал Логос".

Для полного понимания этих слов надо вспомнить, что в Греции понималось под словом Логос. История понятия Логоса была длительной и сложной. Сначала под словом Логос понималось обычное повседневное значение в примитивном смысле того слова, которое употребляется каждодневно. Затем, с развитием греческой философии, значение слова Логос углублялось, постепенно приобретая все более серьезный, чисто – философский смысл. И ко времени написания Иоанном его Евангелия, под словом Логос уже понималось возвышенное понятие высшей мудрости, высшей правды, духовного высшего смысла.Поэтому, чтобы вникнуть по – настоящему в начало Евангелия от Иоанна, надо вместо слова Логос вставить его значение, как оно понималось во время Иоанна. Получим такое выражение для начала Евангелия от

Иоанна: "В начале была мудрость, высшая правда, духовный высший смысл; эта мудрость высшая правда, духовной высший смысл был у Бога; далее эта мудрость, высшая правда, духовный высший смысл стал Богом". После такой замены в начале Евангелия от Иоанна слова Логос его значением получилась величественная, возвышенная, глубокая философская мысль, философски определяющая начало бытия. Трудно представить себе более возвышенное и глубокое выражение для понятия начала бытия, чем эти слова.<…>

В таком понимании беседа посетителя с Филиппом Александровичем принимала все более и более глубокий, философский смысл; и, если и была в начале разговора мало понятной посетителю в силу того, что в беседе возникли такие малознакомые ему понятия, как Логос, как Бог, – то в продолжении беседы посетитель, избегая спора, все более и более вдумывался в новые ему понятия, и невольно обогащал ими свое сознание, и уходил домой уже не тем, каким пришел, а духовно много богаче и глубже…

Можно было бы привести примеры других бесед Филиппа Александровича. Они были об иных предметах, об иных понятиях, – но всегда держались важных областей и приоткрывали перед посетителем нечто духовно новое и ему неизвестное, или мало ему понятное, – и тем обогащали его сознание.

Теперь, когда я вспоминаю мои посещения дома Добровых и мои беседы с Филиппом Александровичем, мне всегда представляется, что я как бы сразу выхожу в какую-то особенную область, в которой куда-то исчезают повседневные заботы и соответствующие мысли и ощущения, и вместо них появляются самые важные в жизни вопросы о величии жизни, о красоте и значительности бытия, о вечности жизни, о высшем назначении жизни, об ее оправдании перед человеческим сознанием, о высшем смысле жизни, – и эти вопросы приобретают огромное значение. Они заслоняют собою все остальное, всю обычную повседневную жизнь, все кажущееся таким важным и интересным, – а вместо них в каком-то особенном освещении и отчетливости ставят вечные вопросы религиозно – этически – философского плана. Я знаю, что я не один именно так воспринимал влияние на меня дома Добровых, но что все, входившие в их дом, именно так как бы погружались в духовную атмосферу их дома" [40]40
  Ивашев – Мусатов С. Н. [Дом Добровых: Из воспоминаний] //Архив А. А. Андреевой.


[Закрыть].

Благодаря главным образом дядюшке, который в юности хотел стать музыкантом, но по воле отца стал врачом (по семейной традиции старший сын должен был унаследовать профессию), в доме жил

"дух музыки". Этот дух, как бы не сопротивлялся музыкальным урокам племянник, овеял его детство и остался в нем навсегда.

 
… Над клавишами вижу я седины,
Сощуренные добрые глаза.
 
 
Играет он – играет он – и звуки
Струящиеся, лёгкие, как свет,
Рождают его старческие руки,
Знакомые мне с отроческих лет.
Впитав неизъяснимое наследство,
Среди его мечтательной семьи
Играло моё радостное детство,
Дни юности прекрасные мои.
 
 
Надеждою таинственною полны
Аккорды озарённые его.
Они, как орошающие волны,
Касаются до сердца моего.
 

Все Добровы были очень музыкальны, сестра доктора, Софья Александровна, стала органисткой. По крайней мере, вагнерианство Даниила начиналось под воздействием дядюшкиного. И знаменитые музыканты в доме Добровых бывали, в нем играл Скрябин, пел Шаляпин.

Шура Доброва была уже взрослой, она училась в драматической школе, у нее были свои друзья и подруги – Алла Тарасова, с которой она участвовала в кружке "Зеленое кольцо". Как вспоминала о ней, тогдашней, Ирина Муравьева, – "Шура была очень интересной барышней, с претензиями на оригинальность. Например, чтобы ее лоб казался выше, несколько выбривала волосы надо лбом. Шокировала соседей и родителей тем, что танцевала танго: "Знаете, Шура Доброва танцует т – а–н – г–о…" Тогда считали, что это наполовину неприличный танец" [41]41
  Цитируется по: Ройцына О. Письма из детства // Архив А. А. Андреевой.


[Закрыть]. Красавица Шура, высокая, стройная, с темными косами до колен, актрисой не стала – не могла преодолеть боязнь сцены.

Судя по рисункам Даниила, Добровым вскоре после революции пришлось потесниться, хотя семья была многолюдной. Из девяти комнат у них осталось три, квартира стала коммунальной. Но в тесноте жила вся Москва. Петроградец Чуковский после поездки в столицу заметил, что "в квартирах особый московский запах – от скопления человеческих тел" [42]42
  Чуковский К. Дневник. 1901–1929. М.: Сов. писатель, 1991. С. 238.


[Закрыть]. Кабинет Филиппа Александровича стал жилой комнатой, хотя рояль стоял на прежнем месте. Комнату, в которой жил Даниил, разделила занавеска. Здесь устроили Ирину Кляйне.

Сестра Елизаветы Михайловны, Екатерина Михайловна, после того, как ее мужа, Николая Степановича Митрофанова, как врача мобилизовали, из Нижнего Новгорода все чаще приезжала к Добровым. У них жил ее сын, Арсений. В 19–м пришло известие, что муж умер от тифа. Так она у сестры и обосновалась. А в 23–м поселилась у них и Феклуша, монахиня Новодевичьего монастыря, оставшаяся без крова. Весной 22–го настоятельницу монастыря игуменью Веру и еще несколько клириков арестовали и отдали под суд, монастырь закрыли.

С лета 17 года и почти до Шуриного замужества у Добровых жила ее подруга Эсфирь. В тетради Даниила есть стихотворение, посвященное "Эсфирюшке" – "Гимн Венере". Под ним дата 6–7 ноября 1918 года. Строчка "Красавица вечера, ты блестишь в небесах!" или эпитеты "Опалово – яркая, жемчужно – прекрасная", хотя и относились к утренней звезде, должны были ей польстить, по мнению щедрого автора. В 22–м Добровы приютили сироту, старшую дочь умершего от чахотки сибирского священника – Фимочку. Мать ее умерла раньше, на пути в Москву от тифа, оставив восьмерых детей.

Над ними, на втором этаже, живут некие Михно. Об этом мы узнаем из рассказа в рисунках "Водопад в миниатюре": "Я сплю". "Внезапно ночью от Михно начинает течь". "Наконец я не выдерживаю и ставлю таз". "Но можете себе представить мой ужас, когда об таз капает все громче!!!"

Даниил был самым младшим, его все любили, баловали. И, по крайней мере, пока послереволюционная действительность не сделала жизнь семьи трудной, детство было счастливым. По воспоминаниям Аллы Александровны Андреевой, "… он благодарил за это Бога до последних дней и помнил много веселых и забавных эпизодов из своего детства. Например, к Дане приходил домашний учитель, который установил две награды, вручавшиеся в конце недели за успехи в учении и поведении. Вручались – одна буква санскритского алфавита и одна поездка по Москве новым маршрутом – сначала конки, а потом трамвая. Санскритские буквы околдовали мальчика любовью к Индии, а поездки по Москве укрепили врожденную любовь Даниила к родному городу" [43]43
  ПНР. С. 28.


[Закрыть].

Ирина и Татьяна Муравьевы, подруги детства Д. Л. Андреева 1913

Из его тетради мы узнаем о семейных увлечениях, это – бильбоке, серсо, крокет, пасьянс.

Бывало, что летние месяцы он проводил вместе с семьей друзей Добровых – Муравьевых, у их бабушки, в селе Щербинино в 14 верстах от Твери. Даню к ним отправляли вместе с Ольгой Яковлевной. Приезжал к ним и Саша Добров, рослый красивый гимназист, которого Николай Константинович шутливо величал бароном Брамбеусом. Детская дружба Даниила с сестрами Муравьевыми осталась навсегда.

Даниил часто влюблялся. Одной из первых избранниц была шестилетняя Ирина Муравьева, которая, конечно, об этом и не подозревала, а Даниил хотел на ней, когда вырастет, жениться, она его устраивала, как, смеясь, вспоминал он через годы. О другой влюбленности рассказано в стихах:

 
Она читает в гамаке.
Она смеётся – там, в беседке.
А я – на корточках, в песке
Мой сад ращу: втыкаю ветки.
 
 
Она снисходит, чтоб в крокет
На молотке со мной конаться…
Надежды нет. Надежды нет.
Мне – только восемь. Ей – тринадцать.
 
 
Она в прогулку под луной
Свой зов ко взрослым повторила.
И я один тащусь домой,
Перескочив через перила.
 
 
Она с террасы так легко
Порхнула в сумерки, как птица…
Я ж допиваю молоко,
Чтоб ноги мыть и спать ложиться.
 
 
Куда ведет их путь? в поля?
Змеится ль меж росистых трав он?..
А мне – тарелка киселя
И возглас фройлен: «Шляфен, шляфен!»
 
 
А попоздней, когда уйдёт
Мешающая фройлен к чаю,
В подушку спрячусь, и поймёт
Лишь мать в раю, как я скучаю.
 
 
Трещит кузнечик на лугу,
В столовой – голоса и хохот…
Никто не знает, как могу
Я тосковать и как мне плохо.
 
 
Всё пламенней, острей в крови
Вскипает детская гордыня,
И первый, жгучий плач любви
Хранится в тайне, как святыня.