Текст книги "Веселый мудрец"

Автор книги: Борис Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 44 страниц)

8

Невысокие воротца. Квадратный вытоптанный двор. Дом в восемь окон. Длинный, приземистый, крытый камышом.

За домом – сад, уже облетевший, черные деревья тянут к неласковому небу тонкие беззащитные ветви. В глубине двора, под высоким плетнем, – колодец; журавль, раскачиваясь, перечеркивает низкое серое небо надвое. Колодец почему-то не закрыт – недоглядели; а ведь здесь дети, никто и не заметит, как беда случится. О чем думаешь, господин надзиратель, не успел еще порога переступить, а уже недостатки ищешь?

Огнев всю дорогу повторял одно и то же, будто дятел долбил: нелегко, может, даже очень нелегко будет, но вы согласились, сударь, не жалуйтесь после. Дети – они, конечно же разные, особенно трудные те, которые не понимают, как важно прилежно учиться, быть внимательными и послушными, а посему приходится вести с ними бесконечные словесные дуэли, то есть убеждать, просить, доказывать, но часто, как это и случается, у таких детей отсутствует слух, тогда – волей-неволей – применяется, как бы сказать поточнее, в некотором роде... принуждение.

– Имеете в виду... телесные наказания?

– Иногда и... это.

– Но сие предосудительно, более того, я слышал: сие запрещено.

– Вы так думаете? – Левая бровь на сухом лице директора училищ вскинулась вверх: как вы, сударь, наивны. Но сказал Огнев другое: – Впрочем, да, запрет существует... Однако поживете – и убедитесь сами, что в нашем деле важнее и какая из метод лучше. Педагогика, сударь, наука древняя и, несмотря на то, весьма, весьма не изучена. Каждый в ней свои стежки открывает.

Коляска остановилась, можно было выходить, но Огнев не торопился, он продолжал развивать свои мысли: начал рассказывать, как отличается воспитание в одной стране от воспитания в другой, вспомнил древнюю Спарту, где слабых детей сбрасывали со скал в море, а в юношестве воспитывали выносливость и смелость; говорил о Китае и народах Индии, упомянул имена Коменского и Песталоцци, осудил метод воспитания Жан-Жака Руссо.

– Я сию методу не приемлю, впрочем, ее мало кто и знает у нас. Руссо кличет ближе к природе, а ведь так весьма легко воспитать и свободомыслие.

Котляревский, чтобы не истолковали его возражения как излишнюю самоуверенность, молчал. Он не верил, не представлял себе, что детей, отданных родителями на воспитание, кто-то смеет наказывать за то, что они не смогли быстро, как, может, хотелось господам наставникам, уразуметь преподанные уроки. И это в наш просвещенный век! Неужто невозможно ребенка, что как воск мягок, убедить в пользе учения? Неужто нет способа вызвать у отрока любознательность к непостижимо захватывающим тайнам науки?

– Не отрицаю, сударь, – продолжал говорить Огнев, поднимаясь на крыльцо по скрипучим ступеням, – не все одинаковы, имеются и прилежные, работать с такими – одно приятство. – Высоко поднимая ноги, обутые в глубокие галоши, он первым вступил в темные сени. – Но есть у нас и случайные на стезе науки, это беда наша. Забота, правда, об этом, прежде всего, господ учителей, хотя и надзиратель не должен оставаться в стороне в сем деле.

Полутемные сени выходили в длинный узкий коридор, по сторонам которого располагались комнаты – три слева и три справа, одна – в самом конце коридора. В углах – иконы и лампады на тонких медных проволоках. Пахло воском и сырыми поленьями, что лежали у печек.

– В доме пять спален, по восемь-десять отроков в каждой, – сказал Огнев. – В конце коридора – кухня и столовая зала, а вот здесь комната надзирателя. Ныне обязанности его исполняет дежурный помощник унтер-офицер Феодосий Капитонович.

Огнев толкнул низкую, обитую войлоком дверь в стене направо, но она не подалась, и он нетерпеливо постучал:

– Феодосий, отзовись-ка!

– А кто там?

– Отвори.

– Сей минут)

За дверью послышался скрип половиц, кряхтенье, шаги, наконец дверь распахнулась, и на пороге появился унтер-офицер. Он был заспан, взлохмачен, в мундире и высоких сапогах, но мундир давно, как видно, не глажен, сапоги не чищены, а стрелки усов – особая гордость подобных служивых – в гусином пуху. Увидев директора гимназии, а с ним незнакомого военного в чине капитана, унтер сразу подобрался, отдал честь и, пристукнув каблуками, крикнул:

– Смирна-а! Слуша-а-ай!..

– Очумел, братец, – поморщился Огнев. – Где находишься? Нешто тебе казарма тут?

– Виноват, привиделось, – заморгал красными глазами Феодосий.

– Поменьше употребляй, уразумел? Тогда и не привидится.

– Так точно!

– Да уж точно... Но скажи, что у тебя тут? Все живы? Чем занимаются?

– В мои часы ничего особливого не случилось. Воспитанники отобедали и занимаются.

– Чем?

– Кто чем. Одне читают, другие пишут, а некоторые задачки высчитывают... Правда, один сегодня оплошал малость. За обедом. Аполлон Кульчицкий. Со второго класса. Костью свиной подавился, известное дело, за лекарем послали, а их благородие, будучи в некотором подпитии, ни ехать, ни идтить не в состоянии, тогда я... – Унтер тронул, словно нечаянно, усы, сиял с них гусиное перышко, – тогда я собственноручно дал оному балбесу, то бишь отроку, раза два по шее – и она того-с...

– Выскочила?

– Так точно, вашество, и ныне лежит на предмет обозрения. – Феодосий указал на стол, где рядом с солонкой и деревянной табакеркой лежала небольшая желтая косточка.

Огнев брезгливо поморщился.

– Можешь выбросить... Что это тут у тебя, братец, дух тяжелый такой? Пошто окно не отворишь?

– Окно я заколотил, но позвольте, сей минут отворю.

– Потом... А пока вот что сделай. Собери в столовой зале всех воспитанников, буду иметь честь представить господина капитана, назначенного надзирателем.

Выпятив грудь, Феодосий повернулся к Котляревскому:

– Оченно рады, ваше благородие, потому как заждались, спасу нет. Им, отрокам, нужен глаз, да и... рука твердая, а я, сами видите, уже не того-с... Они же, что твои телки годовалые, балуют.

– Хорошо, Феодосий, хорошо, – нетерпеливо покашлял Огнев, – потом расскажешь, а сейчас собери всех немедля.

– Слушаюсь.

Пока Огнев и Котляревский оставались в комнате, унтер обошел спальни и собрал всех воспитанников в столовой, которая служила и актовым залом. Слышно было, как хлопают двери, а Феодосий покрякивает: «Шевелись, сами господин директор пожаловали... и надзиратель с ними новый». Все явственнее становился нестройный топот ног.

– Идут, – как бы с сожалением сказал Огнев. – Иной же раз, бывало, час прождешь, пока соберутся.

– Феодосий – он кто? – спросил Котляревский.

– Местный житель, одинок яко перст, участник турецкой войны, ранен был и в отставку посему вышел. В пансионе имеется еще один помощник надзирателя – бывший семинарист, изгнан из семинарии за пристрастие к оковитой.

– А как же теперь?

– Что именно?

– В каком виде является на службу? Пристрастен к зелию до сих пор?

– Не без греха. Но кто без оного?.. Предупрежден, ведет себя скромно. По правде ежели, я бы изгнал обоих, но кем заменишь? Да и не каждый пойдет: плата низкая, а колготни с детьми – скоро сами убедитесь... – Огнев не договорил, запнулся, словно бы предупреждал, а может, и запугивал, в надежде, что Котляревский откажется от назначения. В самом тоне, разговоре Огнева о помощниках надзирателя легко было уловить и невысказанную обиду; почему он, капитан, обошел его и сам обратился к князю?

Иван Петрович больше ни о чем не спрашивал. Да, Огнев дал понять, что не скоро он, капитан, удостоится его доверия, и это было огорчительно: чем заслужил подобное отношение? Без его, Огнева, ведома получил назначение? Но ведь был у него, просил. Ах, об том уже забыто!..

Вошел Феодосий, с трудом переводя дыхание, доложил: собраны все, отсутствует Замчевский, отпросился домой и пока не вернулся, и еще нет одного – Мокрицкого Федора, отлучился без спроса.

– Как без спроса?

– Сам не знаю, вашество... Убег, стало быть.

– Разберись, и ежели что... сам понимаешь, дабы впредь искоренить подобное...

– Слушаюсь!

Едва вслед за Огневым Котляревский переступил порог низкой и длинной комнаты, именуемой столовой залой, как на него тут же уставились десятки глаз. Серые, черные, голубые, карие – они смотрели испытующе, с подозрением, надеждой, следили, не пропускали – Иван Петрович был в этом уверен – ни одного его движения.

Он знал; ничто не укроется от этих глаз, даже ученики, казавшиеся равнодушными, безразличными, тоже следят за ним, видят его смущение, замечают, как он побледнел, как на лице мелькнул и погас страх. Не взял ли он на себя слишком трудные обязанности? Когда-то он, будучи учителем, не смог справиться с одним лишь учеником – так и не добился от молодого Томары любознательности, стремления самому доискиваться правильного решения наипростейших задач, а в имении Голубовича было совсем иное. Там помещичьи отпрыски отнеслись к нему, как и должно ученикам, он быстро подружился с ними, и мальчишки ходили за ним по пятам, хорошо учились...

Имение Голубовича... О чем он вспомнил? Как давно это было и... как свежо в памяти. Словно вчера только разговаривал с Марией, провожал ее домой поздно вечером, а она, прощаясь, сказала, что любит и будет ждать его одного... Больше они не встречались. Шестнадцать лет миновало, а он все помнит...

– Итак, дети, – заскрипел тягучий бесцветный голос Огнева, – с сегодняшнего дня вашим надзирателем будет господин капитан Котляревский Иван Петрович...

За столами сидели его – теперь уже его – воспитанники, с этой минуты он за них в ответе, вон за того – рыжего, развалившегося за столом, и за черненького, напряженно смотревшего на Огнева; и того, что плохо пострижен и не застегнут; и того – с ухмылкой на пухлых губах; и вон того – равнодушно поглядывающего по сторонам. Боже, какие они разные! Как же с ними разговаривать, чтобы поняли, поверили, что он им друг и желает только одного – взаимного доверия.

– Господин надзиратель, – монотонно продолжал Огнев, – единственный, кто имеет право отпускать вас домой на каникулы, разрешать ваши повседневные нужды. Ему предоставлено право спросить с каждого, ежели будет за что... Но я надеюсь, вы будете прилежны и не станете огорчать господина Котляревского и... меня. – Огнев помедлил, поправил жесткий стоячий воротник мундира. – Он и уроки станет проверять, и будет с вами в часы вашего досуга, хотя и не всегда. Господин капитан – человек военный и любит порядок, послушание. Вот так-с. От вас самих будет зависеть его к вам расположение...

Огнев говорил бы, вероятно, еще долго, но время близилось к полудню, а он привык полдничать в один и тот же час и потому, вытащив из кожаного футляра часы, щелкнул крышкой и, отведя руку подальше от глаз, посмотрел на них, затем снова сунул в футляр.

– Итак – все ясно? Оставляю вас, господин капитан. До свиданья!

Воспитанники встали. Огнев попрощался с Котляревским.

– Благодарю вас, Иван Дмитриевич!.. Завтра поутру я буду у вас с докладом... Позвольте проводить вас?

– Не утруждайтесь.

Унтер проворно пошел впереди директора, широко распахнул дверь.

Котляревский стоял у окна и смотрел во двор: Огнев не торопясь прошествовал к коляске, все так же не торопясь сел в нее, кучер тотчас натянул вожжи, и коляска, чуть покачиваясь, выплыла со двора.

9

Котляревский и воспитанники остались в столовой зале одни. Огнев уехал, и больше ни сегодня, ни завтра его не будет, да и чем он поможет надзирателю, если тот не сумеет найти общий язык с детьми? Найти общий язык... Это первое... Затем предстоит еще многое, и прежде всего – ознакомление с хозяйственными делами: каковы запасы овощей и картофеля, хватит ли их на зиму, как закупаются другие продукты, сколько и кто не уплатил за содержание в Доме, есть ли топливо, как одеты и обуты воспитанники, имеются ли учебники и есть ли на чем писать? Все это он обязан знать, причем чем скорее, тем лучше. Но сначала надо познакомиться с детьми.

С чего же начать? О чем спросить, чтобы не насторожить, не оттолкнуть?

– Итак, мы познакомились. – Котляревский сказал это просто, обыденно, словно вел разговор уже давно и прервал его на полуслове, чтобы, передохнув, продолжить. – Хотя познакомились мы, я бы сказал, наполовину. Вы меня знаете, а вот я вас не совсем. Как вы живете, тепло ли вам в спальнях, не остается ли кто голодным после обеда, какие у вас сегодня уроки – ничего я этого не знаю, одним словом, в полном неведении и поэтому очень рассчитываю на вашу помощь...

Один из воспитанников, усмехнувшись, что-то шепнул соседу, тот тоже усмехнулся, но, заметив внимательный взгляд надзирателя, мгновенно спрятал улыбку. Иван Петрович дружелюбно – что удивило всех воспитанников, ибо ничто не могло скрыться в этом зале, – сказал:

– Догадываюсь, о чем вы думаете, потому и улыбаетесь. Вот, мол, сам о себе не рассказывает, а ему все выложи. Вы правы. Ну что ж, слушайте. Как видите, я капитан, но в отставке, служил в армии, причем не год, не два, а целых двенадцать. Судьбе было угодно, чтобы я принял участие в русско-турецкой кампании. Был под Измаилом, в те годы турецкой крепости на Дунае...

– И Феодосий там был! – выкрикнул тот самый воспитанник, который минуту назад усмехался. Он оглянулся, словно приглашая товарищей разделить его открытие.

– Там были многие, – продолжал спокойно Иван Петрович. – Но с господином унтер-офицером мы не встречались, наверно, в разных частях служили. Хочу сразу заметить: старого человека называть только по имени не принято, сие обидно. Запомните, моего помощника зовут Феодосием Капитоновичем,

– Копытом, – шепнул кто-то, Котляревский сделал вид, что не слышал, и продолжал:

– Старых людей надлежит уважать. Каждый из вас таким станет в будущем. Так вот, отслужил я в армии и нынче буду у вас.

Воспитанники молчали. Вдруг несмело поднялась чья-то рука, Котляревский едва видел ее из-за широкой спины впереди сидящего ученика.

– Кто поднял руку? Прошу встать.

Встал невысокий светловолосый мальчуган.

– Как зовут тебя?

– Лесницкий Михаил.

– Что же ты хотел, Лесницкий?

– Расскажите, как там... под Измаилом, было? И кем вы, господин капитан, служили?

– Кем я служил? – Иван Петрович задумчиво поглядел на мальчика. – В последние годы службы пребывал в должности адъютанта командующего корпусом... Что касается рассказа о штурме Измаила, то... не сегодня. Как-нибудь соберемся и поговорим.

– В воскресенье?

– Хорошо... А сегодня меня интересуют ваши уроки. Кто не все сделал, поднимите руку.

Руки поднимались несмело, не сразу, сначала одна, потом еще две, еще...

– Что ж так? Объяснитесь.

– У меня учебника латинской грамматики нет, – сказал Лесницкий.

– И у меня!

– А у меня естественной истории.

Котляревский озабоченно смотрел на ребячьи лица, заметил, что некоторые воспитанники тяготятся беседой. Вот этот, сидящий за третьим столом, веснушчатый, русоволосый, все почему-то оглядывается; другой, справа от него, – худой, смуглый – вздыхает глубоко и часто, узкие плечи поникли. Остальные тоже ведут себя неспокойно, перешептываются, прячут глаза. Терпеливо выждав, когда в зале прекратятся перешептыванья, Иван Петрович сказал:

– Еще два слова – и я отпущу вас... Не знал, что у вас не хватает учебных пособий. Я думаю, надо составить список всех книжек, коих недостает, чтобы представить его директору господину Огневу. Кто это сделает? Может, ты, Лесницкий?

– Хорошо, господин надзиратель.

– Срок – послезавтра. И последнее. Давайте сделаем так: каждый из вас принесет из дому одну-две книжки. Я принесу тоже десятка два книг и журналов, попросим и господ учителей помочь. Таким образом у нас соберется немного книг для общего пользования.

– Верно!

– Библиотека?!

– Да, библиотека. Договорились?

– Договорились!

– Что касается пособия по латинской грамматике, то у меня их имеется два, завтра принесу, и пользуйтесь по очереди.

Можно бы уже и заканчивать беседу, но Иван Петрович понимал, что самого важного – о подготовке уроков на завтра – не сказал еще, а он должен подумать об этом уже сейчас, если ему не безразличны успехи воспитанников.

– Еще одно слово, – сказал он после небольшой паузы. – До конца дня я буду здесь, обойду спальни, посмотрю, как живете, ну, и ежели кому трудно решить задачу, заданную на завтра, или иная будет заминка, обращайтесь ко мне.

Лица мальчишек засветились, даже те воспитанники, кто вздыхал и не поднимал глаз, заулыбались. Невольно подумалось: каким надо быть осмотрительным, чтобы не спугнуть, не рассеять первые знаки доверия.

– Ну что ж, пожалуй, все пока.

Но оказалось, не все. Котляревский снова увидел поднятую руку. Тонкая и худая, онах почти до локтя высунулась из рукава рубашки и одиноко тянулась над головами товарищей.

– Что у тебя?

Воспитанник – тот, что не поднимал головы и часто вздыхал, шмыгнул острым носом:

– Я вот...

– Назови себя.

– Андреа Папанолис.

– Слушаю тебя, Андреа.

На Котляревского смотрели несмелые, о чем-то молящие глаза.

– А... сечь, ну, бить не станете, ежели ошибусь... с уроками?

В вопросе – трепетная надежда и режущая душу боль. Так мог спрашивать человек, который слишком много пережил, перечувствовал. Да, не сладко, видимо, приходилось мальчику, раз осмелился спросить такое. Но кто его обижает? И за что? Может, потому, что не русский? Иван Петрович вспомнил: когда он бегло просматривал списки воспитанников, то обратил внимание на эту фамилию, спросил Огнева, кто сей воспитанник. Тот объяснил: Андреа Папанолис – один из сыновей грека-негоцианта, проживающего в Кременчуге и скупающего хлеб для перевозки на юг по Днепру. Мальчик второй год учится в гимназии и, как выразился директор училищ, «весьма смышлен».

Кто же его обижает? Ежели это так, он тут же примет меры. Какие именно, Иван Петрович еще не знал, но чувствовал, что не успокоится, пока не выяснит все до конца.

– Тебя здесь обижают, Андреа?

Мальчик заговорил взволнованно и торопливо, словно боясь, что ему помешают, прервут:

– Не только меня, господин надзиратель, – всех... Это-это бывший господин капрал и его помощники тоже, особливо когда приходят пьяные. Это называется уроками воспитания впредь. Я один раз спросил – за что? А меня сразу положили на лавку, вон ту, что под окном, стащили порты. Теперь больно сидеть. И еще. У них есть лоза и...

Андреа не договорил. Распахнулась дверь, и в столовую залу с бранью и шумом ввалился Феодосий, таща упиравшегося изо всех сил мальчишку, тот скользил по полу сапогами, оставляя грязный след.

– Вот он! – кричал унтер. – Нашелся, голубчик?

– Мокрицкий, – прошептал Андреа Папанолис. По столовой покатился шум и тотчас стих.

Унтер, тряся «голубчика» за плечо, словно тот уснул и он хотел его разбудить, возбужденно говорил, стрелки его усов двигались как-то странно – то вверх, то вниз, а глаза слезились; слезинки, будто унтер плачет, текли по щекам, застревая в усах.

– Я на Рогизну ходил, лозы чтоб нарезать, а то у нас вся вышла. – Унтер передохнул. – Иду и режу помаленьку да складываю, коли – глядь – по воде топает. Там я его и встрел. – Унтер снова передохнул. – Теперя, братец, погоди, я тебе врежу, чтоб и десятому заказал бегать без спроса.

Мокрицкий опустил глаза: порки не миновать, из рук Феодосия не вырвешься, вцепился как клещ.

– Так что позвольте, ваше благородие, приступить? – козырнул Феодосий и даже сапогами пристукнул. – Сразу и начнем... А ну-ка, стягивай порты!

– Погоди, Капитонович, – сдержанно сказал Котляревский. – Дай-ка человеку отдышаться... Фамилия твоя – Мокрицкий? Из какого класса?

Беглец молчал: чего еще надо этому неизвестно откуда взявшемуся военному? Унтер толкнул в плечо:

– Отвечай, коли тебя спрашивает господин надзиратель... Очнись, слышь-ка, а то разбужу.

Мокрицкий вдруг в самом деле ожил, но ненадолго: новый надзиратель? А он и не знал. Ну и ладно, все они, надзиратели, сколько помнит, одинаковы.

– Отвечай же! – толкнул Мокрицкого Феодосий.

Потеряв всякую надежду оправдаться, Мокрицкий закричал:

– Бейте! А я все равно не стану учить! Не буду!

– Нишкни! – замахнулся унтер. Мокрицкий не отвернулся, и оплеуха пришлась по щеке.

И тут, по понятиям воспитанников, произошло нечто совсем неожиданное. Новый надзиратель, вместо того чтобы поддать Мокрицкому с другой стороны и приказать тут же положить его на лавку, схватил Копыта за руку:

– Стой!

– Что? – не понял тот.

– Запомните, крепко запомните, сударь: ежели когда-нибудь еще раз поднимете руку на воспитанника, можете считать себя уволенным.

Унтер остолбенело глядел на Котляревского, не понимая, что он должен запомнить, чем так недоволен надзиратель, но мысль, что он в чем-то виноват, испугала его, и он, моргая слезящимися глазами, по привычке приложил руку к виску:

– Виноват, вашбродь!.. Но я его, сукина сына, коль прикажете, отстегаю по первое число. Он у меня побегает.

И смех и грех: как можно сердиться на человека, который, уверовав в правоту свою, и теперь ничего не понял? Несколько успокоившись, Котляревский сказал:

– Я заметил, что на колодце нет крышки. Прошу, немедля займитесь. Чтоб крышка была и чтобы замыкалась.

– Слушаюсь. – Унтер отступил к двери, на пороге козырнул еще раз.

Воспитанники удовлетворенно вздохнули. Лишь Мокрицкий оставался безучастным ко всему, он еще не верил, что ему удалось избежать кары.

– Подойди!

Мокрицкий машинально сделал несколько шагов и, не поднимая головы, остановился.

– Ты не желаешь чего-то учить? Чего же?

Мокрицкий едва заметно пожал плечами,

– Сие тайна?

И тут вскочил вдруг Папанолис:

– Господин надзиратель, он не хочет латинскую грамматику учить, потому как не любит ее.

– Ах вот оно что! – Иван Петрович перевел взгляд на все еще стоявшего Папанолнса: – А ты любишь?

– Я?.. Не очень. Но я все равно учу.

Воспитанники сочувствующе смотрели на Мокрицкого, и Котляревский понял: все они не любят почему-то этот предмет.

– Значит, учишь?

Папанолис развел руками: надо, ничего не поделаешь.

– Садись... И ты, Мокрицкий, садись.

Оглядываясь, еще не веря, что его не будут тут же при всех наказывать, Мокрицкий сел на свободное место рядом с Папанолисом.

Котляревский хорошо понимал воспитанников. Он вспомнил, как когда-то, в семинарии, на первом же уроке тоже невзлюбил латынь, и не мог преодолеть этой антипатии до тех пор, пока не стал преподавать латинскую поэзию светлой памяти Иоанн Станиславский, именно при нем он научился понимать прочитанное, увидел и оценил красоту и силу мысли великих поэтов. Вспомнив об этом, Котляревский вдруг сам, не зная, как это случилось, стал читать вслух, по памяти, отрывок из Вергилиевой «Энеиды».

Раскрыв от удивления рты, ученики уставились на него. При всей своей буйной мальчишеской фантазии они не могли даже подумать, что надзиратель – ведь это только надзиратель! – знает латынь, причем так хорошо, что читает по памяти и без запинки, красиво и четко выговаривая каждое слово. Кончив читать, Котляревский подошел к окну и некоторое время наблюдал, как Феодосий устанавливает крышку на колодце, заколачивает гвозди, стук слышен был и здесь, в зале; подождав, когда Феодосий перестанет стучать, вернулся к столу:

– Наверно, никто из вас не знает всей поэмы. Да пока и рановато вам, в свое время узнаете... Что же касается прочитанного отрывка, то в нем поэт говорит о катастрофе, постигшей легендарного Энея – героя «Энеиды», поэмы великого Вергилия. – Иван Петрович подробно рассказал о буре, разметавшей корабли Энея по морю и потопившей судно одного из сподвижников Энея – Оронта вместе с ликийцами, а затем – корабли Аванта, Алега и Ахата, о Нептуне, спасшем от полной катастрофы войско Энея...

Его рассказ поразил воспитанников. Несколько минут они сидели молча и вдруг зашумели, заулыбались:

– А дальше?

– Расскажите!

Но Иван Петрович ничего больше рассказывать не стал: пора идти заканчивать домашние задания, а об Энее они узнают подробнее, изучая прилежно латынь, он же, ежели кто пожелает, в этом поможет, объяснит непонятное. Латынь – это не только грамматика, сказал в заключение Котляревский, это, прежде всего, великие римляне: Апулей, Вергилий, Цицерон, Плавт и многие другие, читать их – подлинное наслаждение, каждый из них – образец высокой поэзии, глубокой мысли, неисчерпаемый кладезь мудрости...

Тихо, стараясь не стучать стульями, воспитанники начали покидать залу.

Мокрицкий, поняв наконец, что горькая чаша сегодня его миновала, встал последним, однако надзиратель вдруг попросил его задержаться. Он очень неохотно вернулся и остановился у стола. Надзиратель почему-то медлил, потом сказал:

– Здесь никого нет, мы с тобой одни. Скажи, что случилось? Почему убежал из пансиона? Тебе здесь плохо? Или все из-за латыни?

Поколебавшись, Мокрицкий ответил:

– Из-за латыни. – И умолк, хотя его так и подмывало все выложить надзирателю, потому что тот защитил его от разгневанного Копыта, не стал допытываться при всех, почему сбежал, не грозился и теперь вот разговаривает, словно ничего не случилось.

Котляревский готов был уже отпустить ученика, но вдруг обратил внимание на его мокрые сапоги и намокшие выше колен порты.

– И ты молчишь? Да и я... не заметил. Идем-ка со мной. Ноги попаришь да чаю напьешься – и в постель.

– Не надо.

– Обязательно надо. Ты уж потерпи.

Мокрицкий вдруг судорожно всхлипнул и еле слышно произнес:

– Я топиться ходил, да... вода холодная.

Пораженный, Котляревский растерялся, не знал, что сказать воспитаннику, хотел было обнять его, утешить, но сдержался.

– Никому не говори этого. Хорошо? И я не скажу. И больше про то не думай. Ты же не дурак какой-нибудь, все понимаешь. Утонул бы, а как потом без тебя родные, товарищи, господа учителя?

– Я не скажу, – Мокрицкий доверчиво, хотя и несмело, впервые за все время разговора взглянул на Ивана Петровича. – А вот учитель не пожалел бы меня. Плохо выучишь – он сразу драться, вон какие шишки понабивал. – Закатав рукав, Мокрицкий показал на левой руке синие кровоподтеки. – И Копыт такой же. А латынь я все равно не стану учить.

– Тебя никто больше не тронет. А латынь можешь не учить – твое дело. Хотя как же без нее? Гимназии не закончишь... Может, ты подумаешь?

Мокрицкий промолчал. Иван Петрович, не сказав больше ни слова, повел беглеца на кухню, попросил Настю-повариху накормить воспитанника.

В коридоре, тускло освещенном сальными свечами, увидел Капитоновича в расстегнутом мундире; унтер проверял, как топятся печи, открывал и закрывал дверцы, подбрасывал дрова и, дождавшись, когда печка разгорится, шел к другой.

За окном сгущались сумерки. В церквах звонили к вечерне; звонари, словно сговорившись, вели неторопливую беседу на своем, лишь им понятном языке: начинали тонкие подзвонки, их сменяли голоса погуще, и, наконец, вступали басы, заполняя все окрест могучим звоном. Где-то совсем близко, за окном, протарахтела безрессорная коляска, в соседнем дворе кололи Дрова. Жизнь шла своим чередом.

Вот и все, господин Котляревский, теперь ты – надзиратель, никому из друзей место это, возможно, и не покажется хорошим, но что изменишь? Будет так, как случилось. В первый же день, проведенный в пансионе, ты, сударь, хорошо уразумел: предстоит далеко не легкая служба. Огнев даже не оговорил, где начинаются и где кончаются твои прерогативы, хотя и дал понять, что, кроме всего прочего, успеваемость воспитанников – тоже одна из твоих забот. Однако успеваемость, насколько он представляет себе элементарную педагогику, во многом зависит от метода преподавания, а каким же способом он, надзиратель, может улучшить это преподавание? Но о чем он думает? Главное сейчас – возбудить у Мокрицкого интерес к латыни, а значит, и вообще к науке, найти путь к его сердцу и чтобы он, чего доброго, не захворал, не простудился.

Путь к сердцу... К сердцу каждого воспитанника вверенного ему заведения. Очень непростой этот путь, и кто знает, одолеет ли он его. За каждого он в ответе, и не только перед родителями, но и перед целым краем, где впервые за годы существования Полтавы учрежден Дом воспитания детей бедных дворян. Проект Дома составлен еще при Куракине самим Капнистом. Однако проект проектом, а хлопоты по Дому – его, Котляревского, а не господина Капниста и даже не Огнева. Ну что ж, сам стремился к деятельности на ниве просвещения. Кому претензии предъявлять? Разве что самому себе.