Текст книги "Веселый мудрец"

Автор книги: Борис Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 44 страниц)

– А что нынче нового? Не едет ли его сиятельство в Санкт-Петербург? Слух был, будто еще перед покровом собирался, – сказал Белуха-Кохановский, отпивая из бокала на тонкой ножке и макая в него пушистые седоватые усы.

– Вряд ли теперь поедет, погоды какие стали, а дороги развезло – хоть плыви, – тотчас отозвался Стеблин-Каминский. – Ну а ехать-то надо, не пошлешь же курьера, чтобы испросить высочайшее позволение на строительство института для девиц благородного звания.

– Не мешало бы наконец подумать также о строительстве гимназии, – сказал Котляревский, – Разрешение будто бы есть, а денег нет.

– У нас скорее тюремный замок соорудят, нежели гимназию, – вмешался в разговор Лукьянович. – И особого разрешения не потребуется.

– Что так мрачно? – усмехнулся Белуха-Кохановский, ставя бокал на стол. – Да и зачем вам гимназия? Детей у вас своих нет, а впрочем, и старое здание еще не так ветхо... – Генерал посмотрел, не собирается ли возражать Лукьянович, и поскольку тот, нахмурясь, молчал, он продолжал: – Замечу все же, если бы Репнин мог, он бы построил и гимназию. Он у нас князь-строитель.

– Не до этого ему нынче. Слышал я, чиновники допекли его так, что никого не принимает, – хмыкнул Котляревский. – Началось с Горобца[26]26
  Горобей – воробей (укр).


[Закрыть]. Не слыхали такого?

– Не слыхал, – отозвался генерал. – Да мало ли птиц всяких развелось в нашей Полтаве. Наверно, крючок, каких поискать, лизоблюд к тому же. Тьфу! Откуда такие берутся!

– Обыкновенный чиновник, – сухо заметил Стеблин-Каминский, – как все.

Упомянутый Горобец был чиновником Приказа общественного призрения, и Стеблин-Ка минскому, руководившему Приказом, было неприятно слышать о нем такое.

– История, скажу вам, прелюбопытная, – вмешался Котляревский. – Неужто не слыхали?

Поскольку никто не отвечал, он, подвинув кресло ближе к столу и загадочно усмехнувшись, сказал:

– Тогда, если позволите, я расскажу, что стряслось с этим Горобцом, один знающий человек поведал... Третьего дня его сиятельство рассердился на чиновников своей канцелярии: не составили они в срок, им назначенный, доклад, который он предполагал захватить с собой при поездке в Санкт-Петербург. Доклад предназначался министерству внутренних дел, самому министру. Ну и разнос учинил, и, полагаю, заслуженно: подвели братья чиновники начальство, да еще как.

– Совершенно верно, – подхватил генерал, не дав закончить Котляревскому рассказ. – Чиновник нынче такой пошел, что дай ему поблажку – под монастырь подведет. Я их братию знаю. Крючкотворы! – Генерал повернулся к Стеблин-Каминскому. – О вас тут речи нет, вы не в счет, поелику ведомо, какой вы работник. Так-с. Однако, прошу прощения, пан майор, перебил.

– Не извольте беспокоиться, – сказал Котляревский, дав генералу высказаться, и, снова усмехнувшись, поглядел на сумрачного Стеблин-Каминского. – Так вот, рассердился его сиятельство и приказал, чтобы никто из чиновной братии, пока доклад не будет готов, на глаза ему не показывался. Канцеляристы дрожат мелкой дрожью, и, конечно, никто и не мыслит появляться пред очи начальства, сидят, корпят над докладом, стараются, каждый свой раздел дописывает. Но -тут прибегает в приемную ничего не подозревавший человек из этого же чиновного племени. Недолго думая, никого не спросив, прямо в кабинет. Приоткрыв дверь, он сначала просунул голову: есть ли князь? Глядит – его сиятельство у окна, и чтобы обратить на себя внимание, кашлянул. Репнин услышал, обернулся: что за дерзость? Кто посмел явиться без разрешения? Ведь он приказал: не являться. И строго спрашивает: «А ты что за птица?» Чиновник только глазом моргнул и отвечает: «Горобец, ваше сиятельство». Эх, как взовьется князь да как крикнет: «Вон!» Чиновник юркнул обратно в приемную и так перепугался, что чуть было богу душу не отдал. Между тем князь понемногу отошел, вспомнил, что где-то в Полтаве служит чиновник по фамилии Горобец, и, вспомнив об этом, пришел в необыкновенно веселое расположение духа, велел позвать к себе оного Горобца. Тот предстал пред княжеские очи ни жив ни мертв, а князь похвалил его и наградил деньгами. И всех простил. Так что все чиновники канцелярии были весьма благодарны своему собрату, хотя некоторые и позавидовали: деньги достались ему одному, и немалые, да что поделаешь: не у всех-то фамилии птичьи...

Слушая непринужденный, передаваемый к тому же в лицах рассказ, гости от души смеялись. Оглушительно хохотал генерал, Лукьянович вытирал глаза платком, лишь Стеблин-Каминский помалкивал: чиновника-то он сам посылал к князю и, кроме того, кое-что в рассказе Ивана Петровича выглядело несколько преувеличенно, но, зная цену доброй шутке, поправлять рассказчика не стал, щурился на толстую свечу, оплывавшую в медном тяжелом подсвечнике, прятал в светлых усах усмешку.

– Так говорите: «Что ты за птица?», а он: «Горобец»? – не переставал хохотать генерал. – Театр... А кто же он – этот Горобец? Где служит?

– Это мой чиновник, из Приказа, – сказал Стеблин-Каминский.

– Ах вот оно что! – Перестав смеяться, генерал вытер платком шею. – Что же это он у вас такой пугливый?

– Так ведь Горобец. Птичка-невеличка.

– Коли такой пугливый, так не ходи по начальству, – заметил Лукьянович.

– А кто знал? Человек же он, глава семьи, стыдно, должно быть, так трепетать. Жена, три сына растут, а поди ж ты – достоинства никакого. Ведь заболел после того. Никак еще в себя не придет, – посетовал Стеблин-Каминский.

– Черт знает что получается. Где, скажите на милость, человеческая гордость у наших чиновников? – ни к кому прямо не обращаясь, сказал Лукьянович. – Нет чтобы идти гордо, голову держать, как подобает, высоко. Ведь ты человек!

– Точно, – отозвался генерал. – Божье создание. Венец природы!..

– Не все так мрачно, как вы думаете, господа. Есть у нас и такие, что не боятся сказать слово и сильным мира сего. Хотите, расскажу об одном таком случае? – Котляревский спокойно выбил трубочку и снова придвинул к себе коробку с табаком.

– А нуте-с.

– Не анекдот ли? – спросил Лукьянович.

– Почему же анекдот? – усмехнулся Котляревский. – Я буду называть собственные имена. Вот послушайте.

– А мне тоже разрешается? – вошла в гостиную Александра Григорьевна, неся на подносе миску с пампушками.

– Прошу вас, присаживайтесь.

Стеблин-Каминская, подобрав длинное платье, уселась в кресло, поманила пальцем Степу и, когда мальчик подошел, усадила его рядом с собой, благо кресло было довольно вместительным.

Иван Петрович, овладев беседой, не давал ей угаснуть, зорко следил за ее течением и, словно сухие поленья в костер, если он вдруг затухал, подбрасывал то рассказ, то анекдот, то вспоминал эпизод из своего прошлого. Теперь он вспомнил, что в полтавском театре, который не так давно еще работал, подвизался один артист, не чиновник, облеченный какой-нибудь властью, а обыкновенный лицедей, по нынешним понятиям – лакей.

– Впрочем, его зрители знали, – сказал Котляревский. – Это Павлов. Он ни в чем не уступал не только Угарову, но и Петру Барсову и даже Михайле Щепкину. Выделялся он своим характером, совершенно независимым, в этом мне, как директору, приходилось не раз убеждаться, но общий язык я с ним всегда находил. Вне театра он свой характер часто проявлял в ущерб себе же. Судите сами. Однажды Павлов сделал попытку дебютировать на московской сцене. Это никому не возбранялось и раньше, и теперь. Бывало, когда артисты провинциальных театров, желая испытать себя, уезжали в Москву и там предлагали свои услуги, случалось, такие попытки оканчивались успешно, некоторых принимали. Так вот, однажды Павлов надумал испытать и свое счастье. Я ему разрешил, и он уехал в Москву; нашел театр и, как полагается, подал прошение на имя директора. Для своего дебюта избрал он роль Мейнау из комедии «Ненависть к людям и раскаяние». В назначенное время начались пробы. Играл Павлов живо, интересно и, как потом мне написали, вполне пристойно. Здесь, возможно, сказалось пребывание его в нашем театре. Мы в Полтаве высокому стилю не обучены, ходули нам ни к чему, мы старались воспитать у наших артистов драгоценное качество – вести себя на сцене как можно проще. Для Полтавы, как вы знаете, Павлов был достаточно хорош, публика одаривала его своей симпатией, принимала, может, не хуже, чем Михайлу Щепкина. Но в Москве Павлов ко двору не пришелся, а допрежь всего господину директору не понравился. Сразу же по окончании пробы последний позволил себе сделать замечание, что, видите ли, на сцене выговор, как у Павлова, невозможен, здесь декламация необходима. Артист вспыхнул, но сдержался и спокойно, с присущим ему достоинством ответил: «Ваше сиятельство, чтобы судить об искусстве, для этого недостаточно генеральского чина». Их сиятельство страстно желало топнуть, как привыкло делывать сие, разговаривая с подчиненными, затем, не церемонясь, указать строптивцу на дверь. Однако здравый рассудок взял верх, генерал промолчал, а потом, принужденно засмеявшись, сказал, что артист, пожалуй, прав, образование его, то есть генеральское, небольшое. Его сиятельство изволило издеваться, Павлов понимал это и предвидел, что ничем хорошим его выступление не кончится, и он не ошибся: под каким-то предлогом ему отказали. Из гордости просить он никого не стал, никуда не ходил, собрался и в тот же день оказался на почтовой станции. Вот он каков, Павлов...

Гости от души, хотя и весьма сдержанно, посмеялись: им особенно понравился ответ артиста директору московского театра. Один лишь рассказчик не разделял их веселья.

Вспомнив о Павлове, снова разбередил старое, до мелочей представил всю жизнь театра: вечернюю суету в артистических уборных, стук карет и колясок у театрального подъезда, шиканье и едва сдерживаемое дыханье сотен людей перед началом представления...

Три неповторимых года, связанных с театром, наполняли его жизнь сказочно богатым содержанием. Каждый день приносил что-нибудь новое, интересное, обжигающее душу, но главное: спектакли не оставляли равнодушными зрителей, они очищали, приподнимали над приевшейся обыденщиной, облагораживали мысли и чувства. Ради этого стоило жить, мучиться, волноваться, не давать покоя себе и другим. Теперь нет ни всепоглощающих забот, ни волнений – образовалась ничем не восполнимая пустота. Правда, еще оставался Дом для бедных – его детище, боль и радость, немало отнимает времени и не вполне законченная «Энеида». И все же горько, обидно, особенно непереносимы были первые дни, когда вдруг в одно раннее утро опустело театральное здание – словно сердце из груди вынули...

Обидно и за Павлова. Где он? Что с ним? Так, верно, и не устроил своей жизни, по слухам – об этом совсем недавно говорил всезнающий Имберх, бывший сослуживец по театру – даже Штейн, перекочевавший в Тулу, не пожелал взять Павлова обратно: предприимчивый немец пугался независимого поведения, трудного характера этого человека, не сумел, а может, не захотел понять и оценить по-настоящему большой искренний талант. Кто знает, с кем нынче воюет и как живет этот гордец. Жаль, если расстался со сценой: для отечественного театра – потеря немалая. Впрочем, сколько истинных талантов погибло на святой Руси! Гибнет и нынче – ежедневно, ежечасно. Придет ли этому конец, господи?!

– Гм... Есть, однако, и у нас люди, коими вправе гордиться, – сказал Белуха-Кохановский. Человек прямой, он говорил, что думал: если восторгался – то громко, от всего сердца, если осуждал – не стеснялся в выражениях. Открытое лицо его, иссеченное морщинами, несмотря на годы, дышало еще здоровьем и силой.

– Несомненно, есть, – заметил Стеблин-Каминский и вздохнул, тонкие усы его опустились, заключив в скобки острый подбородок. – Но судьба у них, Павел Дмитриевич, не завидная.

– Не понимаю! – вскинулся Лукьянович. – Вы – и такое слово? Незавидная! Да как можно так думать?

– А что – непозволительно? – спросил Павел Степанович мягко, его черные глаза смотрели на собеседника в упор. – Надеюсь, дорогой Андрей Федорович, вы не станете утверждать, что путь их усыпан розами?.. Как вы, например, полагаете, где нынче тот самый Павлов? Не знаете? А я слышал, что оный достойный муж обретается в каком-то разъездном балагане и если еще не спился, то сопьется непременно. Вот он, путь благородных...

– Зачем же так пессимистично? – болезненно поморщился, как от внезапно вспыхнувшей боли, Лукьянович. Он оглянулся на Котляревского, на сидящую за столом Александру Григорьевну, словно приглашая их разделить его мнение. – Я, сударь, хотел сказать совсем другое. Я не говорю о тех, кто потерял надежду на добро и утешения ищет в общении с Бахусом. Я тех имею в виду, кто крепок духом, верой непреклонен. Не спорю, удел их труден, но столь и благороден, и потому они счастливы!

Напуганная громким голосом Лукьяновича, Мотрена выглянула из прихожей, увидела поднятый над головой могучий кулак гостя и, успокоившись, скрылась. Степа, который мало что понимал в разговоре старших, с восторгом и страхом взирал на шумного Лукьяновича.

– Вспомните хотя бы господина Каразина, основавшего университет в Харькове. Какова его судьба? Тяжкая, но люди трудов его не забудут. Или вспомните нашего Ивана Матвеевича Муравьева-Апостола, что в Хомутне живет. Многое пережил он, а счастлив, ибо нашел путь свой в служении отечеству... И многие другие. – Лукьянович говорил искренне, от души, и потому нельзя было не заразиться его волнением.

«Конечно же он прав, – подумал Котляревский. – Можно бы назвать первым в ряду самых достойных и другого человека жестокой судьбы, но благородных деяний. Книга этого человека, смелая, силы необыкновенной, была сожжена, а самого автора всемилостивейшая царица-матушка отправила в ссылку в Сибирь. Но кто скажет, что этот человек забыт? Правда, помнят его по-разному: одни – до сих пор проклинают, многие же – благословляют. И так будет до конца века...»

Пауза затягивалась, становилась томительной, такие минуты всегда неприятны, а хотелось, чтобы всем было сегодня хорошо.

Обращаясь к Лукьяновичу, Котляревский добродушно усмехнулся – улыбка осветила его тонкое и почему-то бледнее обычного в этот вечер лицо:

– Дорогой Андрей Федорович, вы, батенька, златоуст, заговорили всех, а ведь пора и за стол. Посему – прошу всех придвигаться поближе. И – примемся за дело.

– Сие не убежит, – сказал Белуха-Кохановский, придвигаясь, однако, к столу. – Приготовленные Мотреной Ефремовной разносолы, я вижу, отменного вкуса, и мы их испробуем, но хотелось бы сначала послушать хозяина. Кое-кому он обещал прочитать новые стихи сегодня.

Александра Григорьевна подчеркнуто внимательно разглядывала узоры на скатерти, затем перевела взгляд на висевшую в простенке картину, изображавшую смеющегося испанца, и словно не слышала генерала.

– Не ожидал от вас, Александра Григорьевна, – укоризненно нахмурил брови Котляревский. – Выдаете?

– Бог мой, когда я вас выдавала? Ну а тут – каюсь – проговорилась.

– Ну хорошо... Однако пока не сядете за стол, читать не стану.

– Ага, а потом банчик раскинете? – прошептал Степа.

– Как, и ты, Брут, против меня?

– Я не Брут, – ответил красный от смущения младший Стеблин-Каминский.

– Ну, сдаюсь.

– Молодец, Степан! – похвалил генерал. – Знай наших!

Придвинув стулья и кресла к столу, гости расселись кому как удобнее. Александра Григорьевна рядом с генералом, младший Стеблин-Каминский взобрался на высокий стул между креслами Лукьяновича и отца. Во главе стола – сам хозяин. Он попросил не стесняться, положить себе чего получше, наполнить бокалы венгерским вином, которое предпочитали всем другим винам в этом доме.

Когда вино разлили, Котляревский поднял бокал, посмотрел на него прищурясь:

– За что же выпьем? – И, подумав, предложил: – Давайте-ка за тех людей, о которых так хорошо говорил сегодня Андрей Федорович. За благородных рыцарей нашего времени! За то, чтобы не переводились такие люди на земле нашей! Будет их больше – род человеческий станет богаче, а жизнь – неизмеримо краше.

– Славно! – воскликнул генерал.

– А можно два слова? – спросил Лукьянович. – Дополнить хочу... Выпьем-ка еще и за дом этот, за его хозяина, который... – Лукьянович смутился под пристальным взглядом Котляревского, – который и есть из числа тех, о ком я говорил нынче.

– Перестаньте, Андрей Федорович! – вспыхнул Котляревский. – Что с вами?

– А ничего... Только скажу: не было бы в нашей Полтаве вас, Иван Петрович, опустела бы она. Не дай бог дожить нам до такого!

– Тут грех не выпить, – сказала Александра Григорьевна. – И тебе можно, Паша!

Она не отстала от мужчин – выпила до дна. Получив разрешение, Стеблин-Каминский осушил и свой бокал. А генерал не упустил случая съязвить:

– После полученного разрешения я бы, Павел Степанович, выпил и за жену.

– Налили! – Лукьянович быстро разлил вино. – Выпьем же за мою соседку Александру Григорьевну!

– Она не только ваша соседка, – заметил Котляревский.

– Не умеете тостов говорить, не беритесь, – буркнул генерал. – Я бы сказал так: за нашу Александру Григорьевну! Чтобы не увядала ее молодость! Чтобы и дальше была она украшением нашего общества! За здоровье доброе, за счастье всей семьи Стеблин-Каминских!

– Вот это тост! – воскликнул восхищенный Лукьянович. – Где вы научились? Не у османов каких-нибудь? Те умеют.

– Ты лучше, сударь, выпей, чем болтать лишнее.

– С превеликим удовольствием!.. Но отчего хозяин пасует?

Котляревский, отставив бокал и приподнявшись, смотрел на отворившуюся дверь. Все обернулись.

В гостиную входил Новиков. В сюртуке, с поднятым воротником, тонкие пшеничные усы в каплях дождя. Лицо вытянутое, без единой кровинки, какое-то даже желтоватое.

– Добрый вечер, господа! Опоздал – прошу прошения! – Пожал руку хозяину, поднявшемуся навстречу, поздоровался с остальными.

– Вы так легко не отделаетесь, опоздавший. – Александра Григорьевна подвинула пустой бокал. – Ваше превосходительство, – обратилась к генералу, – прикажите ему выпить, а то на нем лица нет.

– Это мы поправим. – Генерал уже раскупоривал бутылку. – Чего вам, сосед, венгерского или чего-нибудь другого?

– Не беспокойтесь. – Новиков налил в бокал сахарной воды, отпил, вытер усы и оглядел застолье. Здесь были его добрые знакомые, друзья, приятели – тот круг людей, с которыми можно говорить, не оглядываясь, быть уверенным, что слово твое дальше порога не пойдет, его не станут пересказывать, перелицовывать на свой лад, придираться и истолковывать как-то совсем по-иному. Жаль, вот только нет графа Ламберта, очень интересного собеседника, братьев Алексеевых тоже нет, не помешал бы обществу и Семен Капнист. Круг стал бы шире.

Котляревский коснулся тонкой и холодной как лед руки Новикова:

– Что-то случилось?

Он имел в виду единственное: не изменил ли князь данному утром слову, станет ли разбираться с делом этого несчастного из калистратовской вотчины? У них, владык мира сего, это просто: с утра, после сытного завтрака, мило пообещают, днем позабудут о данном слове, а к вечеру сделают все наоборот. Но не может этого случиться, не может...

Новиков будто не слышал, снова потянулся к бокалу с сахарной водой.

– Имейте же терпение, – сказал он вдруг, не поворачивая головы и едва шевельнув губами, сидевшему рядом Котляревскому.

В гостиную вошла тишина, сразу же отчетливо выделился стук часов, сухой треск поленьев в камине, противный скрежет ветки об оконное стекло, монотонный, как зубная боль, шум дождя.

Новиков все еще молчал. Но почему? В канцелярии генерал-губернатора сегодня, как видно, был нелегкий день – уж очень усталым выглядит ее начальник. Вообще-то вид у Новикова нездоровый, словно после тяжкой болезни, кожа на угловатых скулах – вощеная бумага, под глазами – глубоко врезанные синие дуги, лишь пламень глаз жжет, пронзает, и смотреть в него долго невозможно.

Оглядев притихшее застолье, Новиков улыбнулся – дрогнули тонкие ровные губы:

– Кажется, я помешал дружеской беседе? Прошу прощенья!

– То, что помешал, не беда, такую беседу можно и прервать, а вот ты нам лучше поведай, если не трудно, что нынче нового в твоей канцелярии, новости какие попутный ветер занес в нашу Полтаву? – спросил Белу-а-Кохановский. По праву соседства и будучи старше годами и званием, генерал разрешал себе запросто обращаться к начальнику генерал-губернаторской канцелярии. Уважая седины этого человека, Новиков не обижался.

– Да, да, Михайло Николаевич, просим вас, расскажите, – тотчас отозвалась и Александра Григорьевна, страстная любительница новостей, откуда бы они ни исходили, но тут же, спохватившись, спросила: – А что же это не слышно вашей милой Аделаиды Христофоровны? Мы давно не виделись. Не захворала ли она, не приведи господь? Я люблю ее и скучаю...

– Да, Александра Григорьевна, вы угадали, жена моя немного приболела и никуда не выезжает, – ответил Новиков, глядя прямо в лицо Стеблин-Каминской. – И она вас любит, как, впрочем, мы все – ваши поклонники.

– Шутник вы, Михайло Николаевич. Но, зная вас, не обижаюсь... Передайте же больной, что завтра непременно заеду и привезу ей трав. Сама приготовила. На что же она жалуется?

– Простудилась и кашляет. Мы боялись – не инфлюэнца ли? Но лекарь сказал – нет. Приезжайте, обрадуете... Думаю, на балу у князя, который он дает по случаю выздоровления Вареньки, она уже будет... Вы не слышали о бале? Как же! В ближайшее воскресенье пополудни начинается. Приезжайте и вы, господа, не забудьте, – обратился Новиков ко всем, по привычке, которая за ним водилась, потянул себя за правое ухо и, уже обращаясь к генералу, отвечал: – День сегодня, доложу вам, ваше превосходительство, был не легкий. Князь все еще не может ехать в Санкт-Петербург с докладом, и вся канцелярия работала с самого утра и до сего часа. Справились наконец, а князь поедет только после бала. Но и вообще дел много. Просители, жалобщики... каратели. Идут да идут.

– Каратели? – переспросил Лукьянович. – Вы сказали?..

– А что я сказал? – Новиков удивленно приподнял брови, такие же пшеничные, как и усы. – Почудилось, сударь. Или... ошибся я, обмолвился...

– Вы обмолвились? – заинтересованно взглянул на Новикова Стеблин-Каминский, ироническая усмешка скользнула под усами.

– А вы, сударь, посидели бы с мое – этак часов двадцать кряду, – боюсь, не вспомнили бы имени своего.

– Полноте, Михайло Николаевич, будто не знаете, что и нам в Приказе призрения случается сиживать, и не меньше, нежели в губернской канцелярии... Ну да что нам делить? – добродушно сказал Стеблин-Каминский. – Лучше поведайте, что вы слыхали о событиях на Пелопоннесе? Приехал вот третьего дня из Ниццы граф Ламберт, так он, например, рассказывал, что, по слухам, поэт английский лорд Байрон заявил о своем непременном желании участвовать на стороне восставших... А что войска наши? Все еще на границе? Не перешли Рубикон?

– И не перейдут, – ответил Новиков. – А собственно зачем? Вот лорд Байрон, знаменитый автор поэмы «Паломничество Чайльд Гарольда», тот смело встал на их защиту. А у нас кто станет помогать восставшим грекам? Пусть против турок, но ведь они взбунтовались? Помоги им – и в России прецедент появится.

Так уж и появится, – проворчал Белуха-Кохановский, кладя себе на тарелку несколько грибков. – У нас тишина вокруг... словно в пустыне.

– Не скажите, ваше превосходительство, – возразил Новиков.– Разве не слыхали, что и наша благословенная Малороссия подвержена потрясениям, как и вся матушка Русь? Да вот рядом хотя бы – в Решетиловском уезде – снова неспокойно.

– Что же? Неужели крови несчастных жуковцев недостаточно пролито? – спросила Александра Григорьевна, напомнив тем самым о кровавых событиях в Жукове под Решетиловкой. С тех памятных дней прошло три года, а в Полтаве во многих домах до сих пор говорили о трагедии в этом сельце: непокорных крестьян секли смертно, а вина-то их была в том, что не хотели покидать насиженные места, не могли расстаться с могилами предков.

Новиков как-то странно взглянул на Александру Григорьевну, заметил настороженные взгляды генерала и Лукьяновича, пытливые – Котляревского и Стеблин-Каминского и опустил глаза:

– До сего, надеюсь, не дойдет. Но кто знает, кто знает...

– Что же все-таки случилось? – спросил Лукьянович. С появлением Новикова он как-то притих, больше слушал, нежели говорил: слишком большим авторитетом являлся для него Новиков – бывший мастер масонской ложи, в которой и он, Лукьянович, был братчиком. Нынче же, хотя ложа второй год как распущена, этот человек – с виду слабый, нездоровый – имел огромное, непонятное Лукьяновичу, влияние на всех, кто его знал; упорно поговаривали, что сам князь, правитель края, с ним часто советуется, без него будто бы ничего серьезного не предпринимает. Этому верили, и оттого Новиков еще больше вырастал в глазах не только простого обывателя, но и всего полтавского дворянства.

– Прошу прощения, но... что же случилось? – Лукьянович привстал, повторив свой вопрос.

– Увольте, сударь, но... не знаю. Не слышал.

Лукьянович только кивнул: мол, понимаю и умолкаю. Стеблин-Каминский насмешливо кашлянул, однако тоже промолчал. Иронически взглянула на Новикова Александра Григорьевна: мол, все ясно, голубчик, знаешь, но говорить не желаешь, однако бог с тобой.

– Не знаете, то и не надо. Сказано же: в неведении – утешение. – Белуха-Кохановский один, кажется, удовлетворился ответом Новикова, салфеткой огладил пышные седоватые усы и, взглянув на дремавшего в кресле младшего Стеблин-Каминского, всполошился вдруг: – Не пора ли и нам честь знать? Вон уже одного уморили умными разговорами.

– Да что вы! Десятый час только, – сказал Котляревский. – Может, и «курочку» сообразим?

– Нет, премного благодарим, сегодня не удастся. Правда, хотелось бы вас послушать, да ладно, в другой раз... Вот только Федор мой подъедет – и простимся.

– А он уже тут. На кухне греется, – сказала Мотя, собирая со стола пустую посуду.

Генерал торопливо поднялся из-за стола.

– Могу кого-нибудь подвезти. Вот вас, Александра Григорьевна, со чадами.

– Спасибо!.. Паша, собирайся!

– Мам, а как же?.. – протирая глаза, спросил Степа, робко, с надеждой поглядывая на Ивана Петровича.

– В другой раз, сынок. Иван Петрович, надеюсь, не убежит от нас. Не ускачете, пан майор?

– В ближайшую субботу буду у вас. Непременно.

Стеблин-Каминская, довольная обещанием Котляревского, склонялась в поклоне.

– Прошу всех к нам пожаловать. На этот раз можете не сомневаться – нашего пиита мы так просто не отпустим.

В этом я нисколько не сомневаюсь, – кивнул генерал. – Сам Суворов пред вами спасовал бы. – Он уже отыскал на вешалке шинель и, держа ее на руке, прощался с хозяином. Мотя передала Александре Григорьевне просохшую одежду.

Собрался и Лукьянович. В бекеше, с шапкой в руке, он занимал почти полприхожей, благодарил Ивана Петровича за приятный вечер, экономку, которая стояла тут же, за добрые пампушки и особенно караси в сметане. Мотя краснела, говорила, что пан Лукьянович известный насмешник: ну кто теперь карасей не умеет жарить, лишь бы ловились.

– Э, не говорите, – не соглашался тот. – Моя Ивга отродясь таких не готовила и не приготовит... Ну да у меня кое-что другое имеется. Иван Петрович, когда увижу вас на своем хуторе? – спрашивал, пожимая руку хозяина. – Хотя бы на недельку. Поохотились бы, порыбачили, я такие места знаю... Ну сделайте такую божескую милость, приезжайте, ну что вам стоит?

Котляревский обещал, но не сейчас, пожалуй, после рождества, а нынче у него много хлопот: и по пансиону – кое-кому из детей требуется помощь, и по своему домашнему хозяйству, оно хотя и небольшое, а время отбирает.

– Ко всем собираетесь, а когда ж моя очередь настанет? Я кое-какие новые журналы получил из Москвы, – сказал Белуха-Кохановский, уже облаченный в теплую генеральскую шинель.

– Обязательно, Павел Дмитриевич. С вашего позволения, кое-что и сообразим.

– Свое хотите взять? Проигрыш не дает покоя? Ну да поглядим, поглядим... Однако поехали, а то кони мои под дождем.

Котляревский проводил гостей на крыльцо, просил быть осторожными: может, где и лужа появилась, и оглядел небо: нигде ни звездочки; едва не задевая низкую крышу, проплыли густые тучи, из этой' беспросветной мглы лил, не переставая, такой же, как и с вечера, густой дождь, хлестал раскисшую землю, она же, покорно принимая сыпавшиеся на нее удары, необычно ярко блестела в слабом свете, падавшем из окон.

– Доброй ночи, пан майор! – послышался откуда-то из глубины двора, почти от самых ворот, голос Александры Григорьевны. – Новикова гоните, а то он такой, что и утра дождется.

– Обязательно погоню!..

Карета развернулась, кучер хлестнул кнутом – и вот уже глухой топот по размокшей дороге и стук колес растаяли в стене дождя.

Котляревский вернулся в гостиную, погрел у камина озябшие руки и, усаживаясь в кресло, спросил:

– Теперь-то, может, поговорим?

– Да, непременно. – Новиков пересел в другое кресло, рядом, поближе к камину. – Зябко и сыро. Чертовски противная погода, но до утра должна бы угомоняться...

Котляревский ни о чем не спрашивал, смотрел, как Новиков тянет к огню небольшие, почти детские, руки, поеживается, и внезапно подумал: человек нездоров, может даже очень нездоров, а вот храбрится. Каждую осень и ранней весной здоровье его ухудшается, а признаться в этом не желает, работает, как, наверно, не каждый здоровый сумел бы. И не удержался, придвинулся ближе:

– Хочу дать вам, Михайло Николаевич, один совет: завтра же – и не позже – подайте прошение об отпуске. Вам надо уехать куда-нибудь на юг, лучше к морю, там найдете и лекаря – в Одессе, сказывают, опытные врачеватели. Вы совсем не бережете себя! Нельзя же так!

Котляревский хотел сказать и о том, что он, Новиков, будет нужен своим друзьям еще многие годы, и что его сыновья тоже не встали пока на ноги, отец им нужен, и что преступление – так относиться к себе, и если он, Новиков, не подумает об этом сам, то ему, Котляревскому, ничего не останется, как отправиться к князю, и тогда уж ничего не поможет – придется подчиниться.

– Все о других хлопочете, а надобно когда-нибудь и о себе... – Котляревский прервал себя на полуслове, заметив, как снова вспыхнули глаза его друга.

– А сами-то? Когда вы ездили на юг? А ведь и самому нелишне подышать морским воздухом... Впрочем, можем ли мы думать о себе, если в том самом селе Жуково не сегодня, то завтра прольется кровь невинных – таких же, как и тот несчастный, что приходил нынче утром к вам? Могу ли спокойно ходить, дышать, есть, пить? Имею ли право? И не говорите об отпуске! Подумаем лучше, что делать, как поступить разумнее! И помните – время не терпит...

– Вы говорите – кровь?.. – Котляревский почувствовал, как сжимается сердце. Усилием воли взял себя в руки. – Почему не сказали? Сразу, как пришли?