Текст книги "Веселый мудрец"

Автор книги: Борис Левин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 44 страниц)

– Теперь будет лучше, вы не думайте. Мы его возьмем с собой, в больницу... Ты, Олеся, проведаешь батька и ты, Влас... Лекарь вас пустит. И вы не бойтесь, не думайте... – И сам, не зная как, спросил:

– А где же мать?

Девушка перестала всхлипывать:

– Преставились... И болели недолго. Перебирали картошку в панском погребе, а он – каменный, холодный, там и застудились.

– Не знал я... Не знал, – протянул руку, чтобы погладить девушку по голове, как маленькую, и не дотянулся. А она, словно успокоившись, вдруг сказала:

– А вы с дороги. Может, вам поесть чего?.. Так вы нас простите. У нас такого ничего и нет.

– Что ты, серденько, нам ничего не надо.

– А узвару выпьете? На грушах и сливах. Из погреба. Я принесу.

– Не ходи пока... Спасибо, Олеся, у тебя доброе сердце.

Лекарь, кончая перевязку, бубнил что-то себе под нос, уговаривал Лаврина потерпеть, мол, и бог терпел, и нам велел, и тут же ужасался, что такое душегубство возможно только в диких краях, где нет ни закона, ни суда, где существует только право сильного, подобного и в дурном сне не представишь. И снова: «Потерпи немного, дорогой, еще немного – и будет лучше... А теперь выпей вот этого. Конечно, это не очень крепкое, но все же...»

Топот послышался внезапно, словно шел из-под земли, потом и сама земля загудела. Котляревский выглянул в окно: запряженная четверкой рысаков, карета вынеслась из-за верб и остановилась как раз напротив двора. С козел соскочил кучер, бросился к дверце.

– Ой боже ж мой, то ж пан, – простонала Олеся и остановилась среди хаты, не в силах сделать и шага.

– Не бойся, – спокойно сказал Иван Петрович. – Подай пану лекарю воды и выйди, и ты, Влас. А вы, Андрей Афанасьевич, заканчивайте, ехать пора...

Олеся и Влас тотчас выскользнули в сени, остановились в дальнем темном углу, когда на пороге появился пан Калистратович. Пригибаясь, чтобы не задеть перекладину, он шел и шел, палкой отбросил крючок на двери. Из своего угла брат и сестра видели толстую, словно распухшую шею, высокую шапку, меховой воротник шубы. Выбрасывая вперед ноги, пан шагнул в хату.

Влас и Олеся остались в сенях. Пан никогда не заходил к крепостным и не знал, где кто живет; проезжая селом в закрытых каретах, не смотрел по сторонам: что ему село, люди? А тут нашел, приехал. Что же теперь будет? Из-за двери, плотно обитой кусками домотканого сукна, слабо доносились голоса, но что говорили, разобрать было невозможно.

Между тем Калистратович, оглядевшись и отдышавшись, увидел перед собой майора – невозмутимого, в наглухо застегнутой шинели. Он приподнял шапку и отрекомендовался:

– Честь имею. Здешний землевладелец Калистратович. Сильвестр Пантелеймонович.

– Котляревский, Иван Петрович. Майор в отставке. А это – лекарь, Андрей Афанасьевич Кондура.

– Как же! Как же! Наслышан. Имел даже удовольствие лицезреть в Полтаве вашу оперу, в коей рассказывается о жизни простолюдинки Наталки. Превеселое, и даже весьма, лицедействие.

Котляревский, выслушав помещика, ничего не ответил. А тот, считая, что сделал приятное гостю, продолжал:

– Что же вы, милостивый государь, изволили объехать мой дом? Я гостям рад, а таким – тем паче. Супруга моя, Неонила Аркадьевна, приказала без вас не являться.

– Благодарствую, но заехать не смогу... Недосуг, милостивый государь.

– Так уж и недосуг? – Калистратович вытащил из заднего кармана большой цветастый платок и вытер шею. – А что же в таком случае привело вас в мое сельцо? И именно в эту избу?

Котляревский помнил, как важно быть сдержанным с удовольствием он бы ответил так, как того заслуживает этот господин, но вряд ли это поможет делу.

– Привело меня в эту хату крайне неотложное дело. В губернской канцелярии стало известно, что в вашем сельце весьма некрасивая история произошла, я бы сказал больше – трагическая. Едва не погубили человека... Ваши люди, господин Калистратович, недопустимо превысили власть.

– Ах вот оно что. – Помещик секунду смотрел на лежащего на полу и уже перевязанного Лаврина. – По моему глубокому убеждению, не стоило заботиться, милостивый государь. – Калистратович прошел к лавке и, стряхнув на пол какую-то тряпку, сел. – У меня таких людишек знаете сколько?

Котляревский снова поймал себя на мысли, что может не сдержаться, и, глядя прямо перед собой, сказал:

– И это известно в губернской канцелярии. Но отнюдь ничто и никому не дает права лишать человека живота. Вы вправе пользоваться трудом, но не больше... А вы... убиваете!..

Калистратович снисходительно усмехнулся: молод меня учить, мол, да и что ты знаешь.

– Чтобы владеть, нужно иметь крепкую руку, милостивый государь, иначе... Впрочем, вы этого не поймете, у вас-то, если не ошибаюсь, во владении нет почти никого. Пять душ – это же ничто. Да и этим собираетесь вольную дать? – Глаза помещика стали вдруг стеклянные, он смотрел и будто не видел. Но сколько ненависти в этих глазах! Иван Петрович невольно вздрогнул. Выдержав небольшую паузу, холодно ответил:

– Да, собираюсь. И не только я. Думаю, такое состояние людей – самое естественное. Но этого вы не поймете, милостивый государь. И не об этом речь сейчас. – Голос Котляревского окреп. – Речь о том, что вы – именно вы – превысили свои права, довели человека до ужасного состояния. И за что?.. За то, что пришел просить вас? Кстати, дочь его вы не могли продавать, поскольку она уже помолвлена. Нельзя и жениха ее отдавать в солдаты.

– Ну уж позвольте, хозяин тут я.

– Есть границы и вашей власти – не забывайте, сударь.

Калистратович долго, в упор, смотрел на спокойное лицо майора.

– Слышал я, господин майор, что князь благоволит вам. Но, смею уверить, вас он в этом случае не послушает. Он ведь тоже душевладелец.

– Не намерен на сей предмет спорить с вами. Обращаю ваше внимание на то, что недопустимо в наш просвещенный век разрывать естественные узы, скрепленные богом. И ради чего? Ради омерзительной прихоти развратного злодея, коему вы продаете дочь этого поселянина, отрываете от семьи. Знаете ли, как это называется?

– Не знаю. И знать не намерен. Скажу вам, однако, следующее... Ваши понятия – не для меня пример. Я бы невесту не отдал. Не уступлю и здесь,

– Я хочу думать, вы не потерянный человек. Я взываю к вашему благоразумию. Будьте же милостивы! И вам будет воздано по заслугам.

Калистратович шумно вздохнул, оглянулся на лекаря, скромно сидевшего возле больного и считавшего его пульс. Лекарь несколько раз кашлянул, давая понять Котляревскому, что он готов ехать. Но Котляревский будто не слышал этого покашливания, не понимал его значения, помещик обратил на это внимание и кивнул Андрею Афанасьевичу:

– Торопитесь? А вы бы все же посетили мой дом.

Котляревский говорил о другом:

– Будьте благоразумны!.. Пусть дочь Лаврина останется дома и пусть выходит замуж за своего избранника. Вы сделаете доброе дело.

– Я сказал, что к добрякам не принадлежу… И не знаю, не уверен, милостивый государь, что таким вообще должно быть место в нашей жизни.

– По этому поводу спорить не стану. Время нас рассудит. А пока, сударь, мы должны ехать... И да будет вам известно, берем с собой этого несчастного. Он должен быть помещен в больницу. Как вы считаете, Андрей Афанасьевич?

Откашлявшись, лекарь ответил:

– Беспременно, господин майор... Иначе я не ручаюсь за... – Он не договорил, увидев два синих глаза мальчика, сидевшего в дальнем уголке на лежанке.

– А мне кажется, и без больницы обойдется. Дочь, пока он будет хворать, останется дома. А жених... Не знаю...

Котляревский достал из-за обшлага шинели конверт.

– Это предписание. Вам надлежит быть завтра в десятом часу у генерал-губернатора на аудиенции... Здесь же есть распоряжение и относительно этого человека. Читайте!

Калистратович сломал печать.

– Обскакали меня? Но не радуйтесь – я челобитную подам.

– Вы будете иметь возможность сделать это лично у князя. Но помните, господин душевладелец, за все, что здесь произошло, вам предстоит ответить перед судом.

– Каким? – потянулись вверх брови помещика.

– Есть такой суд... Позор ляжет на весь ваш род. Вся Полтава, да что Полтава – Россия будет знать о ваших душегубствах. – Котляревский не мог дольше сдерживать себя, всей душой ненавидел этого откормленного, самодовольного человека, который кичился своей властью над бедными, беззащитными людьми. Так нет же, он сделает все возможное, чтобы пригвоздить его к позорному столбу. – Да, да, ваши деяния вас же и пригвоздят к позорному столбу. Бойтесь этого, господин Калистратович!

Наливаясь кровью, тот вскинул голову, сжал в руках толстую суковатую трость:

– Опасный вы человек. Удивляюсь, однако, его сиятельству, как до сих пор он этого не понял... Что скажете, если однажды князь поймет? Он ведь человек далеко не глупый.

Котляревский откровенно иронически усмехнулся: вот какой оборот приобретает разговор.

– На это последнее я и рассчитываю, сударь.

Калистратович круто повернулся и, не прощаясь, вышел. На пороге задержался:

– Вы этот день попомните!

– Непременно! Такое приятное знакомство забыть невозможно.

В хате некоторое время было тихо. Потом послышался грохот отъезжающей кареты. Лекарь выглянул в окно, облегченно вздохнул:

– Наконец-то!

Котляревский надел треуголку.

– И нам пора...

Прощаясь с Олесей и Власом, Иван Петрович обещал приехать к ним еще раз. Власа он просил прийти к нему завтра; если его, майора, не будет дома, Мотя все сделает.

– Она просила, чтобы пришел, хотела кое-что передать тебе и Олесе тоже... Может, все-таки будет свадьба?..

Олеся вдруг упала на колени, прильнула к ногам майора. Котляревский поднял ее, долго успокаивал, а она, заливаясь слезами, все пыталась поцеловать ему руку. Он убеждал ее, чтобы перестала и думать о плохом, она молодая, пригожая и жизнь у нее будет такой, что ему, майору, и не снилось, а у детей ее – и того лучше. Только верить надо.

– Понимаешь, верить? Потому что без веры на этом свете очень трудно.

– Разумею, только ж... – И снова пыталась поцеловать руку.

– Не надо. Я не поп...

На улице стояли люди – в свитках, кожушках, но все без шапок.

Заметив это, Иван Петрович спросил у идущей рядом Олеси, почему сошлись ее соседи и почему без шапок, ведь не лето нынче, холодно?

Посмотрев вокруг, она тоже удивилась: сколько людей собралось! Зачем? А люди, увидев майора, низко кланялись ему, словно самому дорогому человеку.

И Олеся вдруг все поняла. От людей ничего не скроешь. Да и невозможно это в селе. Тут каждый на виду. Все знали, что случилось в семье Плахотниченко. Не прошел незамеченным и приезд майора, и то, как выскочил из хаты панский приказчик. Потом – неслыханно! – появился сам Калистратович. И тоже уехал, и, как видно, несолоно хлебавши.

А теперь увозят Лаврина. И куда? Кучер говорит: в саму Полтаву, в лазарет. И все это сделал пан Котляревский, тот самый, кто сочинил «Энеиду» и написал, как рассказывали люди, бывавшие на ильинских ярмарках в Полтаве, про дивчину Наталку, да еще на родном языке. То ж выходит: пан майор не брезгует ими, пишет про таких людей, как, скажем, Олеся или батько ее – Лаврин.

Олеся поняла своих земляков и, сияя по-детски чистой улыбкой, сказала:

– У них праздник сегодня.

– Какой праздник?

– Вы к нам приехали. Вот и праздник!

– Хитрая ты, Олесю, вогнала старика в краску. Аж душно стало.

– И-ги, какой же вы старик! Да вы лучше всех наших молодых. – И смутилась. Тише добавила: – А узвару моего так и не попробовали.

– Не журись, серденько, я еще приеду... Тогда и попью. А пока – будь здорова и удачлива, как только можешь... И ты, Влас!

Котляревский обернулся к женщинам, детям, мужикам и, отвечая на их поклоны, сам отвесил глубокий, в пояс, поклон:

– Бывайте здоровы!

– И вы будьте здоровы! Счастливо доехать! – послышалось в ответ.

Люди не отставали, шли следом за медленно двигавшейся каретой.

А там, у низко покосившихся ворот, остались Олеся и братья ее – Влас и Василек, выскочивший из хаты вслед за всеми, как был – в длинной полотняной сорочке и босой. Долго их видел майор, пока карета не покаталась под гору, не свернула на проселок, ведущий в Полтаву.

– Потише, – постучал Иван Петрович кучеру. – Больного везем. – И, встревоженно оглянувшись на лекаря, нагнулся к Лаврину, поправил кожух на нем, заглянул в лицо. – Может, плохо ему? Почему молчит?

– Не извольте беспокоиться, господин майор. – Андрей Афанасьевич кутался в пальто с двойным воротником, прятал в него острый подбородок. – Он выпил снотворного снадобья, потому и задремал.

– Так... Но гнать все же не будем. Как бы не растрясло. – И выглянул в оконце, пропускавшее в карету серый, подкрашенный вечерним солнцем свет.

Наверно, Новиков снова скажет: «И надо вам было браться за это: везти с собой мужика в лазарет, спорить с помещиком, который не преминет воспользоваться случаем и пожалуется на вас князю, а то и самому государю челобитную отпишет? Мы бы послали, как договорились, завтра поутру человека из губернской канцелярии. Он бы все, что полагается, на месте устроил и пригласил оного Калистратовича к нам. У вас же и своих забот предостаточно, сударь». – «Может, добрый друг мой, вы и правы, даже допускаю, что совершенно правы, – мысленно отвечал ему Иван Петрович, – но иначе я поступить не мог. Неужто человека в беде оставить? Скажу больше: ежели бы вы, Михайло Николаевич, и все наши друзья Лукьянович, Стеблин-Каминский, Тарковский, Капнисты и другие объединили свои усилия против притеснителей, подобных Калистратовичу и Баглаихе, тогда бы – не сомневаюсь в том – они бы не чувствовали себя так вольготно, мы бы облегчили участь таких несчастных, как Плахотниченко, и не возникали бы такие страшные, сопровождающиеся убийствами крестьянские возмущения, как в Жуково, в моем родном Решетиловском уезде, в имениях Кочубея. Последний только на словах человеколюбив, а на деле мы видим нечто совсем иное». Вспомнив Кочубея и вчерашний визит к нему, забеспокоился: не передумал ли владелец Жукова, не отступился ли от данного слова – не посылать в оное сельцо воинской команды, не разрывать богом соединенные семьи и не отсылать в херсонские степи людей, того не желающих? Доехать бы скорее, устроить в лечебнице этого несчастного – и тотчас к Новикову, он-то обязан все знать, обязан был в его отсутствие, в случае перемены обстоятельств, немедленно идти к князю или, на худой конец, к княгине Варваре Алексеевне, она имеет влияние на супруга и не посмеет отказать, особенно теперь – по случаю выздоровления Вареньки. И уже готов был поторопить кучера, но тут же одернул себя: карету наклонило влево, потом вправо, снова встряхнуло на мерзлых комьях земля, да так, что еле усидел на месте, больно толкнул Андрея Афанасьевича.

– Ого! Стоит еще раз толкнуть так – я вы меня положите рядом с больным, – поморщился лекарь.

– Прошу прощения, дорогой, чертова дорога, ей-право.

И уже не мыслил подгонять кучера, пусть уж ползет.

С сухим шелестом вслед за каретой летела листва, лепилась к оконцам, но это не мешало видеть, как замелькали впереди желтые, слабые еще, огоньки в хатах на городской окраине; проехали под высоко поднятым шлагбаумом, мимо проплыла покосившаяся будка караульного.

Въезжали в Полтаву.

6

Правитель канцелярии при малороссийском генерал-губернаторе Михайло Николаевич Новиков принял гостей в собственном доме в половине седьмого или около этого. Хотя время было еще не позднее, но на Дворянской улице, тихой и еще мало застроенной, в этот час становилось пустынно, редко встречался прохожий, а тем более проезжающий экипаж. Поэтому появление двух молодых офицеров привлекло внимание, в окнах замелькали любопытные лица, но тут же все и объяснилось: они повернули к дому Новикова, а его, как давно замечено было, посещали многие, человеком он слыл гостеприимным и сам от приглашений не отказывался.

Новиков встретил молодых людей сам и тотчас увел в рабочий кабинет, приказав старому доверенному слуге никого, кроме майора Котляревского, не пускать, поскольку он занят нынче весь вечер. Распорядившись таким образом, Новиков был уверен, что никто ни по ошибке, ни нарочно в коридор, отделявший кабинет от другой половины дома, где жили его домочадцы – жена, сыновья и дочь, – теперь не выйдет, если, разумеется, не выпадет исключительный случай какой-нибудь, но и тогда Савелий придет и предварительно доложит.

Большая квадратная комната с узкими стрельчатыми окнами, выходившими в густой, теперь облетевший сад, напоминала скорее рабочий кабинет ученого историка или краеведа-литератора, нежели чопорный кабинетах какого-нибудь чиновника, находящегося на государственной службе. Много было книг, причем не последнее место на открытых полках и в застекленных шкафах занимали не только русские, но и французские, немецкие, греческие, римские, английские я даже китайские. Книги были везде – на подоконниках, в креслах, стопами лежали на полу, не оставалось свободного места и за столом.

Другие, возможно, и подивились бы такому обилию литературы, но офицеры, бегло оглядев кабинет, остались равнодушны: они знали Новикова не первый год и знали его истинные увлечения. Гости уселись в кресла, предложенные хозяином, и некоторое время молча наблюдали за его приготовлениями. Новиков убрал со стола книги и отнес в угол, затем, извинившись, вышел и тотчас вернулся, а спустя какое-то время вошел слуга, поставил на стол большой поднос с закусками, бокалами и бутылкой вина.

Гости – адъютант генерал-губернатора Матвей Муравьев-Апостол и его младший брат Сергей, прибывший накануне вечером из Москвы, где он был проездом из Петербурга, – переглянулись, но промолчали и лишь после того, как слуга – седой, высоченный старик с окладистой, разделенной надвое бородой – вышел, многозначительно откашлялись.

– Михайло Николаевич, что вы собираетесь делать? – спросил Сергей. – Я что-то не пойму. Мы пришли побеседовать и кое о чем договориться. Насколько мне известно, вы пригласили еще кого-то?

– Человек, с которым мы бы хотели поговорить, надо думать, задержится.

– И вы нас не предупредили?

– Не успел, он уехал внезапно. Так что и закусить, и побеседовать, и сжечь затем все мои бумаги вкупе с библиотекой мы, полагаю, успеем, – сказал Новиков – светловолосый, высокий, в свободном сюртуке с белым шейным платком, подчеркивающим его худощавость и придающим лицу какую-то прозрачность. Он взял бокал, посмотрел его на свет и протер салфеткой.

– Ого! – рассмеялся Сергей. – А вы, Михайло Николаевич, злопамятны.

Я бы с удовольствием посмеялся вместе с вами, но, поверьте, мне не так весело, как вам. И сейчас спрашиваю: зачем было торопиться? – Новиков взял следующий бокал. – Кто нам угрожал? Да если и дальше так поступать, у нас не будет организации. Всего мы боимся, от всего шарахаемся. Вот хотя бы история с уставом. Кто знал о нем?

– Вы полагаете, никто? – Лицо Сергея, минуту назад веселое, омрачилось. – Вы, Михайло Николаевич, совершенно не конспиратор, ну нисколько. А без конспирации нам никак нельзя, нас съедят живьем прежде, чем мы успеем что-нибудь не то что сделать – подумать... Вспомните, кому вы читали устав? Могли бы вы поручиться за каждого?

– Поручиться? – медленно протянул Новиков, взглянув на Сергея. – Вы знаете, что не всегда возможно поручиться и за брата родного. Но в друзьях своих я уверен.

– Это, друг мой, излишняя самонадеянность, уверяю вас. Наше дело – святое, прикасаться к нему могут только люди проверенные, запомните – только те, кому мы целиком доверяем, так же, как себе самим.

– Одну минуту, Сергей, – вмешался в разговор до сих пор молчавший Матвей. – Скажите, Михайло Николаевич, господину Лукашевичу вы тоже доверяли?

– Да. А что?

– Этот Лукашевич, доложу вам, излишне часто бывал у полицеймейстера... Зимой я стал замечать, что наш местный Игнатий Лойола как-то подозрительно косится в мою сторону, хотя любезен по-прежнему. А князь как-то обронил: «Вы будьте разборчивее в своих знакомствах...» После съезда все изменилось. Будто ничего и не было. И вот узнаю: все это дело рук вашего Лукашевича.

– Когда вы это узнали?

– На днях. В бумагах князя письмецо увидел.

Новиков отставил бокалы, положил салфетку и несколько минут сидел молча, опустив руки.

– Но кому же верить?

– Такой вопрос возникал и на съезде, – сказал Сергей. – Из этого следует, что мы правильно решили объявить о самороспуске и тут же начали новое дело, но с людьми верными. А кое-кто пусть думает, что уже ничего нет... Представьте на минуту – попадает наша «Зеленая книга» в руки атому самому полтавскому Лойоле. Это же – прямая улика против вас и всего нашего Общества. Правда, были такие, что пытались меня уговорить: «Не надо так осторожничать, к чему?»

– Ты обо мне, Сережа?.. Каюсь, было. – Матвей влюбленно взглянул на брата. Отблеск пламени играл на золотых эполетах младшего Муравьева-Апостола, на красивом, совсем еще молодом, юношески свежем лице, вспыхивал в русых волосах.

Стоявший в стороне Новиков наблюдал за гостем. Да, конечно, Сергей – молод, ему ведь, кажется, всего лишь двадцать пять, а видит значительно дальше некоторых и вдвое старше его. Силу ума, неотразимое обаяние этого человека чувствовали многие. Новиков – поживший и немало уже испытавший – часто ловил себя на мысли, что был бы значительно беднее, не будь у него этого надежного и преданного товарища. Они познакомились в Санкт-Петербурге в году еще шестнадцатом; совсем юноша, Сергей принял горячее участие в создании тайного Союза спасения. Уже тогда он прекрасно зарекомендовал себя, был искусен в спорах, имел твердые убеждения, достойные мужа, призванного на славное поприще во имя родины и ее блага.

Матвей – старший – походил на Сергея безукоризненной выправкой, статностью, внешним обликом, но был медлительнее, не так быстр на ответное слово. Задумавшись, Матвей среди оживленнейшей беседы вдруг становился глух и нем и тем самым невольно, не желая того, обижал собеседника. Главное же – Матвей был слишком нерешителен, в трудную минуту, попав под чье-то влияние, колебался, и Сергею стоило немалого труда убедить его следовать ранее намеченным путем. В глазах Сергея – живых, зорких, смеющихся – билась глубокая мысль, он был постоянно в движении, энергичен, и своей энергией увлекал каждого, кто имел счастье общаться с ним.

Вот таким – энергичным, напористым – он примчался в Полтаву более полугода тому назад в поздний февральский вечер, в стужу и холод. Едва взошел на крыльцо, прежде всего попросил приютить кучера, обогреть, накормить. Был оживлен, с мороза румян, обнял брата – Матвей как раз гостил у Новикова – и с ходу, не дав никому опомниться, приступил к делу, ради которого мчался несколько дней и ночей из самой Москвы.

Прошу выслушать, други мои... Конечно, от ужина не откажусь, но это успеется, а сейчас к делу.

Потирая руки, словно большую радость, сообщил:

– Был съезд Союза. Созвать его назрела крайняя необходимость. Дело в том, что стали поступать сведения: кое-кто из новообращенных слишком болтлив. Союзом стали интересоваться в высоких сферах и, как полагаем, кое-что предпринимать. Судите сами – можно ли было сидеть сложа руки? Тут уместно вспомнить Неаполь. Австрийцы душат революцию... – Сергей рывком встал с кресла, подошел к столу. Новиков встал тоже.

– Наши умеют душить и рубить головы не хуже австрийцев или каких-нибудь турок. Им только подай...

– Но, Сергей, а что же съезд? – спросил Матвей.

– Съезд объявил, что Союза благоденствия отныне нет. Распущен.

– Распущен? – вскинул пшеничные брови Новиков. – Я вас правильно понял, сударь?

– Правильно.

– Не может быть! Ведь мы с Михаилом Николаевичем организовали здесь управу...

– И многих завербовали?

– Не много. Но есть умные, дельные люди... Они хотели бы видеть Малороссию свободной.

– Это что – новое издание сепаратистов?

– Нет, конечно. Еще не все выяснили.

– А мне ясно... Они забыли историю. Свою, отечественную. Допустим недопустимое – их планы осуществятся. И что же? Малороссию тотчас проглотит любой сосед – Польша или Турция… Но об этом потом. А сейчас надо созвать всех вновь обращенных и объявить им о роспуске Союза благоденствия.

– Значит, мечты наши, труды – все пустое? – спросил Новиков.

– Я этого не говорил. – Левая бровь Сергея нервно дрогнула, но ничем больше он себя не выдал. – Съезд призвал к осторожности.

– Осторожность, – горько усмехнулся Новиков. – Это, разумеется, хорошо, но вы же сами, сударь, не раз повторяли: Audentes fortune juvat[30]30
  Счастье помогает смелым (лат.).


[Закрыть]

– Не отрицаю, я это говорил и еще раз скажу. Но где вы слышали, что счастье помогает беспечным?

Новиков молчал. И Сергей продолжал:

– На вашем месте, возможно, я бы думал то же самое. Но будь вы на съезде – не сомневаюсь: проголосовали бы, как и я, за это единственно верное решение... Да у нас все еще впереди.

– Не знаю, – пожал плечами Новиков, явно не разделяя оптимизм гостя. – Не уверен.

– Выходит, я вас не убедил? А ты, брат, что молчишь?

– Я понял тебя, Сергей, так, – сказал Матвей, – что нам предложено сложить оружие. Не так ли?

– Напротив – его надобно точить, готовить для будущих сражений.

– Объяснитесь, – сказал Новиков. – Я не вижу логики.

– Извольте, – понизив голос, продолжал Сергей. – Да будет вам известно, что решение сие – лишь ход из соображений тактики, дабы ввести противника в заблуждение. Объявив во всеуслышание о роспуске Союза, мы избавляемся от лиц случайных и нежелательных, с другой стороны, ослабим слишком трогательное внимание к нам тех, коих обязаны остерегаться... И тут же, не откладывая, созываем под наши знамена самых верных и надежных.

– Что же ты не сказал сразу? – вскричал Матвей, позабыв о всякой осторожности. – Это в самом деле ход!

– Значит – в бой? – спросил Новиков более сдержанно, нежели Матвей, но и он не способен был скрыть радостного волнения, розоватые пятна ярко проступили на бледном худом лице.

– Вот именно! Здесь, на юге, создается, в отличие от Северного – Южное товарищество. Дел, как вы понимаете, предстоит немало... Однако прежде всего покончим со старым, выполним решение съезда до конца.

– Что мы еще должны делать, сударь? – спросил Новиков.

– Прошу вас, Михайло Николаевич, книгу – да, да, «Зеленую». Далеко ли она? Принесите, прошу вас, я подожду.

– Она здесь, в этой комнате.

Новиков прошел в противоположный от камина угол, где стоял в глубокой нише невысокий шкаф с резными дверцами; поискав за портретом, висевшим в простенке, достал небольшой на желтой цепочке ключ. Дверца в шкафу неслышно отошла, и неброский свет висевшего над столом канделябра высветил на верхней полке одну-единственную папку, ничего больше там не лежало. Осторожно, словно боясь, что от резкого прикосновения она рыссыплется, Новиков взял ее и протянул Сергею.

– Прошу, сударь. Это – она.

Да, это была она – известная членам Союза благоденствия «Зеленая книга», названная так из-за цвета обложки. Неожиданно вспыхнувшее в камине пламя ярче осветило ее, и показалось: в руках Сергея заиграл, зажил особой жизнью драгоценный камень-малахит.

Братья знали книгу не понаслышке – они могли повторить каждое слово, в ней записанное. Впрочем, кто из неофитов Союза не знал своего устава?! Для многих он стал молитвой, его повторяли, из-за него спорили.

Члены Союза – требовал устав в первой своей части – обязаны поддерживать передовые идеи, резко и смело критиковать существующие порядки, особенно крепостное право, злоупотребления чиновников, бюрократизм, защищать интересы народа.

Во второй части «Зеленой книги» речь шла об основных политических задачах организации. Эту часть знали далеко не все, только самые надежные, преимущественно члены коренной, то есть главной управы. Организация не отказывалась от революционных методов борьбы с самодержавием. Считалась обязательной подготовка общественного мнения о необходимости смены всего существующего строя. Это все было записано в «Зеленой книге». Попади она в руки властей – -и стала бы, безусловно, неопровержимым обвинительным документом против организации, в которой в день московского съезда, то есть в январе 1821 года, насчитывалось около двухсот человек. Вот что вручил Новиков Сергею Муравьеву-Апостолу – святая святых тайной организации. Сергей знал, как ему поступить, хотя и жаль было огорчать Новикова – одного из создателей устава. Видимо не догадываясь, что произойдет сию минуту с его детищем – венцом его мечтаний, дум и сокровенных замыслов, Новиков спокойно отошел к столу, нашел вдруг, что посуда расставлена не так, как следовало, и передвинул ее по-своему, но тут же обернулся к Сергею, ожидая, что он станет делать с книгой.

Муравьев-Апостол расстегнул медные застежки на папке и, убедившись, что все листы на месте, подошел к камину.

В комнате было тихо. Морозный ветер, где-то пробиваясь в оконные щели, едва заметно колебал длинную, до пола, занавесь, холодным дыханием обдавал стоявшего у окна Матвея. В этой тишине отчетливо послышался звон колокола. «Это на звоннице Успенского собора, – машинально отметил Матвей, – так гулко и широко может звонить только большой колокол «казикермен», и, значит, кончилась вечерня». Это же подумал и Новиков без видимой связи с тем, что происходило в кабинете. Между тем Сергей, при общем молчании, постояв несколько секунд у пылающего камина, вдруг протянул над ним папку и опустил в пламя.

Новиков не шевельнулся, только крупные капли пота усеяли его лицо, а розовые пятна на скулах стали отчетливее.

Матвей, не умея сдержать себя, вздрогнул, бросился к камину, но Сергей жестом отстранил его и так молча стоял до тех пор, пока папка не превратилась в пепел. Лишь тогда он отошел от камина, зябко повел плечами:

– Что-то холодно… Не мешало бы и согреться.

Подавленные, Новиков и Матвей молчали. Сергей, встав между ними и желая приободрить, сказал:

– Мне больно, как и вам, но долг – превыше всего. Только что мы его исполнили, и этим утешьтесь. – Затем, протянув руку, добавил: – Нас здесь трое, пока немного, но вполне достаточно, чтобы заложить основу нового Южного общества. Руки же, други мои! И – поздравляю вас!

Матвей без колебания с силой пожал руку брата. Новиков положил и свою поверх их рук.

– Alea jacta est[31]31
  Жребий брошен (лат.).


[Закрыть], – сказал Сергей. – Пути назад нет. И будем смелее, ибо как сказано: Fortes fortune adjuvat[32]32
  Смелым помогает судьба (лат.).


[Закрыть].

– Но и осторожность не помешает, – заметил Матвей и искоса с улыбкой взглянул на брата...

Вот что вспомнил Новиков, глядя нынче на Сергея. За время, прошедшее с последней их встречи, он почти не изменился, только, пожалуй, обветрился в дороге да похудел – скулы стали заметно острее.

Сергей прошелся по коврику к окну: не мешало лишний раз взглянуть, как чувствует себя новиковский сад, далеко ли отошел садовник или он копается в розарии, окапывая кусты на зиму? Хотя садовник и глуховат, но кто знает, не тот ли это случай, когда глухота проходит и появляется довольно острый слух. Но в саду никого нет, желтая и ярко-пурпурная листва лежала на дорожках и между кустов, до самого обрыва. Хорошо нынче в саду, а как должно быть чудесно в Хомутце, в родовом парке. Вспомнив об этом, Сергей с пронзительной болью почувствовал, как соскучился по отцу, как не хватает его вечерних задушевных бесед, и тут же подумал, что в Полтаве он долго не задержится, обсудит с Новиковым последние новости и тотчас отправится в Хомутец, давно ведь не был там, почти полгода...