Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. 3 том"

Автор книги: Борис Горбатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

Он задумался и прибавил: «Что же касается меня, то я продолжаю выполнять возложенное на меня задание». Ему захотелось вдруг приписать еще несколько слов, горячих, как клятва, – что, мол, не боится он ни виселицы, ни смерти, что верит он в нашу победу и рад за нее жизнь отдать... Но тут же подумал, что этого не надо. Это и так все про него знают.

Он подписался, сложил письмо в трубку и сунул в бутылку.

– Ну вот, – усмехаясь, сказал он, – послание в вечность. Давай лопату, дед.

Они закопали бутылку под третьим ульем, у молоденькой липки.

– Запомнишь место, старик?

– А как же? Мне тут все места памятные...

Утром на заре Степан простился с пасечником.

– Хороший у тебя мед, дед, – сказал он и пошел навстречу своей одинокой гибели, навстречу своей виселице.

Эту ночь он решил пробыть в селе, в Ольховатке, у своего дальнего родственника дядьки Савки. Савка, юркий, растрепанный, бойкий мужичонка, всегда гордился знатным родственником. И сейчас, когда в сумерках заявился к нему Степан, дядька Савка обрадовался, засуетился и стал сам тащить на стол все из печи, словно по-прежнему почетным гостем был для него Степан из города.

Но они и сесть за стол не успели, как без стука отворилась дверь и в хату вошел высокий пожилой мужик с седеющей бородой и с глазами острыми и мудрыми.

– Здравствуйте! – сказал он, в упор глядя на Степана.

Степан встал.

– Это кто? – тихо спросил он Савку.

– Староста... – прошептал тот.

– Здравствуйте, товарищ Яценко! – усмехаясь, сказал староста и подошел к столу. Степан побледнел. – Смело вы по селу ходите. Я из окна увидал, узнал. Ну, еще раз здравствуйте, товарищ Яценко. – И староста спрятал насмешливую улыбку в усы.

«Вот и все! – подумал Степан. – Вот и виселица!»

Но он по-прежнему спокойно, не двигаясь, продолжал стоять у стола.

Староста грузно опустился на лавку под иконами и, положив на стол большие узловатые руки с черными пальцами, посмотрел на Степана. Сидайте, – сказал он, усмехаясь. – Чего стоять? В ногах правды нет.

Степан подумал немного и сел.

– Так, – сказал староста. – А вы меня не узнали?

Степан посмотрел на него. «Где-то видел, конечно, – мелькнуло в памяти. – Должно быть, раскулачивал я его... Не помню».

– Та где там! – засмеялся староста. – Нас, мужиков, много, а вы – один. Як колосьев во ржи... А вы даже беседы со мной имели – правда, в опчестве, – напомнил он, – наедине не приходилось. Агитировали вы меня в колхоз. Шесть лет меня все агитировали. А я шесть лет не шел. Несогласный я, кажу, и все тут. Так меня с тех пор Игнатом Несогласным и зовут.

Савка подобострастно хихикнул. Степан теперь вспомнил этого мужика. Кремень.

– Несогласный я, – продолжал староста. – Это так. А на седьмой год я сам пришел в колхоз. А отчего пришел? Га?

– Ну, сагитировал, значит... – пожал плечами Степан.

– Не-ет, – покачал головой Игнат. – Меня сагитировать немысленно. Убедился я, потому и пришел. Сам убедился. И так кинул, и так положил – выходит, в колхоз выгоднее. И я согласился, пришел.

Степан не понимал, к чему ведет свой рассказ староста, и нетерпеливо ерзал по лавке. «Будут селом вести – удеру, вырвусь. Рук вязать не дам».

– Теперь немец нам листки кидает, – продолжал староста, – обещает землю дать в вечное и единоличное пользование. Как думаешь, – прищурился он, – даст?

– Не даст... – ответил Степан.

– Не даст? Гм... – пожевал усы Игнат. – И я так думаю: не даст! Обманет. Помещикам своим отдаст. Ну, а может, кой-кому и даст, га? Для блезира? Ну, старательным мужикам... Опять же старостам... Даст, а?

– Ну, такому, как ты, даст, – ответил Степан со злостью. – За усердие.

– Даст? Ага! – подхватил Игнат, делая вид, что тона Степана не понял. – И я так прикидываю: такому, как я, даст. А я не возьму! – вдруг торжествующе закричал он и хлопнул ладонью по столу. – Не возьму я! Га?

Степан оторопело посмотрел на него.

– Не возьму. Ты это понять можешь? Э, – махнул он вдруг рукой, – где тебе понять. Ты, товарищ, городской человек. А я мужик. Я в эту землю корнями, когтями, душою врос. Сухота моя – эта земля. И вся моя жизнь в ней же. И отцов моих, и дедов, и прадедов. Мне без земли нельзя! А только, – внезапно успокоившись, докончил он, – единоличной земли мне не надо. Невыгодно мне. Не подходит. Морока. И мачтаб не тот. Моей хозяйской душе без колхоза теперь жизни нема.

– Постой, – ничего не понимая, пробормотал Степан. – Нет, ты постой! Ты за что же стоишь?

– Я за колхоз стою, – твердо ответил староста.

– Ну, значит, и за Советы? За нашу власть?

Игнат вдруг лукаво прищурился, оглянулся на Савку, подмигнул Степану и сказал, усмехаясь в усы:

– Ну, поскольку нет на земле другой власти, согласной на колхозы, окромя нашей, советской, так и для меня другой власти нет.

Степан улыбнулся и облегченно вздохнул.

– Ты как, – тихо спросил, наклоняясь к нему, Игнат, – сам от себя ходишь? Спасаешься? Или уполномоченный?

– Уполномоченный, – ответил Степан, улыбаясь.

– Бумаг мне твоих не надо, – махнул рукой Игнат. – Знаю тебя. Ну, раз ты есть от власти нашей уполномоченный, могу тебе сказать, а ты передай: колхоз наш, скажи власти, живет! Как бы это сказать? Подпольно живет. Есть у нас и председатель. Прежний. Орденоносец. Замаскирован нами. И счетовод есть, книги ведет. Книги могу показать тебе. И все добро колхозное попрятано. Вот хоть у сродственника спроси. Так, Савко?

– Так, так истинно, – радостно удивляясь, подтвердил дядька Савка. – Хитро сделано. Государственно.

– А немцы с нашего села ни зерна не взяли! – крикнул Игнат. – Что сами пограбили, то и есть. А мы им ни зерна не дали. А как? Про то моя спина знает, – он задумался, опустив голову. Забарабанил черными пальцами по столу. По губам его, прикрытым седыми усами, поползла усмешка. – Староста. Немецкий староста я на склоне моих лет... Позор! Кругом старосты звери и мироеды. Кулаки. А я людям кажу: «Уважьте! Старость уважьте мою! У меня дети в Красной Армии». Не согласились со мной мужики, упросили.

– Всем миром просили, – вздохнул Савко.

– Не миром, – строго поправил его Игнат, – колхозом просили меня. У тебя, говорят, Игнат, душа непокорная, несогласная с неправдой. Постой за всех. И вот – стою. Немцы мне кричат: где хлеб, староста? А я кажу: нема хлеба. А почему рожь осыпается, староста? Нема чем убирать! А почему скирды стоят, под дождем гниют, староста? Нема чем молотить! Мы тебе машины дадим, староста. Людей, кажу, нема, хоть убейте! Ну и бьют! Бьют старосту смертным боем, а хлеба все нема.

– Не могут они его душу покорить, вот что! – проникновенно, со слезой сказал Степану Савка.

– Что душу! – усмехнулся Игнат. – Спину мою, и ту покорить они не могут. Непокорная у меня спина, – сказал он, распрямляясь. – Ничего, выдюжит.

– Спасибо тебе, Игнат! – взволнованно сказал Степан, подымаясь с лавки и протягивая руку. – И прости ты меня, бога ради, прости.

– В чем же прощать? – удивился Игнат.

– Нехорошо я о тебе думал... И не о тебе одном... Ну, в общем – прости, а в чем – я сам знаю.

– Ну, бог простит, – улыбнулся Игнат и ласково обнял Степана, как сына.

На заре староста сам проводил подпольщика до околицы. Здесь постояли недолго, покурили.

– Если власти нашей, – тихо сказал Игнат, – или партизанам хлеб нужен, дай весточку, – хлеб дадим.

– Хорошо. Спасибо.

– Не мне спасибо. Хлеб не мой. Колхозный. Расписку возьмем.

– Хорошо.

– Ну, иди...

Степан протянул ему руку. Игнат взял ее, крепко зажал в своей.

– Еще вот что спрошу тебя... – прошептал он, заглядывая в глаза Степана. – Скажи – наши вернутся? Не спрошу тебя, скоро ли и когда, бо того ты и сам не знаешь. Спрошу только: вернутся ли вообще? Правду скажи! – И он впился в его глаза.

– Вернутся! – взволнованно ответил Степан, – Вернутся, Игнат, и скоро!

– Ну вот! – облегченно вздохнул староста. – А спина моя выдержит, не сомневайся! – И он засмеялся, пожимая в последний раз Степанову руку.

Степан шел полевой дорожкой меж массивов осыпающейся ольховатской ржи и всю дорогу весело ругал себя:

«Чиновник ты! Цыплякову поверил, а в народе усомнился, чернильная твоя душа? Вот он, народ – непокорный, могучий. Бюрократ ты, кресло потертое! Не молчит он – звенит! Как сухое дерево, звенит ненавистью, по искре тоскует. А тебя, бумажная твоя душа, сюда спичкой и поставили. Да нет, не спичкой! Спичка чиркнула и погасла. Кремнем. Кремнем должен ты быть, Степан Яценко, чертова твоя душа! Чтоб от тебя искры летели и раздувалось пламя народной мести».

Обо всем этом и рассказал Степан Вале, когда они наконец встретились.

Они проговорили всю ночь.

У Вали тоже был ворох вестей для Степана.

– От Максима приходил человек, – сказала она.

– От Максима? – обрадовался он. Максим, как и он, был поставлен обкомом для работы в подполье. – Ну, что Максим?

– Пока жив! – улыбнулась Валя. – Большие дела у него! Шахтерских отрядов несколько... Три комсомольских...

– Вот как! – даже позавидовал Степан. – Это хорошо.

– Приходили от Ивана Петровича...

– Ну, ну?

– Толком ничего не сказали. Видно, меня опасаются. Но явку дали. Иван Петрович просит передать – у него в хозяйстве урожай сам-семеро...

– А-а! – усмехнулся Степан. – Иван Петрович всегда был мужик агротехнический! Ишь уродило как!

– Ну, это все вести от людей, тебе известных. А есть и от неизвестных. Никому не известных.

Степан не понял.

– То есть как?

– В Вельске кто-то красный флаг поднял на парашютной вышке. Целый день висел. Немцы боялись – заминировано. Об этом флаге только и говорят вокруг!

– Кто же флаг поднял?

– Никто не знает! Я же тебе говорю: никому не известные люди.

– Этих неизвестных людей надо найти.

– Немцы тоже ищут...

– Ну, немцы могут и не найти, – засмеялся Степан, – а нам своих не найти совестно.

– Потом у нас – в нашем городе – тоже событие, – продолжала Валя.

– Что у нас? – всполошился Степан. Он любил свой город, гордился им и всякую весть о нем встречал ревниво.

– Немцы на главной улице каждый день сводку вывешивают. Народ читает, кто верит, кто нет, но у всех – уныние. И вот стала каждый день под немецкой сводкой появляться другая. Понимаешь? Написано детским почерком. На листке школьной тетради. Чернилами. И даже, – улыбнулась она, – с кляксами...

– Что же в этих листках? – недоумевая, спросил Степан.

– Опровержение! Какой-то малыш каждый день – заметь, каждый день! – опровергает Гитлера: «Не верьте Гитлеру – все, собака, врет. Я слушал радио. Наши не отдали Сталинград. Наши не отдали Баку». Немцы срывают эти листки, ищут виновника, а ничего сделать не могут. Опровергает малыш Гитлера каждый день, и Гитлер с ним справиться не может! Об этом весь город говорит.

– Кто ж он? – взволнованно спросил Степан.

– Никто не знает. Может быть, кто-нибудь из моих малышей...

Степан удивленно посмотрел на нее, не понял. Потом сообразил, что она говорит о своих школьниках. Он всегда забывал о том, что она не только жена.

– Да, может быть, кто-нибудь из твоих мальчиков... – сказал он, извиняясь за свою забывчивость.

– И я все думаю: кто? – продолжала Валя, сияя влажными глазами. – Это кто-нибудь ив наших радиолюбителей. Но в седьмом классе все мальчики увлекаются радио. И я не знаю – кто. Иногда мне кажется, что это Миша... А иногда, что это Сережа...

Степан молча слушал ее.

– Сколько их таких, – задумчиво продолжала она, – мальчиков, девушек, стариков, подымающихся в одиночку. По приказу своей совести.

– Найдем! – горячо сказал Степан. – Мы будем строить. Валя, наше подполье, как строят пороховой погреб, – осторожно и основательно.

И он стал строить подполье, как пороховой погреб.

Появились связи, отряды, явки, люди, цепочка людей, знавших только правого да левого соседа. Степан знал их всех, и земля, казавшаяся ему после ухода наших войск мертвой, задушенной, сейчас ожила, населилась людьми, готовыми к борьбе.

К Степану часто приходили связные от партизан, от подпольных групп; приходили и с Большой земли, чаще всего девушки.

– И вам не страшно, дивчата? – спрашивал он, искренне удивляясь.

Некоторые обижались. Другие задорно отвечали:

– А чего же бояться на своей земле?

Стали действовать отряды Максима. Запылали немецкие казармы, полетели под откос поезда. Тихие ночи озарялись пламенем малых, но жестоких битв в тылу.

Немцы ответили виселицами. Где-то ждала виселица и Степана. О нем уже знали. Его искали. Но он не думал теперь о смерти. Он снова чувствовал себя хозяином на своей земле.

Да, он здесь был хозяином, а не бургомистры и гаулейтеры. Ему вручили свою душу люди, его приказов слушались, даже и не зная его. И он ощущал себя сейчас, как и раньше, хозяином, военачальником, вожаком, а чаще всего – приказчиком народной души. Душеприказчиком. Ему мертвые завещали ненависть. Ему живые вверили свои надежды. Качающиеся на виселицах товарищи поручили ему месть за них.

У него было теперь большое «хозяйство», куда более сложное и богатое, чем раньше; все это хозяйство надо было держать в памяти, ничего не доверяя бумаге. Он должен был помнить имена и адреса, даты и сроки, поступки и планы, черты лиц и свойства характеров, выражение глаз каждого человека в минуту опасности. Он должен был знать, кому можно верить целиком, кому наполовину, кому нельзя совсем. Кого надо ободрить, кого отругать, кого обнадежить, с кем помечтать вместе, а кого при первом же случае уничтожить, как Иуду.

На дорогах своих скитаний, – а бродил он все время, то один, то с Валей, – ему встречались тысячи людей. У случайных костров люди говорят откровенно. Он прислушивался.

Старики тосковали по оружию. Молодые парни, бежавшие от невольничьего плена, открыто спрашивали путь к партизанам. Он присматривался к ним. Одним отвечал, пожимая плечами:

– Та хто его знает! Як бы я знав, той сам бы пишов...

Других отводил в сторону, давал безобидный адресок – первое и простое звено длинной цепочки.

Потом он узнавал в отрядах своих крестников.

– Ну, как? – спрашивал он.

– Та ничего! Воюем! – браво отвечали хлопцы.

Ночи в партизанском отряде были для Степана и счастьем и отдыхом. Здесь он был у своих. Здесь, на малой советской земле, или – как у шахтеров – даже под землей, в забытой шахте, он чувствовал себя легко и привольно. Можно было спину разогнуть. Можно было маску скинуть. Можно было вольно засмеяться, назвать человека дорогим именем «товарищ».

Но засиживаться здесь ему было нельзя. Его ждала стонущая, мятущаяся земля, – без него она сиротела.

– Может, на дело меня возьмете? – упрашивал он командира партизанского отряда. – Что ж это я? И моста не взорвал, и гранаты не кинул. Придут наши, и похвалиться нечем.

– Иди, иди! – добродушно ворчал в ответ командир отряда бурильщик Прохор. – Иди, свое дело делай. Без тебя тут управимся. Ты свои гранаты кидай!

Он шел и кидал свои гранаты – листовки, начиненные страшной взрывчатой силой – правдой. Их читали жадно, как дышат в подземелье, – лихорадочными глотками. Кто прочел – рассказывал соседям, а кто прочесть не успел – рассказывал свое, о чем самому мечталось. Как осколки гранаты, разлетались по всей земле обрывки фактов, лозунгов, идей, но и они поражали самого страшного врага закабаленного народа – безверие.

– Про листовку слышал? Ага! Значит, жива наша правда, не потоптана! Значит, есть где-то люди! Значит, есть у них с кем-то связь! Значит, и армия наша стоит нерушимая, скоро придет на выручку.

Случалось и Степану во время скитаний читать свои листовки. Он читал их так, словно впервые видел, – жадно, как все. Наклеенная на заборе листовка вызывала и в нем новый прилив веры. И он искал в ней между строк, им же самим написанных, новые факты.

Смерти он не боялся. Он и не думал о ней теперь, будто ее и не было вовсе, будто люди ее, как и бога, выдумали себе на страх. Он не боялся, что его узнают на большой дороге. В седом, бородатом, рваном мужике теперь не узнать Степана Яценко. Могут выдать? Ну что ж. Значит, плохо подобрал людей, плохо воспитал, виноватить некого.

Он теперь редко бывал у себя в штаб-квартире, жил на большой дороге, на людях, среди тачечников и бродяг, внезапно появлялся на шахтах и в поселках и так же внезапно исчезал. Иногда верным людям он назначал встречи на дороге и на свидание всегда приходил в срок.

– А мы полицмейстера убили, – докладывал ему молодой кучерявый паренек, чем-то очень похожий на Васю Пчелинцева.

– Убили? Ну, молодцы, молодцы!

– Нам бы теперь, дядя Степан, – захлебываясь от восторга, говорил парень, – нам бы с партизанами связаться. Такой можно налет произвести!..

– Это подумать надо, – отвечал, почесывая щеку, Степан. – Так полицмейстера убили?

– Убили. Наповал.

– Хорошо, хорошо. Теперь, Василек, тебе придется идти служить в полицию.

– Мне? – бледнел паренек и растерянно улыбался. – Вы это шутите?

– Нет, Василек, не шучу. Серьезно, – отвечал он и нежно глядел на юношу.

– Так меня... меня же все затюкают. Меня и отец проклянет!

– А это стерпеть придется.

– А наши придут, что ж я им скажу? – чуть не плача, говорил юноша. – Все партизаны, а я – полицейский...

– А это я на себя возьму.

– Так ведь, дядя Степан... – сдавленным шепотом продолжал Вася, – ведь убьют!

– А смерти, Вася, нет. Ее выдумали. Есть капут для трусов и бессмертие для героев, середины нету. – Он обнимал за плечи Васю, привлекал к себе. – Жаль мне тебя. Василек, – тихо говорил он, – жаль! А идти в полицию надо, больше некому идти. Ты десятилетку кончил, по-немецки немного знаешь. Надо идти. Надо!

И Василек шел служить в полицию. Теперь у Степана везде были свои люди; они сообщали о немецких планах, выручали подпольщиков, помогали партизанам.

Пожилой слесарь докладывал Степану о депо. Сидели тут же у дороги, в стороне от поселка.

– Пустил немец депо! – огорченно вздыхал слесарь. – Вот ведь как!

– Да... неудачно это...

– Теперь мастеров ищет. Паровозы пришли, целое кладбище. А мастеров нет.

– Да…

– Ну, наши мастера не пойдут. Мы им так и сказали, и молодым и старикам: если которая сука пойдет работать в депо – ну, проклянем без снисхождения!

– И не идут?

– Не идут! – радостно-удивленно восклицал слесарь. – Скажи-ка, а? Ни один человек!

– Хорошо! Очень хорошо, – потирал Степан щеку. – А ты, Антон Петрович, пойдешь!

– Я? – растерянно улыбался слесарь. – Нет, зачем же? Обижаете... И я не пойду...

– Нет, пойдешь! На работу станешь. И паровозы возьмешься чинить. А готовые будешь калечить.

– Понимаю... – бледнея, отвечал слесарь. – Понимаю я. Воля твоя, товарищ Степан, пойду. Убьют меня мастера за это дело, а пойду. Понимаю.

И никто ив людей, которыми двигал Степан, не спрашивал ни его, ни себя, по какому праву распоряжается ими этот бородатый, похожий на бродягу человек. Они знали, кто стоит за мим. Родина? Нет, родина стояла за всеми. Но только за ним стояла партия. Партия вручила ему власть над их душой.

Представляя людям Степана, председатель подпольной сходки говорил: «Этот человек пришел к нам от партии», – и все подымали глава на Степана. Этот человек пришел к ним от партии. Он, как посланец партии, шел по этой вздыбленной, набухшей гневом земле, – ему верили.

– Куда ты теперь идешь, Степан? – спросил Тарас сына.

Костер погас, только одна головешка все тлела, покрылась синеватым пеплом и, как глазок, выглядывала из золы. Завернувшись в мокрый плащ и съежившись, спал Петр Петрович. Парикмахер ворочался во сне и стонал.

– Иду Вале навстречу, – ответил Степан, и на его лице, как и всегда, когда он думал о жене, появилась теплая, светлая улыбка.

Он расстался с ней семь дней назад, там, у самой линии фронта. «Ну, иди!» – сказал он просто. Они всегда теперь так прощались. Только эти два слова вслед тому, кто уходил, – в них было все.

Припав к земле, Степан смотрел, как пробиралась Валя колючим кустарником. Вон там, за этим перелеском, – Большая земля, наши. Он следил за темным силуэтом жены с тревогой и... завистью. Сейчас Валя пройдет этот кустарник, потом овражек, опять кусты, и... наши. Хоть бы увидеть разок! Но он знает: ему нельзя. Это дезертирство. И то уж нехорошо, что пошел провожать Валю до этих кустов. Его место не здесь. Его место там, на опаленной горем и гневом земле, в прифронтовых селах.

– Ну, сынок, – сказал Тарас, – что же дальше будет?

– Дальше? – засмеялся Степан. – Дальше наши придут. Скоро.

Но Тарас вдруг рассердился на него.

– Я тебя не об этом спросил! Это я и без тебя знаю! И ты меня не учи! – закричал он. – Ты еще молод меня вере учить. Я тебя сам поучить могу, как свою душу в чистоте соблюдать. Я тебя про другое спрашиваю. С чем мы наших встретим?

– Как с чем?

– Они к нам через кровь идут. А мы с чем выйдем?

У Степана вдруг радостно защемило в горле. «Что за отец у меня! Что за старик!» Он с любовной гордостью посмотрел на отца и почувствовал себя его сыном и услышал, как глубоко-глубоко в этой земле шумят корни его рода.

– Хорошего мы с тобой рода, отец! – весело засмеялся он. – Казацкого!

Старик удивленно посмотрел на сына.

– Мы не казацкого, с чего ты взял? Не казацкого – рабочего. И прадед твои рабочий был, и дед. и дядья. Вся фамилия наша – рабочая.

Но Степан весело обнял его за плечи:

– Казацкого, казацкого! Ты не спорь, отец! – Он наклонился совсем близко к нему и сказал уже серьезно: – Я скажу тебе, что делать, отец. Домой иди! По дороге по моим адресам зайдешь, снесешь поручения. А придешь домой – поклонись матери, поцелуй Леньку, а Насте скажи, что приказал я тебя вести к верным людям. Настя сведет.

– Настя? – сердито воскликнул старик.

– Да, Настя, – усмехнулся Степан.

Тарас разгладил усы.

– Хорошо, – сказал он. – Только сперва я ее выпорю. Можно? А потом уж ладно, скажу: веди, мол, меня, старика, куда надо. Настя!