Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. 3 том"
Автор книги: Борис Горбатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)
Всяко бывает в бою. Бывает и так: оглянешься направо – сосед справа немец; оглянешься налево – сосед слева немец; в тылу – враг и с фронта – враг. Со всех четырех сторон зажал тебя противник, перехватил дороги, окружил. Тебе остается, прижавшись к последней пушке, драться до последнего вздоха.
Тогда-то и возникает перед каждым воином великий вопрос о жизни и смерти.
О цене жизни.
О расплате за смерть.
Любой ценой готов заплатить трус за свою никчемную жизнь. Ценою позора, предательства, рабства готов он купить себе право дышать и ползать по земле. И вот он поднимает перед врагом дрожащие руки и сдается. Так он покупает себе клейменую жизнь, жизнь с вечным клеймом предателя и труса.
Лучше смерть, чем рабство, говорит себе у последней пушки настоящий воин. Лучше умереть с пистолетом в руке, чем жить с руками за спиною. Ему тоже дорога жизнь. Необыкновенно дорога. Тем дороже должен заплатить за нее враг. Горы вражьих трупов – вот расплата за смерть одного нашего бойца. Так продает свою жизнь воин и приобретает бессмертие.
И еще одно решение должен принять боец-большевик у последней пушки, в отчаянном положении: решение о партийном билете. Труп большевика может достаться врагу. Партийный билет достаться не должен.
И коммунист уничтожает партбилет вместе со своей жизнью. Они умирают вместе, большевик и его партбилет. Они не сдаются.
Они умирают вместе – вот он, закон жизни и смерти большевика. Предательство – умереть, оставив партбилет врагу. Вдвойне, втройне предательство – уничтожить партбилет для того, чтобы сохранить себе жизнь.
Огненное кольцо окружило Никиту Шандора. Огненное в самом буквальном смысле этого слова. Горел сарай, в котором находился Шандор, горела хата рядом, горела сухая трава подле хаты. Казалось, весь бугор – последнее прибежище окруженной врагами горсточки бойцов – горят. Над ними метались косматое пламя, дым и смрад.
Как пробился политрук Никита Шандор сквозь этот ад, было бы долго рассказывать. Он очнулся подле реки. В его нагане остался последний патрон. Река была тихая и холодная.
В селе за рекой исчез политрук Никита Шандор: появился курносый деревенский паренек в рваной стеганке и стоптанных туфлях. Если его спрашивали, кто он, он отвечал:
– Я тутошний.
Только три вещи было у него от политрука Шандора: партбилет, наган с последним патроном и часы. Хорошие ручные часы. С ними Никите было почему-то жалко расставаться.
Когда немецкий танк нагнал Шандора на дороге, часы, неосторожно блеснувшие ив рукава, выдали его. Немецкий офицер сразу же вцепился в них мертвой хваткой. Содрал. Стал ощупывать одежду.
– О! Партизан! – побелел он, нащупав под стеганкой наган. – Партизан! – закричал он со злобой и ужасом и швырнул Шандора на танк, на площадку подле башни.
Танк тронулся. Шандор не сомневался теперь: «Вот это моя последняя дорога».
Из люка на него зло смотрели глаза фашиста. Черный глазок пистолета караулил его каждое движение.
«Это моя последняя дорога. Задержан с оружием. Найдут партбилет... Какое высокое небо над головой! Лучше умереть от пули, борясь за жизнь, чем просто так, глупо, у стенки. Какой крутой обрыв впереди! Там речка, кустарник, камыши... Это моя последняя дорога...»
Танк вдруг сделал крутой поворот. Офицер шатнулся, черный глазок пистолета на секунду упал куда-то вниз. В эту единственную секунду и спрыгнул с танка Никита Шандор. Свалился под откос. Покатился к реке. Пополз, обдирая в кровь руки о колкий кустарник. Над ним засвистели пули. Он их не слышал. Жить!
В селе за рекой вновь произошло превращение Никиты Шандора: он сбросил кепку, добыл рваную шапку, какой-то старик отдал ему свою справку, что, мол, колхозник такой-то был командирован на окопные работы. Теперь, если Шандора спрашивали, откуда он, он отвечал:
– Иду с окопов.
Ни часов, ни нагана теперь не было у него. Наган жаль. Но трудно пройти с наганом сквозь вражий тыл. А с партбилетом? Что, если немцы схватят, обыщут, найдут партбилет? «Значит, умру, как и жил, коммунистом». Но пока он жив, он партбилет не бросит. Здесь, на земле, захваченной немцами, он оставался коммунистом. Здесь, в тылу врага, он оставался большевиком. Вот его партбилет. Он нес его, как знамя.
Так он шел по этой земле день, второй, десятый. Осторожно входил в село. Видел фашистские зверства и бессильно сжимал кулаки. Он был безоружен, он ничем не мог помочь старику, которого гитлеровцы вели вешать, женщине, у которой отбирали корову. Но и безучастным, трусливо равнодушным, посторонним он оставаться не мог. Потому что он был коммунистом.
По ночам он толковал с колхозниками о том, как надо ковать победу. На рассвете, уходя из села, он говорил:
– Мы еще вернемся, товарищи.
Он нашел в степи кипу советских листовок, сброшенных нашим самолетом. Он не прошел мимо. Он припрятал листовки под стеганку, туда, где раньше был наган. В железнодорожной будочке он прочел листовку старику стрелочнику, растолковал и сказал:
– Раздай, дед, на линии.
И научил, как и кому раздать. Потому что он оставался политруком и коммунистом.
Однажды он нашел на дороге брошенный кем-то партийный билет. Он поднял из грязи эту дорогую красненькую книжечку и прочел фамилию ее владельца: Сазонов Андрей Иванович.
– Подлец! – прошептал он, разрывая билет. – Сазонов Андрей Иванович. Запомним.
Никиту Шандора окружило огненное кольцо, и он прошел сквозь него, сквозь огонь и косматое пламя, сохранив и жизнь и партийный билет.
Ивана Винокурова окружала вода.
На его глазах рухнул взорванный мост, он не добежал пятнадцать метров. Винокуров остался на острове. Давя все на своем пути, шли на него немецкие танки. Он метнул в них последнюю гранату и бросился через сады, канавы, изгороди. Куда – он не знал сам.
Так он добежал до обрыва. Дальше некуда. Перед ним шумела вспучившаяся река. Сзади грохотали вражьи танки. Короткой, очень короткой была эта секунда под обрывом, но и ее было достаточно, чтобы вспомнить о партбилете. Все сбросил с себя Винокуров – одежду, часы, деньги выкинул, а партбилет сохранил. Ваял в зубы. Стиснул крепко. И бросился вниз с обрыва.
Страшна была сейчас река. Необыкновенно широка. Дьявольски холодна. Предательски пустынна. Только макушки деревьев, точно утопленники, синели на ее поверхности. Да пузырьки вскипали на воде – это с острова по реке били немецкие танки.
Винокуров поплыл к группе затопленных деревьев. Передохнуть. Дождаться сумерек.
«Это мой последний шанс жить», – подумал он.
Вдруг кто-то тихо окликнул.
– Винокуров!
Он вздрогнул. Черт! Тут можно поверить и в русалок. Он оглянулся. На воде под деревом виднелась голова. Только голова, но он узнал ее.
– А, младший лейтенант, – улыбнулся он товарищу одними глазами.
Теперь их было двое. Они «висели в воде», обхватив руками и ногами шершавые стволы деревьев и погрузившись до подбородка в ледяную воду. Ждали сумерек. С острова доносились то очень близкие, то далекие голоса немцев.
Так прошел час. Все это время Винокуров держал партбилет в зубах. Когда дышать становилось трудно, он вытаскивал из воды руки, брал партбилет и долго, шумно, облегченно дышал всем ртом. Все тело его нестерпимо стыло, по ногам острой волной пробегала судорога, зубы начинали все сильнее и сильнее стучать. Тогда он еще крепче впивался ими в партийный билет и говорил себе: «Ничего. Надо! Надо жить!»
– Не могу! – вдруг прохрипел младший лейтенант. – Судорога.
Он оторвался от дерева и поплыл к острову. Винокуров за ним. Смеркалось. Немцев не было слышно.
Они вышли на берег и стали бегать, чтобы согреться.
– Согреемся и поплывем, – говорили они друг другу. – Поплывем к своим.
В эту ночь на пустынном берегу острова они нашли еще двух наших людей: бойца, дрожащего от холода, и старика – местного жителя. Старик пообещал к утру пригнать лодку и ушел в село.
В эту ночь Винокуров и его товарищи спали плохо. Лежали в выкопанной ими яме, дрожали от холода и гадали: не обманет ли старик, пригонит лодку?
– А если пригонит, куда плыть?
– Как куда? К своим.
– А где они, свои? Может, и тот берег уже немецкий.
– Надо узнать. Плыть надо.
– Доплывем ли?
– Все равно. Пусть хоть мертвых, но к своим прибьет.
К утру старик пригнал лодку.
– Ветхая, стариковская, самодельная, – сказал он, извиняясь. – Но плыть, между прочим, можно.
Про село рассказал, что там хозяйничают немцы. Про тот берег ответил:
– Об этом я неизвестен. – И руками развел.
Младший лейтенант вызвался пойти с дедом в село на разведку. Он был здешний, ему пройти легче. Они ушли.
Оставшиеся нервно ждали его весь день.
– Неужто попался?
– Да нет, он здешний, вывернется.
– А если обыщут, найдут партбилет?
– А партбилет бросить надо было! – сердито сказал боец. – Я свой зарыл. Здесь, на острове, зарыл. Первым делом.
Он хотел было похвастаться тем, как он это ловко и хитро сделал, но, взглянув на Винокурова, сразу умолк.
Винокуров тоскливо смотрел на реку. Он ничего не говорил, ничего не ответил. Но у него было такое чувство, словно он потерял товарища, словно он снова остался один-одинокий на острове. Теперь он не мог бы довериться этому человеку, с которым еще вчера ночью, обнявшись, лежал в яме. Такой продаст. Зачем он зарыл партбилет? На всякий случай? Значит, где-то в тайниках души он уже решил: «Если что... если попадусь, сдамся... Отрекусь от большевиков...» Сам того не сознавая, сам себе в том не признаваясь, он уже решил так. Оставил лазейку трусости, дал трещину. Нет, Винокуров не мог теперь верить этому... этому человеку без партбилета.
К вечеру вернулся дед и сказал:
– Фашисты вашего товарища схватили. Рыщут, – прибавил он. Неожиданно смахнул слезу. – По всему острову рыщут. Чисто волки. – Он помолчал, пожевал губами и сказал: – Ну, счастливого вам пути, ребята.
Той же ночью Винокуров и боец поплыли на дедовской самоделке. Они плыли осторожно и наугад, по старым рукавам реки и плавням.
Всю эту дорогу они прошли молча.
И Никита Шандор и Иван Винокуров добрались до своих. Они сохранили жизнь и не потеряли чести. В самые трудные дни их жизни они остались большевиками. Сквозь огонь, воду и вражье кольцо они пронесли свои партийные билеты, не запятнав их изменой.
Вот они предо мной, эти партийные билеты. Размяк, покоробился от воды партбилет Ивана Винокурова. Почернел, загрязнился партбилет Никиты Шандора, – он пронес его в туфле.
Когда-нибудь в музее Великой Отечественной войны эти партийные билеты расскажут нашим потомкам о том, что никогда на земле не было более стойких и более верных людей, чем воины-большевики.
Ноябрь 1941
ДЕЗЕРТИРСтрусил.
Просто струсил Кирилл Журба, молодой человек из села Кошаринцы.
Бросил винтовку.
Бежал.
Бежал, ног под собой не чуя. Оставил товарищей. Потерял совесть. Забыл честь. Ничего не помнит. Как бежал – не помнит, что кричал – не помнит. Только помнит, как тряслись в животном страхе челюсти да екало заячье сердце...
И вот далеко позади остался бой, смолкли крики, стихли выстрелы. Тишина...
Упал в рожь Кирилл Журба. Впился ногтями в землю. Зарычал от радости:
– Жить буду! Долго жить буду!
И заплакал.
В этот миг на шоссе возник грохот. В бой шли машины. Везли людей, везли снаряды. Опять заметался в ужасе Кирилл Журба. Найдут! Найдут его! Господи боже мой, куда же спрятаться?
Встал на корточки. Огляделся. Огромное голубое небо над головой. Широкая степь вокруг. И во все стороны горбатые, как мосты, дороги. Большая грейдерная – в город. Узенькие, припущенные золотой соломой, – в села.
А если взять все дороги, как вожжи, в руки и разобрать, легко найдется среди них маленькая тощая дорожка в родные Кошаринцы.
Вон там, за косогором, начинаются массивы кошаринской озими – прошлой осенью Кирилл сам ее сеял, – рожь его спрячет. А дальше, подле реки, село, там родился Кирилл, по тем улицам бегал босоногим хлопчиком, – родное село укроет. Там в селе мать, и сестра Женя, и черноокая дивчина Настя, – они его успокоят, приголубят, в теплых, мягких подушках спрячут.
Встал Кирилл Журба. Отряхнул с колен землю. И пошел в родные Кошаринцы.
У околицы его остановила колхозная охрана. Бригадир Петр Воевода вгляделся в красноармейца и удивленно протянул:
– Э! Да это же Кирилл! Здорово, Кирилл! Надолго?
– На час, – потупив глаза, ответил Журба, – командир отпустил на час.
– А! Ну, иди! – сказал Воевода и проводил его острым взглядом до самой хаты.
Кирилл переступил порог родной избы, снял фуражку и увидел мать.
– Мама! – закричал он не своим голосом.
– Кирилл? Сыночек! Надолго?
Он хотел сказать ей, что совсем пришел, а почему-то сказал:
– На час.
Мать засуетилась, заметалась по хате. Стала собирать на стол, угощать дорогого гостя. Кирилл молча сидел у стола, глядел в пол, неохотно ел, кусок застревал в горле.
Так прошел этот час, и Кирилл уже почти забылся, отошел душою. Хорошо, что можно было так сидеть на лавке в красном углу. Хорошо, что не надо было никуда идти. Он словно оцепенел, ни о чем не думал, на часы не глядел.
Зато мать, Агафья Семеновна, часто и беспокойно поглядывала то на часы, то на сына. Вот и час прошел, а толком ни о чем не поговорили. Сейчас уйдет Кирюша на фронт...
– Сыночек, – сказала она робко, – тебе пора. Опоздаешь.
Кирилл вздрогнул.
Мне, может, только час жить осталось, – закричал он плаксиво, – мать! Что же ты меня гонишь?
– Сыночек! – всхлипывала мать. – Так ведь все наши бьются. Как же так, сыночек? Иди! Не позорь себя!
Он вскочил на ноги и хотел крикнуть: «Сына родного гонишь?» – но не закричал, а сказал только:
– Я еще к Насте зайду. На минутку.
Шел по колхозной улице и видел, как следит за ним недоверчивым взглядом все село. Из всех окон, из-за каждого тына следили за ним старики, ребятишки, бабы. «Точно я вор!»
Вот и Настина хата, и вишня в палисаднике, и та скамеечка, где, бывало... Вот и Настя, невеста.
– Настя! – закричал он и широко раскинул руки, чтобы обнять теплую дивчину, припасть к ее груди, рассказать ей все, как было.
Но Настя подняла на него глаза, и Кирилл понял, что она уже все знает.
– Что ж ты не на фронте, Кирилл? – тихо спросила Настя. – Все наши хлопцы там.
Как окаянный, как проклятый, ушел отсюда Кирилл Журба в темную ночь. Бродил, не находя себе места, и сам не знает, как добрался домой и уснул.
Утром его разбудила мать. Ни слезинки не было в ее глазах. Лицо было сухим, суровым.
– Собирайся. Кирилл! Пора! Иди! – сказала она.
И тогда он закричал на нее, закричал так, как сроду не кричал. Вскочил, замахнулся... Но не ударил! Страшны были глаза матери. Нет ничего страшней.
Он упал на койку и зарыдал, как ребенок.
Мать, не глянув на него, вышла и заперла хату на замок.
Все село, от околицы до околицы, шумело и волновалось. В разговорах у колодцев, на улице, на колхозном дворе одно слово раздавалось громче других: «дезертир».
Председатель сельсовета Иван Таенчук вызвал к себе бригадира Петра Воеводу.
– Подозрительно мне, – сказал председатель, – что в такую обстановку находится дома красноармеец Кирилл Журба. А?
– И мне это подозрительно.
– Так иди, товарищ Воевода, и скажи Кириллу, что требуем мы его в сельсовет.
Воевода пошел к хате Журбы, но увидел, что она на замке.
– Эй! – закричал он. – Чи кто есть дома?
Никто не отозвался.
Воевода подошел к окну, заглянул в него и заметил, как Кирилл, точно наблудившая кошка, забирается под лавку.
– Эй, Кирилл! – крикнул Воевода в окно. – Что же ты прячешься?
Но Кирилл только плотнее забился под лавку. Все хотел втянуть туда и ноги. Но ноги торчали наружу, ноги в тяжелых, армейских сапогах.
– Эх, Кирилл! – покачал головой Воевода. – Сукин ты сын, сволочь.
В это время и пришла домой сестра Журбы Евгения. Она отперла хату, впустила Воеводу и колхозников.
– Идите! – сказала она при этом. – Берите его!
Кирилла повели по колхозной улице к сельсовету.
Все село наблюдало, как вели его. Он шел, опустив голову: хуже вора, хуже конокрада был он сейчас. «Проклятый! Окаянный!» – отзывалось в ушах.
Колхозники сами передали дезертира властям. Кирилл Журба предстал перед судом Военного трибунала. Он во всем сознался, ничего не скрыл. Был подавлен. Говорил мало. Но не плакал.
Ему объявили приговор: расстрел. Он выслушал его, опустив голову. Ну что ж, заслужил! Петр Воевода узнает о приговоре, скажет: «Правильно». Настя не уронит слезинки. Даже мать не вытрет глаза кончиком старенькой шали. Сухими глазами проводят они Кирилла на позорную смерть.
И это было тяжелее всего.
Шатаясь, вышел он из суда. Если б можно было теперь начать жить по-новому! Если б можно было снова очутиться среди товарищей, рассказать им о муках и позоре этих дней, искупить, доказать, оправдаться... Поздно! Завтра его расстреляют.
Но назавтра Журбу снова вызвали. Ему объявили, что, учтя его молодость, ему дают возможность искупить вину. Он поднял голову. Он прислушался. Жаркая волна радости разлилась по телу...
Иди, Кирилл Журба. Иди в бой! Кровью смывай с себя позорное пятно! Иди, бей врага! И возвращайся с победой.
Тогда обрадуется тебе старуха мать, тогда примут тебя родные Кошаринцы, пожмет тебе руку бригадир Воевода Петр, поцелует тебя твоя Настя.
ЮНОСТЬ ОТЦОВ
Пьеса а трех актах, восьми картинах
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Владимир Ильич Ленин.
Степан Рябинин – в 1918 году – комсомолец; в 1942 году – полковник.
Наташа Логинова – гимназистка, комсомолка.
Елена – дочь Наташи, комсомолка.
Николай Сергеевич Логинов – отец Наташи, врач.
Антон, Ефимчик, Очкарь, Даша, Федька, Борис, Антип, Маруся – комсомолки, комсомольцы 1919 – 1920 годов.
Мадам Обломок Евдокия Петровна – экономка купчихи Распоповой.
Иван Егорович Шорох – командующий красноармейской группой.
Ковалев – военный комиссар.
Валька Сосновский – гимназист.
Вася Селиванов – адъютант полковника Рябинина.
Надя – комсомолка.
Паша – горничная Логиновых.
Барыба – рабочий парень, пекарь.
Товарищ из Казани, «Теоретик» из Казани, Делегат из Питера, Делегат из Туркестана, Делегат, Гвоздильщик – Комсомольцы, делегаты III съезда РКСМ
Девушки-комсомолки. Железнодорожники. Гвоздильщики.
Пекари.
Время действия в прологе и эпилоге – осень 1942 года.
В первом, втором и третьем актах – 1918 – 1920 годы.
ПРОЛОГОсень 1942 года. Штаб казачьей дивизии. Тишина и покой дивизионного тыла. Только изредка где-то вдали бухает глухо пушка. Большая землянка командира дивизии полковника Рябинина. Полковник, накрывшись шинелью, спит. Его адъютант, лейтенант Вася Селиванов, очень молодой красивый казак, «обороняет» наружную дверь, на которую «наступают» восемь девушек во главе с Еленой Логиновой.
Вася. А я вам докладываю: полковник спит.
Елена. А я требую: разбудите полковника.
Вася. А требовать вы не можете.
Елена. А просить я вас все равно не буду.
Выстрел.
Вася (зло пожав плечами). Странное дело. Война... Передний край. Пушки стреляют. И вот – нате вам – появляется тут явление природы... цветок душистых прерий... И требует. (Вдруг яростно.) Спит человек. Понятно вам, товарищ? Спит! Точка!
Елена (вскипев). А вам не понятно разве, что если мы требуем немедленно разбудить полковника, то у нас к нему дело?
Надя. Важное дело.
Бухает пушка.
Вася (насмешливо). Какое же может быть у вас «важное» дело к полковнику?
Елена. А вот уж вам знать это ни к чему.
Надя (укоризненно). Елена! (Тихонько отстраняет ее и к Васе – ласково, почти заискивающе). Очень важное, очень секретное у нас дело. Ну, товарищ лейтенант. Ну что же вы? Ну, разбудите полковника.
Вася. Казака разбудить немыслимо. Вы, девушки, понятие имеете, как казак спит?
Надя. А вы попробуйте... Ну?
Вася. Нет и пробовать не берусь. Мне на фашиста с голыми руками идти легче, чем нашего полковника будить. Вы нашего полковника не знаете. Непонятный это, барышня, человек.
Надя. Строгий?
Вася. Полковники все строгие. Я так замечал, барышня, что ежели человек – капитан, так он веселый; майор – захлопотанный; подполковник – важный, сурьезный. А раз человек – полковник – он обязательно строгий должен быть.
Елена. А если лейтенант?
Вася (опешив). То есть как лейтенант?
Елена. Ну, если лейтенант... Вот как вы... Так обязательно должен быть бестолковый?
Вася. Я... я... (Вдруг яростно.) Хорошо! Доложу! Я разбужу полковника. (Стремительно распахивает дверь землянки, бежит по ступенькам, потом возвращается и обиженно.) Знаете... Вы вот, может, думаете, что адъютант – это значит холуй, денщик, да? А я... Я рядом с ним, конь в конь, всюду. О нем никто не позаботится. Он один о всех, как отец... Он три ночи не спит, и я с ним не сплю. Мне, может, легче сейчас в рубку идти, чем его будить. Эх вы!
Спускается в землянку. Елена и Надя идут за ним.
Вася (робко). Товарищ полковник. Вы спите?
Рябинин. Ты что, Вася?
Вася. Разрешите доложить: здесь девушки...
Разговор Васи и Рябинина.
Елена. Товарищ полковник! Группа комсомольцев прибыла для выполнения специального задания.
Рябинин. Знаю! Ну что ж! Через линию фронта могут переправить вас только ночью... к рассвету... Сколько вам лет?
Елена (вспыхнув). Двадцать... двадцать один.
Рябинин. А самой младшей из вас?
Елена. Семнадцать. (С вызовом.) А что?
Рябинин (насмешливо). Ничего. (Медленно поднимается, подходит к Елене, смотрит на нее и вдруг бледнеет.) Наташа! (Отшатывается, страшно взволнованный.)
Елена (растерянно). Я... не Наташа...
Надя удивленно смотрит то на Рябинина, то на Елену.
Рябинин (нетерпеливо проводит рукой перед глазами, словно хочет прогнать видение). Как вас зовут?
Елена (робко). Елена.
Рябинин (нетерпеливо, громко). Фамилия?
Елена. Логинова.
Рябинин (взволнованно). Аленушка? Аленушка? (Бросается к ней.) Здравствуй! Ты...
Елена (бледная, растерянная). Здравствуйте. Но я вас совсем не знаю.
Рябинин. И я не знаю тебя. Но я очень хорошо знал... Наташу Логинову.
Елена. Маму? (Вдруг догадавшись.) Дядя Степан Рябинин?
Рябинин. Да, да, Рябинин. Она была, как ты сейчас. Нет, моложе... и... и...
Надя. И лучше?
Рябинин (тихо). Она была лучше всех на земле. (Страстным, тоскливым шепотом.) Наташа Логинова! Наташа Логинова!
Надя. Это так... удивительно! (Живо). Вы ее любили. Наташу Логинову? (Опомнившись.) Простите!
Рябинин (просто). Любил!
Пауза.
(Усмехнувшись.) Меня уже один раз в жизни спросили об этом. Нет, не она. Она не спрашивала, я не говорил. Но один человек спросил, и я сказал... Николай Сергеевич Логинов...
Елена. Дедушка!
Рябинин. Чудесный старик. Хотя он презирал меня и все мое поколение. Так он жив еще?
Елена. Жив, жив. Он там, в городе, в той же больнице... Завтра я его увижу...
Рябинин. Да!.. Да!.. Завтра... (Грустно усмехается, качает головой.) Вот и я – стою сейчас перед этим городом, иногда в солнечный день трубы видны, крыши. Горько... Я не был в нем двадцать с лишним лет. С тех самых пор, как Наташа... (Запнулся, махнул рукой.) Ты очень похожа на мать!..
Елена. Расскажите о ней! Я никогда ее не видела.
Рябинин (усмехаясь). Рассказать о Наташе Логиновой? Это долгий рассказ. Это значит о всех нас рассказать, о всем моем поколении. О том, почему мы были такими. Как жили... как любили... (Развел руками.) И начать не знаю с чего.
Надя. С начала. Начинать надо с начала!
Рябинин. Да? Ну, что ж... (После паузы.) Начало было... Начало было осенью тысяча девятьсот восемнадцатого года. Меня, больного и раненого, сняли с эшелона здесь, в этом городе, и положили в госпиталь умирать...
Занавес
