Текст книги "Собрание сочинений в четырех томах. 3 том"
Автор книги: Борис Горбатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)
Второе октября тысяча девятьсот двадцатого года. Москва. Фойе Свердловского коммунистического университета на Малой Дмитровке. где ныне помещается театр имени Ленинского комсомола. III съезд РКСМ.
В фойе шумно, оживленно. Поэт-комсомолец читает стихи. Мраморная лестница, на ней группа делегатов.
Делегат. Товарищи! Имею внеочередное заявление. Туркестанская делегация привезла с собой в изобильном количестве урюк и проявляет частнособственнический гнусный индивидуализм...
Шум, смех.
Делегат из Туркестана. Это неправда, товарищи! Наш урюк – ваш урюк. Милости просим. Но пусть и питерцы…
Голоса. Что, что питерцы?
Делегат из Питера. Питер имеет масло и селедки... утаивать это мы не собираемся...
Хохот, шум.
Делегат. Итак, после заседания съезда пир на коммунистических началах, так?
Все бегут вверх по лестнице в фойе. На лестнице появляется взъерошенный и потный Очкарь. Схватив какого-то паренька за верхнюю пуговицу тужурки, он яростно доказывает ему что-то.
Очкарь. И ты должен понять и признать, товарищ, что это не метафизика, что эти разногласия выдвинуты самой жизнью, и вы должны признать, товарищ, что здесь, в Москве, вы все напутали, и наша харьковская платформа...
Парень (с отчаянием). Так ты ведь... Так ты ведь слова не даешь мне сказать.
Очкарь (напирая). Не дам! Не дам, пока ты не поймешь своих заблуждений...
На лестнице появился Рябинин в военной форме. Он остановился. прислушивается к разговору Очкаря и парня.
Рябинин (кладет руку на плечо Очкаря). Ну, ладно, слова ему не давай. Дай хоть вздохнуть ему. Дай человеку умереть спокойно.
Очкарь (оторопело смотрит на него). Рябинин! Ты? Откуда?
Рябинин. И не угадаешь. Из Крыма.
Очкарь (радостно трясет ею за плечи). Ну, рад! Ну, душевно рад тебя видеть! (Вдруг впивается рукой в его плечо.) Постой! Нет, постой. Ты мне прежде скажи; ты с чем на съезд приехал? Ты какой линии? Предупреждаю, если ты против классовости, так я тебя и знать не знаю. И лучше б тебе на съезд не приезжать.
Рябинин (смеясь). Постой, постой... Какая классовость? Ничего я не знаю. Я с окраины.
Очкарь (охваченный фракционным пылом). А! Хорошо! Отлично. Я тебе все объясню. (Потирая руки.) Понимаешь, мы, харьковчане, с боевым духом на съезд приехали. Мы им тут головки отвинтим!
Рябинин. Кому «им»?
Очкарь. Им. Всем. Бюрократам. Мы исходим из того, что наш союз должен быть не массовым, а классовым союзом рабочей молодежи. Интеллигенция поналезла... мещанство...
Рябинин. Постой, постой. Да ты ведь сам из интеллигенции.
Очкарь (смущенно). Ну и что ж! Но я... Но у меня дух рабочий. Я, брат, в комсомольском котле уже два года варюсь.
Рябинин. Ну и они... интеллигенты... и они пускай поварятся.
Очкарь (яростно). Ты меня не собьешь! Не собьешь! Мне странно только, что ты, рабочий парень, шахтер, изменяешь своему классу.
Рябинин. Постой, я никому не изменяю. И не кричи ты на меня! Ты ведь знаешь, на меня кричать... немыслимо.
Очкарь (визгливо). Ну и ладно. Вот приедет Владимир Ильич, он разберет наши разногласия, и ты увидишь...
Рябинин (взволнованно). Ильич будет на съезде?
Очкарь. Будет. Все говорят – будет. Вот он вам покажет!
Рябинин (сияя). Только б увидеть его... Только б посмотреть! (Стоит задумавшись. Потом тряхнул лохматой головой.) Ну, а еще кто из наших на съезде? Кого встречал?
Очкарь. Нет... Никого не встречал... Будто чье-то знакомое лицо мелькнуло... да, я был занят. Такая, понимаешь, вредная сволочь мне попалась, мы дискутировали.
Рябинин (всматриваясь). Смотри – Федька! С кем это он?
Очкарь (тоже смотрит). А это его Казань «обрабатывает». (Петушась.) Ну, я сейчас...
Рябинин. Постой, подойдем тихо.
Очкарь и Рябинин подходят к группе, в которой потного, сбитого с толку Федьку «обрабатывают» товарищ из Казани и «теоретик» из Казани.
Товарищ из Казани. Мы в Казани этот вопрос уже продискутировали вдоль и поперек. У нас в Казани по этому вопросу есть своя платформа. (Вытирает пот со лба. Теоретику.) Саша, ты сам объясни ему... Ты лучше скажешь.
«Теоретик» из Казани (небрежно, пренебрежительно). Что ж говорить здесь! Я на съезде выступаю... по программному вопросу... Товарищ, пожалуй, и не поймет.
Федька. Не понимаю... Хоть убейте, не понимаю... Значит, вы толкуете – юношеская партия. А коммунистическая партия, то есть РКП...
Очкарь порывается ввязаться в спор, но Рябинин одергивает его.
«Теоретик» из Казани. Как же не понять! Мы в Казани этот вопрос считаем давно решенным. Мы в Казани исходим из чего... Саша... да объясни ты ему...
«Теоретик» из Казани (небрежно, но с апломбом). Я считаю, что мы переросли движение и движение переросло нас... Нам угрожает разбухание и растворение в широкой массе. Я считаю, что мы должны быть малыми, а большими – по делам и задачам. Союз должен превратиться в юношескую коммунистическую партию, объединяющую только авангард авангарда...
Федька. А остальных? А всю рабочую массу? Кто ее будет воспитывать?
«Теоретик» из Казани. Не понимает!
Товарищ из Казани. Мы в Казани считаем, что воспитывать должен Наркомпрос... Мы в Казани... Да объясни ты ему, Саша!
Федька (разводит руками). Послушайте... Значит, выходит так: одна партия для взрослых, другая партия для юношей. Потом детская партия... И, может, еще женская партия. Послушайте, а не много ли партий, когда есть одна очень хорошая, отличная РКП?
«Теоретик» из Казани. Не понимает! (Страдальчески пожимает плечами.)
Товарищ из Казани. Мы в Казани...
Очкарь (которою все время одергивает Рябинин). Вы, казанцы, увиливаете от главного вопроса: классовость или массовость? Нет, ты мне скажи! Да?
Федька. Рябинин! Где Рябинин?
Рябинин. Здесь я, Федя! Здесь, лохматый черт!
Федька. Степка, черт! А мы уже тебя похоронили. (Обнимает его.) Друг милый!..
Рябинин. Ну нет, друг, поживем еще... Мы огнеупорные.
Федька (вытирает рукавом пот со лба). Замучили, совсем замучили проклятые теоретики. «Мы из Казани!», «Мы из Казани!..» Прямо не Казань, а чистое наказанье!
Очкарь. Отчего же не понять? У них это рецидив юношеского синдикализма... Они ваяли нашу верную мысль и повернули ее в уклон...
Рябинин (Очкарю). Слушай, друг! Если ты сейчас же не прекратишь своих дискуссий, то я... я тебя убью! Ты меня знаешь... Я такой. И харьковская делегация лишится своего самого брызгающего агитатора. Дай друзьям поговорить.
Очкарь (сконфуженно). Я замолчу. Я подожду, что Ленин скажет. Вот вы тогда увидите.
Федька. А верно, что Ленин будет?
Рябинин. Все говорят.
Федька. Вот он им, «теоретикам» из Казани, задаст!
Рябинин. Черт их знает, всегда под ногами путаются эти болтуны... дискуссионеры... с платформами и разногласиями. А тут – фронт, война еще не кончилась... Эх, Федя! Как думаешь: о чем Ленин сегодня скажет нам? А? Я так думаю: скажет, как скорее войну кончить, как победить...
Федька. Он про все скажет!
Пауза.
Ты, Степан, сейчас откуда?
Рябинин. Из Крыма.
Федька. Как же добрался?
Рябинин. Ехало нас пять делегатов... Добралось трое.
Пауза.
Ну, а ты?
Федька. Что ж! Участвовал во взятии Ростова. Потом организовали комсомол... Я в Донбюро попал... Остался, работаю... Воюю за рабочую молодежь. (Восхищенно.) Великолепные там железнодорожные мастерские в Ростове. Я там днюю и ночую.
Рябинин (смеясь). Ну, а паровозы как? Изобретения?
Федька (убежденно). Будут и паровозы. (Шепотом.) Я тебе по секрету скажу. Думаю здесь на учебу отпроситься. Неужели не пустят?
Рябинин. Могут и не пустить. Война еще идет, Федя!
Федька. Да... война...
Расталкивая всех, к Рябинину бросается Ефимчик.
Ефимчик. Вот! Все свои: «Коммуна номер раз!» Привет! Безумству храбрых поем мы песню!
Рябинин (удивленно). Ефимчик!
Федька (сердито). Ты как сюда попал? Ну, Ефимчик, знаешь!..
Ефимчик. Все знаю. Плюю я на вас!
Рябинин. Постой, постой плеваться. Ты от кого, Ефимчик, делегат?
Ефимчик. Я сам от себя делегат. Взял и приехал. (Закладывает руки в карманы и ожесточенно смотрит на всех. Федьке.) Выгонишь, бюрократ, да? Выгонишь! А я на вас, бюрократов, плевал!
Федька (возмущенно). Ну вот, поди с ним потолкуй!
Рябинин (Ефимчику). Да откуда ты сейчас?
Ефимчик. Из Ростова.
Рябинин. A-а, значит, вы теперь земляки!
Федька. Черт ему земляк, неугомонному... Вот вернемся, я о тебе поставлю вопрос... и отцу твоему скажу…
Ефимчик. А я не вернусь. Я вас, бюрократов, не больно-то испугался. (Рябинину.) Обюрократились они с моим отцом... вместе. Я отцу говорю: «Батя, что ты в своем совнархозе сидишь? Пошел бы ты воевать, батя, довольно стыдно так... бюрократиться». А он сам воевать не идет и меня не пускает. (После паузы.) Возьми меня на фронт, Рябинин. Возьми хоть ординарцем.
Рябинин. А иностранные слова выучил? Мне ординарца надобно грамотного...
Федька. Вот с этим-то плоховато!
Все смеются.
Ефимчик (свирепо). Плюю я на вас, раз такое дело. Я к самому Ленину пойду.
Рябинин. Ленин сам сюда приедет. И ходить не надо.
Ефимчик. Ленин здесь будет? А? Ну, так я к нему пойду и спрошу: «Владимир Ильич, почему меня на фронт не пускают? Я старый фронтовик... и коммунист с семнадцатого года...»
Подходит Даша.
Даша. Голос Ефимчика узнаешь за сотни верст. Здравствуйте, ребята!
Общее воодушевление.
Рябинин. Даша!
Даша. Степан! А что, и Наташа здесь?
Рябинин (медленно, тяжело). Наташи здесь нет. Наташи и не будет. Наташи никогда не будет... (Запнулся.)
Все стихли.
Даша (шепотом). Нат-а-аша!
Федька. Ты видел ее?
Рябинин (негромко). Видел. Она висела на фонаре. И смотрела мне прямо в душу: «Запомни. Запомни. Запомни».
Пауза.
Я не забуду... Никогда...
Все смотрят, грустно опустив головы. Пауза. Вдруг откуда-то из-за стены раздается восторженное, все нарастающее: «Ура! Ура! Ура Ленину!» Все приходят в движение, устремляются в зал. Беседовавшие на лестнице комсомольцы обернулись. Ефимчик бросился к двери, но пробиться в зал он уже не может: вход запружен делегатами. Он беспомощно мечется. Федя и Очкарь также останавливаются у распахнутой настежь двери. Фойе опустело. В нем на прежних местах остались только Даша и Рябинин, застывший в напряженной позе, его глаза устремлены в зал. Овация и крики наконец утихают.
Даша (тихо, радостно). Пойдем, Степан. Пойдем слушать Ленина.
Они медленно идут в зал.
Затемнение.
То же фойе. У входа в зал комсомольцы и среди них Даша, Рябинин, Федя и Очкарь. Ефимчик, взобравшись на спину Феди и Очкаря, возвышается над остальными. Тишина. Все напряженно слушают речь Ленина на III съезде РКСМ. Ленин заканчивает доклад, его голос отчетливо слышен из вала. Даша застыла, сложив руки у горла.
Голос Ленина. ...Вы должны построить коммунистическое общество... Перед вами задача строительства, и вы ее можете решить, только овладев всем современным знанием... Вы должны быть первыми строителями коммунистического общества среди миллионов строителей...
Только смотря на каждый шаг свои с точки зрения успеха этого строительства, только спрашивая себя, все ли мы сделали, чтобы быть объединенными, сознательными трудящимися. Коммунистический союз молодежи сделает то, что он полмиллиона своих членов объединит в одну армию труда и возбудит общее уважение к себе.
Даша (тихо, шепотом про себя, как молитву). Вся задача жизни...
Федька. Молчи ты! Слушай.
Даша (тихо). В труде... да, в труде...
Федька (тихо). Ленин... Одно слово – Ленин...
Рябинин (задумчиво). У меня такое ощущение... будто что-то кончилось... в нашей жизни. И что-то начинается... новое... большое... (Усмехаясь.) Может, это наша юность кончилась, а?
Даша. Он сказал... И мне вдруг стало видно. Все, что там за войной... за разрухой...
Федька. Он как-то в завтрашний день говорит. А вот Очкарь недоволен. Не сказал о разногласиях...
Очкарь. Какие теперь разногласия!
Рябинин. Нет, правда, кончилась наша юность – начинается зрелость. (Неожиданно.) А хорошая у нас была юность, товарищи, а?
Все смеются.
Ефимчик (грустно). Безумству храбрых поем мы песню!
Долгая пауза.
Даша. Я, ребята, после съезда обратно к себе уеду. (После паузы.) Он ведь сказал – надо социализм строить. (Задумчиво.) Социализм! А я это слово и раньше слышала. Часто... А увидела только сейчас.
Федька (сияя). А я теперь вырву! Ну, просто из глотки вырву путевку на учебу! (Смеясь.) Эх, подождал бы ты немного, Степан, отвез бы я тебя на собственном паровозе.
Ефимчик. А учиться много надо?
Федька. Немного! Лет семь!
Ефимчик (вздохнув). Ох!
Федька (Ефимчику). Ну, а ты, герой, что с собой делать будешь?
Ефимчик (растерянно). Не знаю... Ильич говорит: учиться. А мне охота воевать.
Рябинин. Воевать тоже надо учиться.
Смех.
Ефимчик. Да чего вы ржете, чего ржете? Я, может, если захочу, сам профессором заделаюсь, а не то что...
Очкарь (протирая очки). Нет, Ефимчик. Нам с тобой, кажется, начинать с азов... я ведь тоже... (шевелит пальцами) чего-то недопонимаю.
Пауза.
Рябинин. А я опять на фронт. (Смотрит перед собой прямо в зрительный зал.) Москва... Хороша Москва... Хороша-а!
Даша (тихо, восхищенно). Столица...
Все смотрят в зал.
Рябинин. Может, еще встретимся, ребята... Вспомним былое... Споем... А если... не суждено... так вспоминайте!
Федька (первый начинает).
Вихри враждебные веют над нами...
Темные силы нас злобно гнетут...
В бой роковой мы вступили с врагами.
Нас еще судьбы безвестные ждут...
Занавес
ЭПИЛОГ
Та же землянка полковника Рябинина, что в прологе первого акта. Рябинин кончил свой рассказ. У дверей Вася. На лавках, на табуретках и на ступеньках лестнички сидят девушки.
Рябинин. Ну, вот... С этого съезда мы и пошли в большую жизнь... кто драться за социализм, кто его строить. И дрались, и строили, и жили в нем... И вот теперь снова за него деремся... (Шутливо.) Ну, вот вам и весь рассказ.
Елена (тихо). Спасибо...
Пауза.
Надя. Ну, а вы? Как же вы?.. Как ваша жизнь сложилась?
Рябинин. Да вот... как видите... по-солдатски...
Надя. Вы женились?
Рябинин. Я? Нет... На ком же?
Надя. А с ребятами вашими вы потом встречались?
Рябинин. Редко. Видел я как-то портрет Федьки в газете. Его орденом Ленина наградили...
Надя. За что? За паровоз?
Рябинин. Нет, кажется, за танки. Про Очкаря давно ничего не слышал. Про Ефимчика перед самой войной два раза в газете читал. Один раз его за бюрократизм ругали...
Все. Ефимчика?
Рябинин (улыбаясь). Да. А другой раз хвалили выше мер. Он ведь, знаете, кто сейчас? Не угадаете. Директор треста.
Все (весело). Ефимчик?
Рябинин. Да. И отчаянный, видать, директор. Хочу представить его в этой роли и не могу. Обмотки мешают. Очень он обмотки любил. (Помолчав.) Д-да... Мы и не заметили в суете да в работе, как молодость прошла... И стали мы солидные... и висок в серебре. Но, знаете, вот приходится мне часто встречаться с генералами, иногда и с наркомами. Все народ государственный, обремененный заботами. А поговоришь с ними по душам... и видишь, – наш, старый комсомолец. Комсомольское – не отмывается. (Помолчав.)
Как тебя мне не узнать!
На тебе стоит печать
Донецкого губкома,
Луганского горкома...
Это песенка у нас такая была... (С гордостью.) Да, мы были неплохим поколением, это я могу честно сказать.
Вася (вздохнув). Вы, Степан Андреевич, поколение историческое. Вы историю делали. И рассказать есть чего. А я вот на днях в партию вступил, биографию рассказывал. Тянул, тянул, а больше как на полторы минуты не вытянул. Ну, нечего рассказывать – хоть плачь. Никакой истории!
Елена (ее щеки пылают). А мы только начинаем свою историю. Мы будем, если хотите знать, поколением не хуже вашего.
Рябинин (мягко улыбаясь). Ну, ну! Мы не поссоримся... (Внимательно смотрит на всех.) Вы для меня племя и знакомое, и незнакомое, и похожее на нас, и уже непохожее. Но вам надо быть лучше нас. Вы знаете куда больше, чем мы в ваши годы знали. И потом – вы жили в социализме, а мы... мы только мечтали о нем.
Пауза.
Елена (тихо). Нам пора...
Рябинин (нежно смотрит на нее). Я бы тебя не пустил. Мне, не скрою, больно. Но вы хоть понимаете, на что идете?
Елена. Понимаем и готовы!
Рябинин. И все ли у вас есть?
Елена. Все, все есть.
Рябинин (ворчливо). Есть ли у вас, например, спички?
Елена (улыбаясь). Спички есть! Мы ведь не в первый раз идем.
Рябинин. Бывалые. Слыхал, слыхал о вас... У вас небось и свои герои есть.
Все. Есть.
Надя. И свои потери...
Рябинин. Вот что, Вася, ты их сам проводишь. Сам. До отметки 173,5. Понял?
Вася (четко). Есть проводить до отметки 173,5.
Рябинин (грозит ему пальцем). И смотри мне!
Вася. Есть смотреть!
Рябинин. Ну, что же мы с вами так прощаемся? Песню! Песню надо. И обязательно нашу... Старую комсомольскую. Впрочем, знаете ли вы... ее... «Молодую гвардию»?
Елена (улыбнувшись, начинает).
Вперед, заре навстречу,
Товарищи в борьбе.
Штыками и картечью
Проложим путь себе...
Рябинин слушает песню и, размахивая в такт трубкой, сам тихо начинает подпевать.
Занавес
НЕПОКОРЕННЫЕ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯВсё на восток, всё на восток... Хоть бы одна машина на запад!
Проходили обозы, повозки с сеном и пустыми патронными ящиками, санитарные двуколки, квадратные домики радиостанций; тяжело ступали заморенные кони; держась за лафеты пушек, брели серые от пыли солдаты – всё на восток, всё на восток, мимо Острой Могилы, на Краснодон, на Каменск, за Северный Донец... Проходили и исчезали без следа, словно их проглатывала зеленая и злая пыль.
А все вокруг было объято тревогой, наполнено криком и стоном, скрипом колес, скрежетом железа, хриплой руганью, воплями раненых, плачем детей, и казалось, сама дорога скрипит и стонет под колесами, мечется в испуге меж косогорами...
Только один человек у Острой Могилы был с виду спокоен в этот июльский день 1942 года – старый Тарас Яценко. Он стоял, грузно опершись на палку, и тяжелым, неподвижным взглядом смотрел на все, что творилось вокруг. Ни слова не произнес он за целый день. Потухшими глазами из-под седых насупленных бровей глядел он, как в тревоге корчится и мечется дорога. И со стороны казалось, был этот каменный человек равнодушно чужд всему, что свершалось.
Но, вероятно, среди всех мечущихся на дороге людей не было человека, у которого так бы металась, ныла и плакала душа, как у Тараса. «Что же это? Что же это, товарищи? – думал он. – А я? Как же я? Куда же я с бабами и малыми внучатами?»
Мимо него в облаках пыли проносились машины – всё на восток, всё на восток; пыль оседала на чахлые тополя, они становились серыми и тяжелыми.
«Что же мне делать? Стать на дороге и кричать, разметав руки: «Стойте! Куда же вы?.. Куда же вы уходите?» Упасть на колени середь дороги, в пыль, целовать сапоги бойцам, умолять: «Не уходите! Не смеете вы уходить, когда мы, старики и малые дети, остаемся тут...»?»
А обозы всё шли и шли – всё на восток, всё на восток – по пыльной горбатой дороге, на Краснодон, на Каменск, за Северный Донец, за Дон, за Волгу.
Но пока тянулась по горбатой дороге ниточка обозов, в старом Тарасе все мерцала, все тлела надежда. Вдруг навстречу атому потоку людей откуда-то с востока, из облаков пыли появятся колонны, и бравые парни в могучих танках понесутся на запад, все сокрушая на своем пути. Только б тянулась ниточка, только б не иссякала... Но ниточка становилась все тоньше и тоньше. Вот оборвется она, и тогда... Но о том, что будет тогда, Тарас боялся и думать. На одном берегу останутся Тарас с немощными бабами и внучатами, а где-то на другом – Россия, и сыны, которые в армии, и все, чем жил и для чего жил шестьдесят долгих лет он, Тарас. Но об этом лучше не думать. Не думать, не слышать, не говорить.
Уже в сумерках вернулся Тарас к себе на Каменный Брод. Он прошел через весь город – и не узнал его. Город опустел и затих. Был он похож сейчас на квартиру, из которой поспешно выехали. Обрывки проводов болтались на телеграфных столбах. Было много битого стекла на улицах. Пахло гарью, и в воздухе тучей носился пепел сожженных бумаг и оседал на крыши.
Но в Каменном Броде все было, как всегда, тихо. Только соломенные крыши хат угрюмо нахохлились. Во дворах на веревках болталось белье. На белых рубахах пятна заката казались кровью. У соседа на крыльце раздували самовар, и в воздухе, пропахшем гарью и порохом, вдруг странно и сладко потянуло самоварным дымком. Словно не с Острой Могилы, а с работы, с завода возвращался старый Тарас. В палисадниках, навстречу сумеркам, распускались маттиолы – цветы, которые пахнут только вечером, цветы рабочих людей.
И, вдыхая эти с младенчества знакомые запахи, Тарас вдруг подумал остро и неожиданно: «А жить надо!.. Надо жить!» – и вошел к себе.
Навстречу ему молча бросилась вся семья. Он окинул ее широким взглядом – всех, от старухи жены Евфросиньи Карповны до маленькой Марийки, внучки, и понял: никого сейчас нет, никого у них сейчас нет на земле, кроме него, старого деда; он один отвечает перед миром и людьми за всю свою фамилию, за каждого из них, за их жизни и за их души.
Он поставил палку в угол на обычное место и сказал как мог бодрее:
– Ничего! Ничего! Будем жить. Как-нибудь... – и приказал запасти воды, закрыть ставни и запереть двери.
Потом взглянул на тринадцатилетнего внука Леньку и строго прибавил:
– И чтоб никто – никто! – не выходил на улицу без спросу!
Ночью началась канонада. Она продолжалась много часов подряд, и все это время ветхий домик в Каменном Броде дрожал, точно в ознобе. Тонко дребезжала железная крыша, жалобно стонали стекла. Потом канонада кончилась, и наступило самое страшное – тишина.
Откуда-то с улицы появился Ленька, без шапки, и испуганно закричал:
– Ой, диду! Немцы в городе!
Но Тарас, предупреждая крики и плач женщин, строго крикнул на него:
– Тсс! – и погрозил пальцем. – Нас это не касается!
