Текст книги "Александр II"

Автор книги: Борис Тумасов

Соавторы: Платон Краснов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 45 страниц)

IX

Они шли по тихой и пустынной Захарьевской. Сзади остались красота заиндевевшего сада, звуки труб и молодцеватые окрики Афанасия. Они шли медленно, опустив головы. жёлтый песок хрустел на панелях под их ногами. Позванивали коньки на ремнях в руках.

– Скажите, Николай Евгеньевич, почему-нибудь да уходят от нас, из нашего кружка такие люди, как князья Кропоткины, оба брата, как граф Лев Николаевич Толстой, яснополянский философ, как опустившийся, но почему-то милый князь Болотнев?.. Значит, им душно, как и мне. Почему-нибудь ушла, и с таким скандалом, Соня Перовская.

– Вы знали Софью Львовну?..

– Я была девочкой… Двенадцати – пятнадцати лет, когда Соня уже выезжала в свет… Я видела её на тех вечерах, куда и детей приглашали, Она очень недолго выезжала. Потом исчезла с нашего горизонта. Я слышала, что она ушла из дому. Будто отец отказался от неё и только мать тайно с нею виделась. Но подробно я ничего про неё не знаю.

– Она пошла служить народу.

– Что это значит?.. Как служить? Я не понимаю. Объясните.

– Она помогает страждущим, обиженным, невинно наказанным. Она учит народ грамоте.

– Как же она это делает?

– Она собирает среди знакомых посылки для тюремных узников и носит их в места заключений. Она – Перовская – её имя все знают… По отцу, по дяде… Она проникала в самые глухие казематы Петропавловской крепости и передавала одиночно заключённым табак и книги. Потом она поехала в деревню. Жила в избе, как простая крестьянка, учила детишек грамоте, работала фельдшерицей. Прививала оспу детям…

Вера вздохнула.

– Как это хорошо, – тихо сказала она. – Продолжайте. Это так интересно.

– Вы знаете – Перовская способна на героические подвиги. Вот теперь, совсем недавно, она узнала, что жандармы повезут кого-то в ссылку. Она решила освободить несчастного и дать ему возможность бежать за границу Она собрала деньги, подготовила трёх сочувствующих ей молодых людей помочь. Один из её товарищей переоделся в офицерскую форму. Они взяли телегу и поехали по тому тракту, по которому должны были везти арестанта. Когда увидели они бричку с жандармами, выскочили из телеги, и тот, кто был одет офицером, стал поперёк дороги и крикнул: «Стой!» Ямщик остановил тройку. «Куда едешь?.. Кого везёшь?» Жандарм взял под козырёк и ответил: «Еду с арестантом по приказанию начальства в Новосибирск». Тут другой товарищ выстрелил в жандарма, но промахнулся. «Что это?.. Что тут такое!» – растерянно крикнул жандарм. В него выстрелили ещё раз, и он свалился внутрь брички. Тройка помчалась.

– Боже мой… Значит, они не освободили арестанта?..

– Нет… Не удалось… Но как была взбешена, как бранилась тогда Софья Львовна! Она кричала: «Позорная и постыдная неудача для революции!.. Давать промах, стреляя в двух шагах!.. Я не промахнулась бы!.. Шляпы, а не мужчины!.. Надо гнаться дальше, а они попрятались в кусты… Бежали!.. Проворонили!.. Сколько товарищеских денег потратили зря!..» Мне говорили – она была страшна в эти минуты гнева.

– Да-а…

– Перовскую арестовали. Она попала в процесс 193-х, была судима и оправдана… Дед – министр народного просвещения, отец был петербургским генерал-губернатором, дядя покорял и обустраивал Среднюю Азию.

– Я знаю… Я слышала это…

– Как было осудить её? С нею считались… Она вошла в кружок Чайковского [141]141
  Чайковский Николай Васильевич (1850 – 1926) – революционер-народник. Организатор кружка «чайковцев». С 1874 по 1906 г. – в эмиграции. В 1904 – 1910 гг. – эсер, с февраля 1917 г. – трудовик. После Октябрьской революции – последовательный враг советской власти.


[Закрыть], стала вести пропаганду среди рабочих, попалась, была арестована, но обманула полицию и бежала.

– Да… Это я понимаю. Она работает! А мы?.. Танцуем!.. Мечтаем выйти замуж, на коньках катаемся!.. Сплетничаем… Где же Соня теперь?..

– Под большим секретом. Ну да вы сами понимаете. Она здесь!..

– Как?.. В Петербурге?..

– Да. Она живёт под именем Марины Семёновны Сухоруковой.

– Вы видитесь с нею?

– Да.

– Скажите ей про меня… Всё, всё скажите… И про матроса. Скажите, как я её понимаю, как сочувствую ей. Как хотела бы помогать ей в работе. Если можно… Может, она и меня научит, как нужно делать добро, работать для народа.

– Хорошо… Я ей скажу. Вы знаете – она совсем необычная, особенная, чудная девушка.

– Так непременно устройте, чтобы мне с нею повидаться, – волнуясь, повторила Вера, останавливаясь у подъезда своего дома. – Мне так хочется научиться служить своему ближнему, работать, чтобы не быть кисейной барышней.

– Есть… Постараюсь, – сказал, вытягиваясь и прикладывая руку к козырьку фуражки, Суханов.

Вера открыла тяжёлую стеклянную дверь. С лестницы пахнуло теплом и уютом. Суханов увидел мрамор ступеней, красный ковёр, пальмы, мраморную статую, вздохнул и направился, позванивая коньками, к Литейному.

X

Девятнадцатого ноября 1876 года в третьем часу дня великий князь Николай Николаевич старший вошёл в рабочий кабинет императора Александра II. В низком и глубоком покое было темно, и на письменном столе, за которым сидел государь, горели две свечи. Государь встал навстречу брату.

– Готов? – сказал. – Дай я благословлю тебя.

Государь благословил и обнял великого князя. Они стояли друг против друга, серьёзные и задумчивые. Оба знали, что такое война. Оба изучали военное дело. Они сознавали ответственность минуты. Ещё никто, кроме них, не знал, что вопрос о войне решён, что то, что сейчас делают, – уже объявление войны в их сердцах. Сосредоточить армию подле Кишинёва, послать своего брата командовать ею – решиться на всё это государю было очень тяжело.

Вчера вечером у княжны Екатерины Михайловны Долгорукой в семейном кругу, за чайным столом княжна с обычной ей прямотой сказала государю:

– Ты думаешь – оценят?.. Твой благородный шаг оценят?.. В Морском клубе остряки пустили крылатое слово. Чеканить будут медали для Кишинёвской армии с надписью: «Туда и обратно». Вот тебе оценка этих людей движения твоего чистого и благородного сердца!

Государь это знал, Но он знал и то, что княжна не могла простить обществу отношения к ней и всегда старалась сказать что-нибудь дурное про петербургский свет. Знал государь и то, что многие недовольны его заступничеством за славян.

Он стоял теперь молча, как будто снова взвешивая то, что решился сделать.

– Ну кажется, – наконец сказал он, – всё тебе было сказано. Не мне тебя учить, как водить полки в бой… С Богом!

– Ваше величество, прошу сказать: какая цель поставляется вами вашей армии?..

Большие голубо-серые глаза государя прямо смотрели в глаза великого князя.

Громко и твёрдо сказал государь:

– К о н с т а н т и н о п о л ь!..

Великий князь низко поклонился государю и вышел из кабинета. Государь проводил его долгим взглядом, потом подошёл к окну.

Туман поднялся к небу. Сумрачен был Петербург. Чуть намечались по ту сторону Невы низкие, прямые постройки тёмных бастионов Петропавловской крепости. Нева текла, чёрная, густая, холодная, без волн…

XI

Графиня Лиля с Верой подъехали к воротам Николаевского вокзала тогда, когда проезд частным экипажам был уже закрыт. Пришлось вылезать из лёгкого, нарядного купе и в сопровождении выездного, в серо-синей шинели с тремя алыми полосами по краю капюшона, пешком идти по двору.

Они подходили к императорским комнатам, когда с площади раздалось громовое ура, коляска, запряжённая парой серых рысаков, с кучером в синем армяке, с медалями на груди, спорою рысью въехала во двор. За нею, сдерживая разгорячённых лошадей, наполняя двор цоканием подков, достававших камень через неглубокий снег, кавалькадой влетели офицеры кавалергардского полка и конной гвардии, конвоировавшие великого князя. Золотые каски с белыми волосяными султанами, золотые и серебряные перевязи лядунок [142]142
  Сумка на перевязи через плечо для патронов, употреблявшаяся вместо патронташа до первой мировой войны.


[Закрыть]наискось серых плащей, тяжёлые палаши, синие и алые вальтрапы [143]143
  Род чепрака, который кладётся не под седло, а поверх него.


[Закрыть], расшитые золотом и серебром, вороные и гнедые кони наполнили двор блистанием красок и шумом. Офицеры торопливо слезали с лошадей и звали вестовых.

– Габельченко!

– Я здесь, ваше сиятельство.

Звеня шпорами, громыхая палашами, тесной толпой устремились офицеры по лестнице за великим князем. Знакомый кавалергард провёл графиню Лилю и Веру с собою.

Вера видела, как плакала и крестила, крестила и плакала великая княгиня Александра Петровна своего сына, великого князя Николая Николаевича младшего, ехавшего в армию с отцом. Великий князь стоял перед матерью, высокий, стройный, с гладко причёсанными, вьющимися волосами и с юным, без бороды и усов, лицом.

Большая, длинная деревянная платформа вокзала была полна офицерами гвардейских полков. Великий князь вышел на перрон. Каски, кивера, уланские шапки теснились близко, близко. Офицеры напирали друг на друга, стараясь услышать, что говорил в их толпе великий князь.

Вера, стоявшая сзади офицеров, слышала голос великого князя, но не могла разобрать слов. Вдруг последнее, чётко и с силой сказанное слово она уловила:

– Константинополь!..

Мгновенно все головы обнажились. Шапки, кивера, каски замахали над чёрными, рыжими, седыми и лысыми головами. Кое-кто выхватил из ножен сабли и махал ими в воздухе. Могучее «ура» раздалось под сводами вокзала. Всё задвигалось и перемешалось. Офицеры, теснясь, пропускали к вагону великую княгиню с младшим сыном Петром. Вера увидела тёмно-синие вагоны императорского поезда, увидела в окне одного из них великого князя с орошённым слезами волнения лицом. Поезд мягко тронулся, офицеры пошли за ним, крича ура, махая шапками и саблями, потом побежали… Вера стояла на платформе и смотрела, как удалялся в тумане, становясь всё меньше и меньше, последний вагон.

Свитский генерал вёл под руку великую княгиню, и с нею шёл мальчик, великий князь Пётр Николаевич. Офицеры с громким говором проходили по платформе.

Вера потеряла в толпе графиню Лилю и пошла одна разыскивать карету.

Площадь была полна народа. По ней прекратили движение извозчиков, и только конные кареты, непрерывно звоня, шагом пробирались по рельсам через толпу. На империалах [144]144
  Второй этаж с сиденьями для пассажиров в дилижансах, омнибусах.


[Закрыть]стояли люди.

Кто сказал этой толпе слово «Константинополь»? Оно было на устах у толпы.

Юноша-гимназист в тёмно-синем кепи с белыми кантами шёл с товарищем. Толпа задержала их, и они остановились подле Веры.

– Леонов, помнишь, – говорил румяный, полнощёкий гимназист, – Аксаков на освобождение крестьян написал:

 
Слышишь, новому он лету
Песню радости поёт:
 

 
Благо всем, ведущим к свету,
Братьям, с братьев снявшим гнёт!..
 

Пророчество, Леонов! Братьям, с братьев снявшим гнёт!.. Я не я буду, если не брошу проклятую латынь и не удеру с войсками к великому князю, а там – суди меня Бог и военная коллегия, – победителей не судят. За братьев славян!..

На деревянном мосту через Лиговскую канаву молодой человек с пушистыми бакенбардами «под Пушкина», в чёрной шинели и помятой шляпе, говорил девушке в шубке, смотревшей на него с радостной улыбкой, обнажившей блестящие ровные зубы:

– Константинополь, Марья Иванна, Константинополь!.. Слыхали?.. Мне кавалергардский унтер сказал – Константинополь. Там один Босфор – чисто арабская сказка Шехерезады!.. Великолепие турецкого султана. Какие у него янтарные мундштуки – удивлению подобно…

О войне, о её жертвах, потерях, расходах, трудах, смерти и страданиях никто не говорил. Константинополь заколдовал всех. Вера то и дело слышала:

– Заветные цели русского народа…

– Конец туркам и их зверствам…

– Мечты Екатерины Великой…

– Со времён Олега и Святослава…

– Так довершить данные русскому народу свободы!

– Какая красота подвига!..

– Подлинно православная Христова Русь!..

Купе Вера нашла у Знаменской церкви. Выездной с высокой панели высматривал её.

– Где ты пропадаешь, Вера? – возбуждённо, блестя красивыми глазами, говорила графиня Лиля. – Одна в толпе… Хотя бы приказала Петру следовать за тобою.

Слёзы бриллиантами горели на глазах графини.

– Ты слышала, Вера?.. Константинополь!.. Порфирий едет на войну. Сейчас это решилось… Великий князь разрешил прикомандировать его к штабу. Это подвиг, Вера!.. Твой дядюшка – герой.

В пылу волнения и счастья графиня Лиля уже называла Порфирия Афиногеновича просто Порфирием, и ни она сама, ни Порфирий этого не замечали. Порфирий скромно улыбался.

– Полноте, графиня, – говорил он, – войны ещё нет. Вот папа говорит – и не будет. Сербам прикажут сидеть смирно. Черняеву ехать обратно…

– А, да ну вас! – замахнулась графиня перчаткой на Порфирия. – Ваш папа!.. Подумаешь – такой подъём!.. Несокрушимый… Константинополь!.. Трогай, Пётр, до скорого, Порфирий, я еду к вам, всё рассказать, как было, Афиногену Ильичу. Я думаю, и он поехал бы!..

Карета, скрипя колёсами по снегу, покатилась по Знаменской.

XII

Вера узнала от Суханова, что на 6 декабря назначена сходка студентов на площади Казанского собора. Студенты от лица народа будут протестовать против войны и заявят свои требования правительству.

– Это начало, – сказал Суханов, – так всегда! Начинает учащаяся молодёжь.

Вера пошла на сходку.

Был лёгкий мороз и тихо; приятная была погода, мягкая и спокойная. Сквозь туманную пелену проглядывало бледное солнце, Адмиралтейский шпиль тусклым золотом отсвечивал на нём. На Невском было как всегда в праздничный день. По углам топтались газетчики и посыльные в красных кепи с медными бляхами. Извозчики трусили мерною рысцою, везли седоков, накрытых синими суконными полостями с опушкой козьего меха. По Невскому мчались конки, взлетая на Аничков мост, и мальчишка скакал верхом впереди на пристяжной.

Чёрные клодтовские статуи были как кисеёй накинуты – покрыты белым инеем. Шли юнкера в фуражках, пажи в касках с султанами, бойко отдавали честь, становились во фронт генералам.

Когда Вера подходила к Казанскому собору, навстречу ей быстрою рысью, пригнувшись к луке, промчался казак в кивере. Лошадь пощёлкивала подковами по мостовой.

На площади, у высоких колоннад Казанского собора и у памятников Барклаю-де-Толли [145]145
  …у памятников Барклаю де Толли… – Барклай де Толли Михаил Богданович (1761 – 1818) – русский генерал-фельдмаршал; из шотландского рода. Командующий дивизией и корпусом в войнах с Францией и Швецией. В 1810 – 1812 гг. – военный министр. В Отечественную войну 1812 г. командовал 1-й армией, в июле-августе 1812 г. – главнокомандующий. В условиях превосходства сил противника успешно осуществил отход и соединение двух армий. В Бородинском сражении командовал правым крылом. В 1813 – 1814 гг. – командующий русско-прусской армией.


[Закрыть]и Кутузову, были небольшие группы студентов в чёрных картузах, в пледах, накинутых на плечи; между ними были девушки, одетые под пажей, стриженые, в очках. Курсистки…

Вера вспомнила, как говорил Порфирий: «Не можем без формы. Пустили женщин на Высшие Медицинские курсы – формы им не определили, так они сами себе форму придумали – остригли волосы, очки на нос нацепили – такие красавицы, – этакие дуры!.. Стадное чувство. Нигилистки!»

Этих нигилисток теперь Вера видела близко. Но неужели это и была сходка?

Рыжеусый городовой в каске и наушниках, так друг к другу не подходивших, добродушно, честью просил молодёжь разойтись и не препятствовать движению.

Из маленьких толп слышались презрительные крики: «Фараон!» Студенты со смехом разбегались. Площадь была велика, полиции мало. Студенты разбегутся и снова накопятся уже большею группою, теснее, в другом конце площади. Точно молодёжь играла в какую-то игру с полицией, издевалась над нею.

Вера остановилась у Екатерининского канала и смотрела на эту игру. Она думала: «Ну кому они мешают?.. Почему им не позволят собраться и поговорить так, как они хотят?..»

Но становилось холодно и скучно. Вера стала считать людей по кучкам. Тут двадцать один, там тридцать два… Всего насчитала она около трёхсот человек. Подумала: сто пятьдесят миллионов русского народа и триста студентов!.. Вера пыталась сопоставить эти цифры, но это ей не удавалось, слишком были они несоизмеримы.

Вдруг каким-то ловким манёвром молодёжь обманула бдительность полиции и вся собралась в углу площади, у колоннады, отделявшей Казанскую улицу.

Вера поспешила туда.

На портике собора стоял кто-то в чёрном, в длинном пледе, свисавшем до самых ног, и возбуждённо, размахивая руками, кричал молодым, резким голосом в толпу. Вдруг раздалось нестройное, несмелое пение, над толпою, в самой её гуще развернулось поднятое на палке широкое кумачовое полотнище. На нём чёрными буквами было написано: «Земля и воля».

По всем углам площади заверещали, залились полицейские свистки, и городовые с углов площади и с Невского проспекта побежали на толпу.

Городовые шашками, не вынимая их из ножен, старались отрезать людей от толпы. Студенты боролись. Слышались молодые, негодующие голоса:

– Вы не смеете нас трогать!.. Руки коротки!..

– Не смей её бить!..

– Разойдитесь, господа!.. Честью вас просят!..

– А ещё барышня!.. Да разве можно так… Кусаться!..

– Хватай её, тащи в участок… Ишь, стерьва, околоточного по лицу смазала…

– Ж-жидовка пр-роклят-тая!..

Сверху нёсся взволнованный картавый голос:

– Братья!.. Не допустим войну!.. Своё горе!.. Своё несчастие надо загасить нам раньше. Нам не жить под гнётом самодержавия!..

Тут кто-то громко и с отчаянием крикнул:

– Каз-заки!..

Вера оглянулась. Во всю ширину Невского проспекта, тесным строем, в серых шинелях и киверах, лихо надвинутых набекрень, рысью шёл казачий эскадрон. Молодой офицер, высокий, стройный, в блестящем лакированном кивере – как он только держался так совсем набоку? – ударил лошадь плетью по кожаному вальтрапу и, нагнувшись вперёд, помчался на площадь. Казаки молча рассыпались широким, редким строем и быстро приблизились к толпе.

Все побежали. Кто смог, взобрался на каменную колоннаду, спрыгнул на Казанскую и удирал вовсю. Кто не успел, заметался по площади, стремясь пробиться сквозь казаков на Невский. Полиция ловила их.

Вера видела, как какая-то женщина, маленькая, с растрёпанными чёрными волосами, в маленькой приплюснутой шапочке на самом темени, безобразная жидовка, вдруг выхватила перочинный нож и с размаху всадила в круп казачьей лошади. Та поддала задом.

– Ах, стерьва!.. – злобно крикнул казак и изловчился ударить женщину плетью, но та с жалобным воем упала на снег, и удар пришёлся по воздуху.

– Опричники!.. У-лю-лю-лю!! Царские собаки!.. – кричали студенты из-за колонн и бросали в казаков камни, калоши и палки.

Городовые лезли на колоннаду. Мимо Веры проехал казак без кивера, с разбитым в кровь лицом и скверно ругался.

Вера торопливо шла по Невскому. Несколько студентов и с ними девушка бегом нагоняли её. Казак преследовал их. Он нагнал Веру и ударил её по котиковой шубке плетью.

Не было больно. Но вся кровь застыла у Веры от непереносимого оскорбления. Ей казалось, что она сейчас задохнётся, умрёт… Лицо горело. Она точно ощутила на спине кровавую полосу удара, ей казалось, что шубка рассечена пополам, что все видят её позор. Она добежала до Невского и здесь увидела извозчика, ехавшего порожнем.

– Извозчик, – едва слышно, задыхаясь, проговорила Вера, – на Фурштадтскую.

Извозчик остановил лошадь и отстегнул полость.

– Ить, что делают, – выезжая на Конюшенную и оборачивая румяное от мороза, обросшее седеющей бородой лицо к Вере, заговорил извозчик. – Видют – барышня… Не скубентка шилохвостая какая, а барышня, как и следовает быть, по всей форме барышня!.. Нет… И по ей!.. Почём зря бьют, Может, из церквы шла, ни в чём не виноватая… А того жидёныша, что речь держал… Не догнали… Ку-у-ды ж!.. Как припустил, проклятый, по Казанской, на казацкой лошади кальером не нагонишь. Так и сигает… Так и сигает! Да жигулястый какой… Страсть!..

Летний сад, нарядный в серебряном инее, сквозь который сквозила голубая дымка дали, надвигался со стороны Лебяжьей канавки. Извозчик снова повернулся к Вере.

– И знамя у их!.. Я видал… Зна-а-амя… Красный такой флаг. И надпись по ему: «Земля и воля»… Ить чего господа надумали. Им хоть белая берёза не расти! Землю чтобы, значит, отобрать от крестьян и волю обратно вернуть. Государь император даровал – так вот им, значит, не пондравилось. Обратно желают. Опять, значит, крепостное чтобы право… Чистый мигилизм… И кто верховодит над ими – самый жид!.. Чтобы, значит, под жида повернуть Российское государство,

Вера молча расплатилась с извозчиком и через двор, по чёрному ходу пробралась к себе в комнату. Она заперлась на ключ. Сняла шубку. На ней не было следа удара. Мелкие капельки потаявшего инея были на нежном котике, чуть мокрым был мех. Вера сняла блузку и подошла к зеркалу… Становилось темно. Вера спустила штору, зажгла свечи, скинула с плеча рубашку и, полуобнажённая, разглядывала через второе зеркало красивую белую спину. Не было никакого следа удара. Но полоса удара всё продолжала гореть, вызывая жгучую досаду оскорбления и непереносимой обиды.

Вера долго рассматривала свою спину. В тусклом зеркальном отражении под шелковистой кожей шевелились лопатки. Стройная талия скрывалась в поясе. Вера видела, как от жгучего стыда, от боли оскорбления розовела спина, как алела шея и малиновыми становились уши. Такая жгучая боль, такой тупой ужас были на душе у Веры, что подвернись ей в эту минуту револьвер – она застрелилась бы!

Она опустила маленькое зеркало и повернулась лицом к большому.

Голубые глаза не видели прекрасного отражения. Перед Верой был мёртвый матрос с лицом, накрытым платком, и потому особенно страшный… Упавшая на снег еврейка, казак, ругающийся скверными, непонятными, никогда не слыханными Верой словами. Лицо казака залито кровью, и один глаз закрыт и вспух… Страшное лицо… И хлёсткий, звучный удар по спине, по меху котика… Удар по ней!.. По девушке!..

Это жизнь?!

В ушах слышалось: «Нам не жить под гнётом самодержавия!..»