Текст книги "Александр II"
Автор книги: Борис Тумасов
Соавторы: Платон Краснов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 45 страниц)
Вера замкнулась в себе. Больше месяца она не выходила из дому. Она мучительно переживала всё то, что произошло на её глазах и с нею самою за эти два последних года. Часами она читала Евангелие и Молитвослов [226]226
Молитвослов – книга православных молитв каждого дня.
[Закрыть]или сидела долго, долго, устремив прекрасные глаза в пространство и ни о чём не думая. Внутри её совершался какой-то процесс и приводил её к решению. Но в церковь она не ходила и к священнику не обращалась. Она боялась священника. В тайну исповеди она не верила, да и как сказать всё то, что было, когда она сама не разобралась как следует во всём происшедшем. Она старалась определить степень своей вины в цареубийстве и вынести себе приговор.
А между тем шёл май и наступало в Петербурге то пленительное время светлых, белых ночей, когда город становится по-особенному прекрасен, когда что-то неопределённое, призрачное, точно потустороннее, витает над ним; по скверам и бульварам томно пахнет тополевой почкой и молодым берёзовым листом. И празднично-радостен грохот колёс извозчичьих дрожек по булыжным мостовым.
Поздно вечером Вера вышла из своего затворничества и пошла бесцельно бродить по городу.
На Фонтанке, у Симеоновского моста, была выставка картин художника В. В. Верещагина. Она была давно открыта и теперь заканчивалась. Никто уже не ходил на неё. Вера поднялась на второй этаж, купила билет у сонного сторожа и вошла на выставку.
Перед нею открылась длинная анфилада комнат, ярко освещённых круглыми электрическими фонарями Яблочкова. Их ровный, яркий белый свет был холоден и как бы мёртв. Чуть сипели угли в матовых шарообразных фонарях. Посетителей не было. Час был поздний. Рассеянно проходила Вера по пустым, без мебели, комнатам, где по стенам, в широких золотых и чёрных лепных рамах висели картины. Вера безразлично скользила глазами по туркестанским видам и сценам. На мгновение остановилась перед картиной Самарканда. Так блистательно-ярко была написана мраморная мечеть, её белые стены, белые халаты и чалмы сидящих подле туркмен, белая земля под ними, солнечные блики повсюду, что Вере казалось, что от картины пышет азиатским зноем.
Вера шла дальше по пустым комнатам. В одной из них, отделённая от середины лиловым шнуром на столбочках, висела только одна большая картина. Никого подле неё не было, и Вера вздрогнула и почувствовала, как холод побежал по её спине, когда она вгляделась в картину.
В чёрную раму, как бы через громадное прямоугольное окно без стёкол, Вера увидела: серый, туманный, осенний день. Низкие тучи совсем упали на землю. Сухая трава, и в ней, между стеблей, до самого горизонта лежат обнажённые мёртвые тела. Множество тел… Тысячи… В углу картины – священник. Он совсем как живой. Вере показалось, что он пошевелился, когда она вошла. На священнике чёрная потёртая риза с серебром, в руке кадило. За ним солдат-причетник с коротко остриженными чёрными волосами. Он в мундире. Белёсый ладанный дымок вьётся от кадила, и Вере кажется, что она видит, как он тает в сыром, холодном воздухе. Вера ощущает и запах ладана. К этому запаху примешивается никогда ещё не слышанный ею сладкий запах тления. И Вере кажется, что слышит она, как два хриплых голоса свиваются в панихидном пении.
Картина и называлась – «Панихида».
Вера как подошла к картине, так и не могла уже отойти, точно вросла в землю; что-то притягивало её к ней. Ей было тяжело, мучительно смотреть, было страшно, пугала реальность картины, но уйти не могла.
«Вот они, – думала Вера, – герои, борцы за веру, царя и Отечество, живот свой положившие на бранях… Голые, мёртвые тела… никому больше не нужные, брошенные на съедение воронам… Священник и солдат-дьячок – вот и вся честь героям, вот и вся панихида по убитым солдатам».
Снова стали подниматься откуда-то изнутри притушенные было бунтовщицкие мысли. Они появились ещё тогда, когда пять лет тому назад Вера увидела первого человека, умершего на её глазах, матроса, убившегося в Петергофе. Эти мысли, тогдашние, детские, толкнули её на страшный путь участия в народовольческом движении и привели к тому, что теперь её мучит: она не разделила участи казнённых.
Она стояла, и картина оживала перед нею и доводила до галлюцинации. Вера всё позабыла; позабыла, где она. Она ёжилась в своей осенней мантилье, как будто холодный ветер и дождь картины пронизывали её насквозь…
«Брошены…» «Именинный пирог из начинки людской…»
Она так ушла в картину и в свои мысли, что вздрогнула всем телом, когда услышала сзади себя шаги. Странные были эти шаги и так отвечали картине. Одна нога стучала, как обыкновенно стучат каблук и подошва по полу, другая пристукивала деревянно.
Невысокого роста офицер в длинном чёрном сюртуке роты Дворцовых гренадер, так называемой «Золотой роты», с солдатским и офицерским Георгиевскими крестами на колодке на груди, входил в комнату. У офицера было молодое лицо и белые, седые волосы. Щёки и подбородок были тщательно пробриты и небольшие русые бакенбарды отпущены по сторонам. Одна нога у него была в сапоге, вместо другой из длинной штанины с алым кантом торчала круглая деревянная култышка. Вера внимательно посмотрела на него и по глазам, серым, дерзновенно-смелым и в то же время грустно-задумчивым, узнала князя Болотнева. Она пошла навстречу князю.
– Князь, – сказала она порывисто, – вы не узнали меня?
– Как не узнать! Я давно слежу за вами.
– Почему же не подошли?
– Я не смел сделать этого. Я дал слово не говорить с вами, не бывать у вас, но я давно слежу за вами и я всё про вас знаю.
Вера не обратила внимания на конец фразы. Её поразило начало.
– Кому вы могли дать такое слово? – хмуря пушистые брови, спросила Вера.
– Вашему жениху Афанасию.
– Афанасий никогда, ни одной минуты не был моим женихом… И… он… убит…
– Я всё это знаю.
– И всё-таки не смели подойти ко мне?
– Может быть, только не хотел.
Вера пожала плечами.
– Я, повторяю, – всё про вас знаю. Подойти к вам, заговорить с вами – это всё вам сказать! А сказать – нельзя…
Вера побледнела. Ей показалось, что она стоит над пропастью. Надо было переменить разговор. Вера обернулась к картине и, стараясь быть спокойной, сказала:
– Скажите… Эта картина… Правда?.. Так было?..
– Нет, эта картина – ложь.
– Да? В самом деле? Вы говорите… Ну, а там? «На Шипке всё спокойно» или «Траншеи на Шипке»… Мороз и вьюга… И мороз и горное солнце с его лиловыми тенями… Замерзающие часовые… Скажете – тоже ложь?
– Нет, там – правда, – спокойно сказал Болотнев. – Так у меня на Балканах замёрзли сопровождавшие меня стрелки и проводник-болгарин. Тоже вьюга, снег и мороз… Меня спас Господь Бог… Да, может быть, тот спирт, которым в ту пору были пропитаны все мои жилы.
– Хорошо… Так зачем же эта ложь? Ложь этой панихиды.
– Уступка толпе. То же, что сделал на лекции, где я вас видел, профессор Соловьёв. Сорвать аплодисменты у толпы. И для того – покадить ей.
– Ну, хорошо. Но разве на войне не так бывает?
– Нет, Вера Николаевна, не так. Хоронят всегда торжественно. Если много убитых – в братских могилах, и всё-таки приодевши покойников. У каждого из этих остались полковые товарищи, а русский простолюдин, русский солдат почтителен к мёртвым. И если уже могли прийти священник и причетник, то могли прийти и люди полка, а если они, допустим, в бою, – пришли бы тыловые люди, из обозов, наконец, просто любопытные или болгары. Нет – так не хоронили и не хоронят. Бывает, что вовсе брошены… Это бывает… Бывает, что тела шли на постройку брустверов, как то было в третью Плевну, – но если есть священник, есть панихида и похороны, то есть и народ. А это?.. Для уловления жалостливых душ.
– Да-а, – сказала Вера и уже иными глазами посмотрела на картину. Священник не был больше живым, и ладанный дымок мёртво висел в воздухе.
Было одиннадцать часов. Выставка запиралась, и сторож проходил по комнатам, звоня и приглашая посетителей уходить.
Вера и князь вышли вместе.
Веру раздражал стук деревянной ноги князя. Ей всё казалось, что князю должно быть нестерпимо больно там, где кончается живая нога и начинается деревяшка. Этот стук сбивал её с мыслей, и Вера молчала.
Так дошли они до Невы и, по предложению Веры, – очень уж мешал ей стук деревянной ноги, – сели на каменной скамье на набережной.
Под ними беззвучно, без шелеста, без всплеска, проносилась широкая и глубокая река. В белой ночи она блестела, как серебряная парча. Противоположный берег, где была крепость, тонул в прозрачном сумраке. Давно догорела заря, всё погружалось в тихое оцепенение грустной белой ночи.
– Вы мне сказали, князь, что всё про меня знаете, – тихо сказала Вера. – Что же это «всё»?
– Вы знаете: Суханов арестован.
Вера вздрогнула всем телом. Она поняла – это и был ответ.
– Да что вы!
– По военным кружкам идут аресты. Дегаев всех выдал… Вы и Дегаева знали?
– Нет.
– Партия «Народной воли» разгромлена до конца.
Мимо них по булыжной мостовой проехал порожнем извозчик на узких дрожках с висячими рессорами. Он придержал лошадь и вопросительно посмотрел на женщину, сидевшую с офицером на скамье. Потом, точно рассердившись, что его не наняли, ударил лошадь кнутом и поскакал, громыхая колёсами, к Фонтанке.
Вера сидела, низко-низко опустив голову, и теребила пальцами края своей мантильи.
– Что же мне делать? – едва слышно проговорила она дрожащим голосом.
– Не знаю… Не знаю, – совсем так, как отвечал когда-то Алёше, сказал князь.
– Князь, – тихо-тихо прошептала Вера, точно думала вслух, – я сознаю всю свою вину. Я считаю… И я много всё время об этом думаю, – я должна… Должна казнить себя.
– Самоубийство, Вера Николаевна, самый страшный грех…
Последовало долгое, очень долгое молчание.
– Как вы изменились, князь!
– Да. Я изменился.
– Вы не тот, что были в Петергофе.
– Да, не тот. Я потому и следил издали за вами, что считаю себя виноватым перед вами. В тот страшный для вас день, когда ваша юная, ещё детски восприимчивая душа была смятена, я бросил в вас семена сомнения. И толкнул на ложный путь…
– Не вы толкнули, князь. Толкнули обстоятельства, обстановка, молодость, жажда чего-то нового… Пресыщенность праздной жизнью. Отсутствие настоящего дела. Вот я и пошла… Я и сама долго, очень долго не понимала, что там делается. Вернее – всерьёз не принимала того, что замышляется. Мне всё это казалось чудовищным. Меня подкупили простота и смелость всех этих людей… Их дерзание… Пошла так… Именно, просто – так!.. Если бы я любила, как любила Перовская Андрея – тогда и сгореть было можно… Я никого ещё не любила, а теперь знаю – отравлена навсегда и никогда не полюблю никого. Знаете, князь, на землянике бывают такие цветы – пустоцветы, что ягоды не дают, – вот и я такой пустоцвет.
Вера опять помолчала, потом чуть слышно сказала:
– Я ведь ничего и не делала… Я только молчала…
– Да – молчали… Вы, Вера Николаевна, одним своим присутствием среди них – крепили их. Вся эта разношёрстная, малокультурная толпа, видя Перовскую и вас в своей среде, верила в своё дело, в свою кровавую миссию. Вы были из того светлого мира, который они ненавидели и загасить который они поставили себе целью. Но всё-таки – почему вы пошли к ним?
– И сама не знаю…
Под ними тихо проносилась могучая Нева, и далеко за новым Литейным мостом уже розовела заря наступающего дня. От Летнего сада тянуло сладким запахом липовых почек, и всё сильнее и радостнее становилось там чириканье и пение птиц в ветвях. Природа пробуждалась. Город же спал тяжёлым, крепким, предутренним сном.
Золотой точкой загорелся ангел на шпиле Петропавловского собора, и по-утреннему грустно, печально заиграли старинные куранты.
XXXIV– Прощайте, князь. И, прошу вас, не провожайте меня.
Князь встал, поцеловал Вере через перчатку руку и снова сел.
Вера прошла несколько шагов. За нею упорно стучала деревяшка князя. Вера оглянулась. В тихом сумраке белой ночи далеко была видна Невская набережная. На ней не было ни души. Пока Вера стояла – не было слышно и стука деревяшки, но как только она пошла – снова в такт её шагам застучала деревянная нога князя.
«Бог знает, что со мной творится – это слуховая галлюцинация… Я с ума схожу…»
Вера взяла себя в руки, старалась не слушать – деревяшка стучала. Вера останавливалась – переставала стучать деревяшка. Вера ускоряла шаги, и деревяшка ускоряла, Вера замедляла – и деревяшка шла медленнее и стучала в такт её шагам по граниту набережной.
Мимо спящего Соляного города Вера прошла к Цепному мосту, перешла по нему Фонтанку и мимо розового здания цирка Чинизелли по Караванной вышла к Михайловскому манежу. Какая-то неведомая сила влекла её по тому скорбному пути, по которому ехал император Александр II, последний раз возвращаясь с развода своих полков. И всё так же неотступно стучала за нею невидимая деревянная нога.
Ужас гнал Веру. Она сознавала, что этого не может быть, что Болотнев не идёт за нею, и всё-таки прислушивалась и слышала стук несуществующей деревяшки. Она бежала, и будто призрак князя гнал её туда, куда ей именно и нужно было идти, гнал к месту преступления.
Там была построена временная деревянная часовня. В ней горели и в этот глухой ночной час лампады и свечи перед образами. Часовой Дворцовой роты в старинной мохнатой, высокой медвежьей шапке стоял подле.
Вера не посмела подойти к часовне, она перешла на другую сторону канала и на той стороне, боязливо поглядывая на часовню и всё ещё преследуемая стуком ноги, прошла мимо. Мурашки бежали по её телу, волосы шевелились на голове, она уже была вне себя. Ей казалось, что всё это снится в каком-то страшном, кошмарном сне, что ничего этого нет, и в то же время понимала, что это не сон, а какой-то сплошной ужас.
Стук ноги гнал её дальше. Вера перешла пустынный Невский у Каменного моста и по узкой набережной канала пошла к Казанскому собору.
Память точно листала страницы её прошлого. Вот здесь она была на первой студенческой сходке, вот здесь её ударил плетью казак, после чего и началось её искание новых путей. И здесь… Это было самое страшное… Однажды здесь стояла она по просьбе Перовской настороже, когда с портомойного [227]227
На котором стирали бельё.
[Закрыть]плота Перовская и Желябов погружали в канал два с половиной пуда динамита в резиновых мешках, чтобы взорвать мост, когда государь пойдёт по нему. Тогда ей это казалось героизмом, интересным поручением, теперь…
Деревянная нога недаром её преследовала и гнала куда-то. Это призрак. Это её совесть стучала за нею. Куда-то вела… Только – куда?
В узком месте канала, где была только пешеходная панель, в наружной стене коричневато-серого собора, уже освещённого начинающимся рассветом белой ночи, показалась вделанная в стену большая икона Казанской Божией Матери. Вера знала, что за стеною висит та самая чудотворная икона, около которой она когда-то страстно молилась… В фонаре малинового стекла тихо мигала лампада.
Кругом было пусто. Крепким сном спал город.
Красный свет, как маяк, манил Веру. Она бросилась к иконе и упала на колени перед Божией Матерью. Она забилась лбом о холодные серые плиты тротуара, потом перекрестилась и затихла, устремив глаза на освещённый утренним светом образ.
Тихо, тихо стало на душе. Где-то далеко, точно не в этом свете, просыпался город. Гудел гудок на фабрике, прогремел дрожками ночной извозчик. Вера ничего не слышала. Она затихла, вся уйдя внутрь себя. И из какой-то глубокой, нутряной, детской дали прошлого, из самых тайных недр всё наплывали и наплывали давно слышанные и когда-то за няней заученные молитвенные слова. Казалось – давно и навсегда позабытые.
– Заступнице усердная, Мати Господа Вышняго… за всех молиши Сына Твоего Христа Бога нашего и всем твориши спастися в державный Твой Покров прибегающим: всех нас заступи, о, Госпоже, Царице и Владычице, иже в напастех и в скорбех и в болезнех обременённых грехи многими, предстоящих и молящихся Тебе умилённою душою…
Вера земно поклонилась, откинулась назад и с тяжким вздохом повторила: «Умилённою душою».
Слёзы лились из её глаз… И вместе со слезами Вера ощущала, как наполняло её умиление. Всё то, что было – земное, – отлетало от неё, она как будто очищалась, готовясь к чему-то давно продуманному, но никогда ещё себе до конца не высказанному.
– Сокрушённым сердцем, – шептала Вера, забыв, где она и что с нею, – пред пречистым Твоим образом… Со слезами… со слезами…
И слёзы сами лились из глаз. Всхлипывания становились реже. Вера дышала легче и свободнее…
– Всепетая, от рова и глубины прегрешений возведи…
Вера содрогнулась, вспомнив, в какую пропасть, полную всякой мерзости, она попала, и, глядя с глубокой верой и мольбой на образ, вдруг почувствовала, что какая-то сила поднимает её и ведёт из этой тёмной могильной пропасти.
Всё легче и легче становилось на сердце, слёзы иссякли, глаза яснели, новая твёрдость стала во всём теле. Вера встала с колен, с глубокою благодарностью посмотрела на образ, трижды перекрестилась и повторила уже с силою и верою:
– Пречистая Богородица предваряет на помощь и избавляет от великих бед и зол!
Вера чувствовала, что она уже избавлена от бед и зол, она знает, до конца знает, что она должна делать.
Вера пошла назад вдоль канала. Деревяшка не стучала за нею. Навстречу ей над домами поднималось яркое, слепящее глаза солнце. Всё казалось чистым и омытым в пустом ещё городе. Неведомая сила несла Веру вперёд к новой, определённой и ясной цели.
XXXVПрислуга Афиногена Ильича не посмела скрыть от старого генерала, что «барышня не ночевали дома и ещё не вернувшись».
Страшно встревоженный, генерал сейчас же послал за Порфирием. Тот приехал с Лилей. Не было и тени подозрения, что тут могло быть «романическое» приключение – слово л ю б о в н о е само собою исключалось. Не такая была Вера и притом же И ш и м с к а я! Мог быть только несчастный случай. Раздавили на улице.
Порфирий помчался в канцелярию градоначальника. Исчезновение Веры Николаевны Ишимской, внучки любимого генерал-адъютанта в Бозе почившего царя-мученика, подняло на ноги всю городскую полицию. Уже к вечеру Афиногену Ильичу был доставлен подробный полицейский отчёт о городских происшествиях за то время, что Веры не было дома.
Нигде не было ни задавленных, ни случайно убитых. Благополучный был день. И пожар был только один, на Охте, и тот был скоро погашен. В городском морге не было подходящих покойников. В больницы, как казённые, так и городские и частные, не доставляли ушибленных и не являлась ни одна молодая девушка.
Только было одно показание, которое осторожным шёпотом доложил Порфирию пристав Василеостровской части: будто чин речной полиции под утро усмотрел со своего поста у Николаевского моста, что в воду бросился какой-то человек, но мужчина или женщина, того чин этот разобрать не мог. Хотя и белая была ночь, но именно потому, что белая, бестенная, трудно было далеко ясно видеть. Чин этот бросился было к лодке, но, не слыша криков о помощи и не видя никого, кто барахтался бы в воде, поленился отвязывать лодку.
Это был единственный след, и тот какой-то неверный. О нём решили не говорить Афиногену Ильичу, но Порфирий и графиня Лиля просили полицию давать им сведения, если она обнаружит тела утонувших женщин.
В июле, когда знойное лето висело над Петербургом и в улицах пахло гарью горящих в окрестностях Петербурга лесов, Порфирия, жившего на даче в Петергофе, известили из Сестрорецкого стана, что море выбросило на берег труп молодой женщины, сильно разложившийся, пробывший в воде долгое время, и что «по распоряжению исправника, вследствие отношения Санкт-Петербургского градоначальника от 4-го мая сего года за № 14571 тело не будет предано погребению до распоряжения вашего высокоблагородия».
Порфирий с Лилей решили поехать и сами посмотреть – может, это тело несчастной Веры.
Это было длинное и утомительное путешествие. Приехали в Петербург и оттуда на извозчике потащились на Лисий Нос, где было найдено тело.
Тело находилось под присмотром полицейского урядника и было покрыто рогожей.
Второй раз приходилось Порфирию в таких страшных обстоятельствах опознавать покойника. Перед ним вставали ненастная плевненская ночь, горталовская траншея и в ней тело его сына с лицом, изуродованным до неузнаваемости. Тут было ещё хуже.
Уже вечерело, когда в сопровождении станового Порфирий и Лиля подошли к пустынному, плоскому берегу залива. Стражник при шашке сидел на камне. Он встал при приближении приехавших и поднял рогожи.
Полуобнажённое смрадное тело лежало на песке.
Это не могла быть Вера. Вообще невозможно было определить, кто это был. Тёмные пятна полного разложения покрывали зеленоватое тело. Волосы совершенно сошли с головы, и череп был обнажён. Глаза провалились, и нос запал. Только светлые, яркие, блестящие зубы, видневшиеся из источенных тлением губ, говорили, что труп принадлежал молодой и здоровой женщине. Зубы были похожи на Верины зубы. Нестерпим был трупный запах. Он более всего мешал поверить, что это могла быть Вера.
Остатки платья – тёмная юбка, изорванная о камни, простые чулки, башмаки, совершенно рыжие от долгого пребывания в воде, – всё это настолько утратило цвет и форму, что только тщательное исследование их могло установить качество и цвет материала. На такое исследование ни у Порфирия, ни у Лили не хватило духа.
Молча стояли они оба над трупом. Пресная вонь тления застревала в ноздрях. Она потом долгие дни преследовала Порфирия и Лилю.
– Нет, это не Вера, – решительно сказал Порфирий. – Я не допускаю мысли, что это – Вера.
И про себя вспомнил, как и там, на горталовской траншее, он тоже отказался признать в изуродованном теле своего милого Афанасия.
– Так разрешите – к погребению? – спросил становой.
Порфирий ещё раз бросил взгляд на труп. Обнажённый череп точно смеялся белыми зубами и был страшен. Удушающий запах шёл от тела. «Это – Вера?»
Шейные позвонки торчали сквозь порванную местами кожу. Ужасна была смерть в своём разрушении.
– Конечно, к погребению, – быстро сказала Лиля.
Она чувствовала, что сейчас лишится чувств от трупного запаха.
Порфирий внимательно разглядывал труп. Зубы были положительно Верины.
– Да… К погребению, – раздумчиво и как бы колеблясь сказал Порфирий.
Весь долгий путь Порфирий и Лиля молчали. И только в Петергофе, когда сели в уютное, продушенное Лилиными духами тесное купе, запряжённое парою рыжих кобыл с короткими хвостами, Порфирий тихо сказал:
– А что, если это и точно – Вера?
– Что ты! – воскликнула Лиля. – Такой запах! Я и ужинать сегодня не буду… Какой ужас! А ты! Вера!!
