Текст книги "Александр II"

Автор книги: Борис Тумасов

Соавторы: Платон Краснов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 45 страниц)

XXV

– Ты сам-то девятого батальона будешь?

– Девятого, ваше благородие. Я и место знаю, где они упали. Вот здесь, на этом самом месте… Только, видать, снесли куда.

– Куда же их сносили?

– Больше всё на горталовскую траншею носили. Там из них бруствера складают… Земля-то не держит, ползёт, так из покойничков кладут укрепления, землёю присыпают. Как же иначе? Он ведь палит не переставая, укрыться за чем-нибудь надо.

Бравый, ловкий стрелковый унтер-офицер идёт впереди Порфирия, несёт жестяной походный фонарь со свечою. Блестят, отражая свет, тёмные лужи – воды ли, крови ли, Порфирий не разбирает. Повсюду валяются ружья, скатанные шинели, окровавленные тряпки, котелки, ящики из-под турецких, картонки от берданочных патронов. Порфирий часто спотыкается об эти предметы.

– Ваше высокоблагородие, вы полегче, а то и упасть недолго. За мною держитесь.

У высокой, в рост человека, тёмной стены копошатся люди. Слышно, как чавкают рты, пахнет хлебом и варёным мясом. Часто вздыхают. Едят молча и сосредоточенно, как едят голодные и измученные люди.

Фонарь бросает желтоватый свет на группу сидящих. За ними – стена из трупов. Свои и турки положены один на другого, присыпаны грязью. Мелькнёт край белого лица с закрытыми глазами, синяя куртка турецкого аскера и на нём чёрный, коротко стриженный затылок и мундир с малиновыми стрелковыми погонами. Всё залеплено красноватою глиною, чёрною землёю. Сладко и тошно пахнет свежей кровью.

И голоса. Такие будничные, такие «не к месту»:

– А я тебе говорю, что баранина. Скус у ей другой. И я видал, как вчера артельщики баранов пригнали.

– Скусная. Разварена только очень.

Чавкают рты. Икают, тяжко вздыхая. Подле с бруствера из трупов что-то капает. Вода ли дождевая, кровь ли, кто разберёт?

Плечистый офицер, с русой, больше по скулам, чем по щекам, бородой и мягкими усами, в мокром длинном кителе и шинели внакидку, в измазанном, точно изжёванном белом кепи, при сабле, подходит к Порфирию.

– Майор Горталов, – представляется он. – Вы что же тут ищете?

– Вот сына, ваше высокоблагородие, они ищут – сын у них тут убитый, – за Порфирия отвечает унтер-офицер.

– Сына? Всех убитых здесь сносили сюда, на бруствер. Он какого полка?

– Волынского, прикомандирован был к девятому стрелковому батальону.

Один из чавкавших около бруствера солдат приподнялся и сказал:

– Это, ваше высокоблагородие, вот тут, должно, положили. Офицера с золотым погоном. Поручика. Вот полевее будет, под самым низом.

Жёлтое пятно неяркого света от фонаря падает на такой знакомый золотой погон. Алая дорожка, две звёздочки, вышитые канителью [198]198
  Канитель (от. франц. cannetille), очень тонкая металлическая (обычно золотая или серебряная) нить для вышивания.


[Закрыть], третья сверху – металлическая набивная, и цифра «14».

– Не этот ли?

Унтер-офицер бесцеремонно колупает землю рукою, отрывая лежащий труп. Показался тёмно-зелёный, щёгольской, у Доронина в Петербурге сшитый мундир, изорванный, залитый чем-то чёрным, измазанный глиною. Чуть блеснул скромный армейский галун воротника. Дальше – невозможно смотреть. Вместо милого, славного лица, всегда бодро улыбающегося, со стальными большими глазами, неотразимо милыми, – тёмная дыра, какое-то кровавое месиво костей, почерневшей от крови кожи, ещё чего-то беловатого, жуткого своей белизной. И во всём этом копошатся большие и чёрные мухи. Спутанные, грязные, в крови, волосы свисают вниз.

– Должно, прикладом пришибли, – тихо говорит стрелок и ближе присвечивает фонарём.

Нет… Это не может быть Афанасий!

– На сыне моём крест золотой был, – тихо, дрожащим голосом говорит Порфирий. – И кожаная ладанка с землёю.

Стрелок свободною от фонаря рукою раздвигает лохмотья мундира. Белая грудь в грязи. Молодая, нежная… Рубашка… И – ладанка.

– Так, чтобы крест? Креста нет… Должно, кто снял… Позарился… Оно бывает… Ребята разные бывают. Всё одно пропадать. Грехи! А ладанка, вот она и ладанка.

Унтер-офицер ставит фонарь на землю и старается снять с шеи ладанку. Он тормошит то страшное, кровавое месиво, которое было прекрасным лицом Афанасия. Тяжёлые капли падают на землю. Слышнее терпкий запах крови, вязнет от него в зубах, сохнет нёбо. Порфирий отворачивается и закрывает глаза.

– Вот… она. Не признаёте?

Конечно – это его, Афанасия, ладанка. Порфирий осторожно берёт грязный кожаный мешочек и нерешительно говорит:

– Как будто?.. Не его.

Сзади подходит майор Горталов.

– Ну, что? Нашли? – говорит он.

Порфирий молчит. Унтер-офицер отвечает за него:

– Нашли, да так заложен, не вытащишь. Весь бруствер разваливать придётся.

– Вы, полковник, не беспокойтесь… Место приметим. Завтра, Бог даст, турок совсем отгоним, тогда и разберём убитых: кого – куда… Да, может быть, вы и ошиблись. Это бывает. Скажут – убит. Даже покалеченного покажут, а он на другой день сам и объявится, живой и здоровый, даже и не раненый. Идите себе спокойно. Я присмотрю за этим местом. Мои люди сейчас за патронами пойдут, они вас проводят. Ночью-то легко ошибиться.

Порфирий идёт за солдатами. Тёмная, непогожая ночь кругом. Огненными метеорами рвётся в воздухе шрапнель, лопаются гранаты, на мгновение освещая путь, и потом ещё страшнее и темнее ночь. В логу посвистывают откуда-то сбоку пули.

– Вы вот здесь, где помельче будет, ваше высокоблагородие, – говорит солдат, показывая, где перейти ручей.

«Погоны с набитой третьей звёздочкой и цифрой «14»… Мундир… Как даже и в крови не признать доронинского английского добротного сукна? И ладанка? А вот креста всё-таки не было? Нет, не может того быть, чтобы этот ужас, чтобы это был Афанасий!!»

Порфирий спускается с кручи, скользит, едва не падает, карабкается наверх.

– Пожалуйте, я вам помогу, – говорит солдат и поддерживает Порфирия под локоть.

Они идут, и бесконечным кажется их путь в этой тёмной, сумрачной ночи.

– Сына у них убило… На горталовской траншее, – тихо говорит один солдат другому.

«Скажут: убит… Даже покалеченного покажут, а он на другой день и объявится – живой и здоровый…»

Надежда не хочет оставить Порфирия.

Ладанка лежит в кармане штанов. Холодит ногу. Его ладанка… Афанасия!..

XXVI

Государь с великим князем Николаем Николаевичем старшим, принцем Карлом Румынским, начальником штаба генералом Непокойчицким, генералом Левицким, чинами штаба, ординарцами, сопровождаемый эскадроном лейб-казаков, к трём часам дня приехал на Царский валик – холм против Гривицких редутов. Там были поставлены походные полотняные стулья. Государь сел на один из них наблюдать за боем. Он был в белой фуражке с большим козырьком и в пальто.

Холодный дождь сыпал и сыпал с неба. Потоки воды текли с холма. Впереди не переставая, как гром во время грозы, гремели пушки, то разгоралась, то смолкала ружейная стрельба. Но ни простым глазом, ни в бинокль не было видно, что делается впереди.

Туман, низкие, чёрные тучи, косые полосы дождя скрывали место боя. Не видно было ни пороховых дымов, ни разрывов снарядов.

Иногда на несколько минут стихнет дождь. Чуть посветлеют дали. Покажутся белые пороховые дымы, тёмные полосы войск, колонны резервов. Все поднимут бинокли к глазам, смотрят напряжённо, до боли в глазах, стараются разобрать, что там происходит.

– Ну как, – нерешительно спросит государь, – у Зотова?

Он отлично видит, что всё стоит на тех же местах, но так хочется услышать об успехе…

– Да как будто раньше наши цепи были на этом холме, а теперь во-он куда подались, – скажет великий князь главнокомандующий.

Сзади раздаётся мрачный бас Левицкого:

– Все на тех же местах, ваше высочество. Это только так кажется. Подались бы вперёд – батареи переменили бы позицию, а то, смотрите, где были, там и остались.

Опять туман, дождь, серые космы туч скрывают дали.

– От князя Имеретинского ординарец!

– Ну, что скажешь, молодец?

– Ваше императорское величество, его сиятельство князь Имеретинский приказал доложить, что генерал Скобелев потребовал все его резервы вперёд. У князя больше нет войск.

И сдержанный басок Левицкого:

– Скобелев это умеет!

– Значит, нужно так, – говорит великий князь. – А где Скобелев?

– Пошёл на Зелёные горы.

Бинокли направляются влево. Там тот же туман, тучи, полосы дождя.

Томительно медленно тянется время. Государев ординарец, конвоец Абадзиев, пытается шутить, но никто не принимает его шуток.

Опять посветлело. Раздались дали. Там, где котлом кипит ружейная стрельба, стали видны дымы.

Великий князь Николай Николаевич смотрит туда в бинокль.

– Ваше величество, – говорит он, – Скобелев на Зелёных горах!

– Слава Богу! Слава Богу! – говорит государь.

За холмом слышно шлёпанье конских ног по грязной дороге, покряхтыванье кузова коляски. Экипаж приехал за государем.

Из сумерек скачет ординарец, донской офицер. Он на скаку спешивается, бросает измученную лошадь и быстрыми шагами подходит к государю:

– Ваше императорское величество, от генерала Скобелева! Редут Кованлек только что взят Ревельским и Либавским полками. Наши врываются в Плевну. Скобелев просит подкреплений.

Государь вопросительно смотрит на великого князя. Левицкий говорит за главнокомандующего:

– Ваше величество, резервов больше на левом фланге нет.

– Передай Скобелеву, – говорит великий князь, – пусть держится там, где стал.

Шёл пятый час, и в этот непогожий печальный день начинало уже темнеть. Со стороны Радищевского редута (Омар-бей – Табия) послышались крики «ура», стрельба стала там как будто тише и потом вдруг возобновилась с небывалою силою. Оттуда, обтекая Царский валик, потянулись раненые. Они шли бесконечными вереницами, то поодиночке, то целыми толпами. В тумане и полосах набегавшего дождя они исчезали; растворялись, словно призраки войны. Обгоняя их, скакал офицер-ординарец. Казак едва поспевал за ним.

– А, вот! С донесением от Зотова, – сказал государь и повернулся к подходящему к великому князю соскочившему с коня молодому красивому кавалергардскому офицеру в рыжих усах. Великий князь, стоявший подле государя, показал глазами ординарцу, чтобы тот докладывал государю.

– Ваше императорское величество, от генерала Зотова, Кавалергардского полка штабс-ротмистр Вонлярлярский с донесением.

– Доложи!

– Генерал Зотов приказал доложить: в четвёртом часу дня Казанский и Шуйский полки пошли на выручку Углицкого и Ярославского полков, бросившихся на штурм Радищевского редута…

Офицер замолчал, смутившись.

– Ну?

– Этот наш третий штурм был отбит. Генерал Зотов приказал доложить: становится темно. Четвёртый раз он штурмовать… не может…

По лицу кавалергарда было видно, как тяжело ему было передавать государю эти неутешительные вести.

Едва Вонлярлярский отошёл от государя, как прискакал ординарец от барона Криденера и румын. Атака Гривицкого редута была отбита, барон Криденер опасался, что турки сами перейдут в наступление и что он тогда не удержит фронта.

Посланный к Криденеру офицер вернулся и доложил, что он будто бы видел турецкую кавалерию, выходящую за наши войска.

В свите произошло движение. Все засуетились, забеспокоились. Тревожный шёпот пошёл между чинов свиты. Кто-то шепнул великому князю:

– Надо просить государя уехать… Нельзя так рисковать…

Лейб-казачий эскадрон сел на коней.

Стало темно. Снова пошёл мелкий, холодный осенний дождь. Государь по-прежнему сидел на своём походном стуле. Он, видимо, сильно страдал, слушая донесения о тяжёлых штурмах, отбитых турками.

Великий князь Николай Николаевич подошёл к государю:

– Ваше императорское величество, вам долее оставаться здесь нельзя. Я умоляю вас вернуться в Порадим. Сам я останусь здесь, пока не получу точных сведений о результатах боя.

– Ты думаешь?..

Государь тяжело поднялся с полотняного стула и, сопровождаемый дежурным генерал-адъютантом, пошёл к коляске. Великий князь подошёл к нему.

Государь остановился подле коляски.

– Быть может, брат, – сказал он, – не надо было начинать штурм в такую непогоду? Какие страшные потери! Моё сердце содрогается от боли… И всё понапрасну.

– Ваше императорское величество, принц Карл и генерал Зотов настаивали на штурме сегодня.

Государь приложил два пальца к широкому козырьку мокрой фуражки, сел в коляску и откинулся в глубь сиденья. Четверик лошадей с туго подвязанными хвостами дружно принял. Коляска с поднятым верхом покачивалась и покряхтывала, пока шагом выбиралась с Царского валика на шоссе.

По шоссе коляска катила спорою рысью.

– Эй, посторонись маленько! – кричал государев кучер Фрол, с удивительным искусством обгоняя какие-то арбы, телеги, лазаретные фургоны, толпы идущих под дождём солдат. Сквозь песню колёс по шоссейному щебню доносились до государя мучительные стоны и крики.

Государь сидел в глубине коляски, откинувшись назад. Его лихорадило.

XXVII

Тридцать первого августа, с утра, турки перешли в наступление, чтобы выбить Скобелева из занятых русскими накануне редутов.

Скобелев мог удержаться на своей позиции только в том случае, если бы правее его был успех. Но правее шёл вялый, постепенно затихающий бой. Потеряв половину своего отряда, Скобелев был озабочен тем, чтобы вывезти раненых, а их было около семи тысяч.

Он утром объехал части, ободрил их и приказал держаться на местах. На горталовских траншеях Скобелев задержался дольше всего. Он долго смотрел в широкое, простое, честное лицо русобородого майора и наконец сказал ему:

– Горталов, я на вас надеюсь. Мне, вероятно, отходить придётся. Так вы последним! Может быть, вам умереть придётся в редуте, ваша смерть спасёт других, спасёт отряд.

– Ваше превосходительство, вы можете быть спокойны: Горталов живой редута не оставит.

– Спасибо. Я верю вам.

Пять раз ходили турки в атаку на занятые Скобелевым укрепления и пять раз отбиты с громадными потерями. Под вечер хмурого дня Скобелев поехал по второму гребню Зелёных гор. Вдоль всего шоссе лежали раненые. Они провожали Скобелева печальными глазами.

– Отчего не вывезены? – обратился Скобелев к фельдшеру.

– Повозок не хватает, ваше превосходительство.

Скобелев остановил лошадь.

– Алексей Николаевич, – сказал он, – пишите князю Имеретинскому: «Ваше сиятельство ответите перед Богом за души тех несчастных, которые у ног моих взывают о помощи, которой я не могу дать».

Порфирий тихо сказал Куропаткину:

– Я знаю, что князь все повозки отправил нам. У князя ничего нет. Ему будет очень тяжело читать эту записку.

Куропаткин молча пожал плечами и отдал записку ординарцу:

– На! Вези! Князю Имеретинскому. Понимаешь?

Скобелев остался на втором гребне. Он печально смотрел в туманную даль. Из этой дали появился конный ординарец:

– Ваше превосходительство, эстляндцы отходят…

– Вижу… Все отходят… Значит – нельзя больше держаться. Есть невозможное и для моих войск… Когда кругом такая тишина…

Цепи точно закоптелых, загрязнённых землёю, измученных, исстрадавшихся солдат хмуро шагали мимо Скобелева. Сбоку, оглушая Скобелева и его свиту, 24-орудийная батарея била залпами, сдерживая напиравших на отступающие части турок.

Сзади, очевидно, не ожидая найти Скобелева в такой близости от неприятеля, подъехал к генералу ординарец от Зотова.

– Ваше превосходительство, от генерала Зотова.

– Давайте, что у вас, – протягивая руку в белой перчатке к ординарцу, сказал Скобелев и взял пакет. Он прочёл вполголоса Куропаткину содержание пакета:

– «Генералу Скобелеву. Великий князь главнокомандующий желает, чтобы вы продержались на ваших местах хотя бы только сутки. Генерал-лейтенант Зотов. 31 августа, 4 часа пополудни».

Ординарец стоял в ожидании ответа. Впереди сотня донцов и сотня Владикавказского полка с гиком поскакали на зарвавшихся в преследовании турок. Через пожелтевший и покрасневший виноградник с шуршанием, позванивая котелками, проходили бесконечными группами солдаты.

– Что, Мосцевой отошёл? – крикнул в их толпу Скобелев.

Бравый фельдфебель, шедший за ротного, остановился, вытянулся и доложил:

– По второму вашему приказанию вышел из редута и, разметав штыками турок, идёт левее нас.

– А Горталов?

– Людей отправил… Сам остался… Ребята сказывали, говорил им: дал слово вашему превосходительству живым редута не сдавать.

Солдат в изодранной прокоптелой шинели остановился против Скобелева и доложил, взяв ружьё «к ноге»:

– Я есть с горталовского редута! Майор наш один рубился супротив цельной евонной роты. На штыки подняли турки нашего майора. Вот чего мне довелось повидать.

Солдат смахнул слезу с глаз, взял ружьё «вольно» и пошёл вдоль шоссе.

– Ваше превосходительство, что прикажете ответить генералу Зотову? – спросил ординарец.

– Вы видели? Слышали?

Скобелев написал на записке Зотова: «Получена в полном отступлении» – и передал записку обратно ординарцу.

– Поедем, Порфирий Афиногенович, – сказал Скобелев, обращаясь к Порфирию. – О сыне не думай. Самая у него честная могила… Солдатская, бескрестная, безымянная…

Порфирий хотел ответить, хотел сказать что-то, но в этот миг кто-то тяжёлой, крепкой палкой ударил его по груди. Как будто Скобелев перевернулся вместе с лошадью, и странно послышался сквозь шум и гул, вдруг ставший в ушах, его спокойный голос:

– Что? Ранен? Ну, поздравляю! Ничего… Ничего… Да снимите полковника с лошади. Помогите ему!

Казаки подхватили Порфирия и понесли вниз с холма.

Скобелев отходил на первый гребень. Яростно гремели пушки, батарея, отстреливаясь, повзводно отходила с позиции. Между Скобелевым и турками были только одни казаки.

XXVIII

Стояла осень. В Петербурге погода была изменчива. То по бледно-голубому небу неслись белые, как прозрачная кисея, облака, гонимые резким западным ветром, Нева вздувалась, горбами стояли разводные плашкоутные мосты, и звеня неслись на низ запряжённые тремя лошадьми конные кареты, в садах качались тонкие и стройные рябины, в золотом листу обнажались берёзы, и лиственницы у Исаакиевского собора стояли безобразно голые. То вдруг станет тепло и тихо, седой туман накроет город, и не видно другого берега Невы, и сама река клубится седыми дымами. А потом пойдёт мелкий-мелкий, насквозь пронизывающий, настоящий петербургский дождь, в домах станет так темно, что с утра приходится зажигать свечи и керосиновые лампы. Печаль нависнет над городом.

В эти печальные осенние дни гвардия уходила на войну.

Вера видела, как в колонне по отделениям, в мундирах и по-походному – в фуражках, с тяжёлыми ранцами за плечами, туго подобрав винтовки, бесконечною лентою шли по городу семёновцы. Их оркестр гремел на деревянном Литовском мосту у Николаевского вокзала, а хвост колонны, где белели полотняные верхи лазаретных линеек, только выходил с Владимирского проспекта. Движение было остановлено. Толпы народа провожали полк.

– На войну идут, родимые!.. Вернутся ли…

Ушёл с Преображенским полком гигант красавец князь Оболенский, увёл с Выборгской стороны Московский полк статный Гриппенберг, с Васильевского острова ушли финляндцы с лихим молодцом Лавровым.

– Умирать пошли!.. Своих выручать!

– Слыхать… турки несосветимую силу собрали. Англичанка им всё, всё доставляет!..

Провожали без энтузиазма первых дней войны. Что-то нехорошее, тяжёлое, недоверчивое носилось в воздухе. Уходили после молебнов, с иконами, шли бодрым шагом, смело, под звуки маршей, под барабанный бой – и те, кто оставался, ощущали холодную пустоту оставленных казарм, покинутость столицы.

– Гвардия в поход пошла!.. Как в двенадцатом году! Что же, силён, что ли, так уже турок стал?..

Тридцатого августа, как полагалось в «табельный» день, день тезоименитства государя императора, по распоряжению полиции город был убран флагами. Бело-сине-красные и бело-жёлто-чёрные полотнища развевались на улицах, на подъездах домов, на крышах. В газовые фонари были ввёрнуты звёзды, у городской думы горели вензеля государя и государыни.

Из газет знали: тяжёлые бои идут под Плевной. Наши берут Плевну. Ожидали большой победы.

Но прошло 31-е, потом наступило 1 и 2 сентября, появились сдержанные телеграммы об отбитых штурмах, пошли корреспонденции о мужестве наших войск и о силе турецких укреплений. Плевна не была взята. Потом поползли, как водится, тёмные слухи о громадных потерях, «которые скрывают», о «панике», о том, будто турки чуть было к самому Систову не прорвались, что государь ускакал с поля сражения… Потом всё притаилось и смолкло: ждали – гвардия себя покажет.

Этой осенью Вера, пользуясь тем, что Перовская продолжала жить в Петербурге, довольно часто бывала у новой подруги. С неистовой злобой и ненавистью говорила Перовская о государе, о генералах и офицерах. Она тряслась от негодования.

– Царь посещает госпитали, плачет над ранеными и умирающими солдатами, – говорила Перовская. – Понятно – воспитанник чувствительного Жуковского! И тот же царь посылает солдат грудью брать турецкую крепость Плевну. Штурм откладывают на тридцатое, чтобы в именины поднести царю Плевну. Ему строят в поле, как в театре, ложу, и он сидит там, окружённый свитою. Шампанское, цветы, фрукты – и в бинокль видно, как тысячами гибнут русские люди!.. Я ненавижу такого государя!.. Студенты поют… Вы слышали?

 
…Именинный пирог из начинки людской
Брат подносит державному брату…
А на севере там – ветер стонет, ревёт
И разносит мужицкую хату…
 

Перовская была возбуждена. Должно быть, не спала ночь. Веки красные и опухшие. В глазах злобный огонь.

– Вера Николаевна, вы должны, должны стать человеком… Вы должны идти с нами! Нас называют нигилистами. Неправда!.. Мы не нигилисты… Что мы отреклись от причудливых манер прошлого века, остригли волосы и стали учиться познавать природу – так это нигилизм?.. Нет, нигилисты – не мы, а они… Это им плевать на всё. Царь, помазанник Божий, пример для всей России, бросил больную императрицу и охотится за девушками по институтам. А там!.. Какое холопство, любая – мечтает лечь в царскую постель!.. И этот царь гонит людей на войну!.. Я ненавижу его. Слушайте, Вера Николаевна, я надеюсь, что скоро мы все соберёмся на съезд. Где? Ещё не знаю, где-нибудь в провинции, где нас не знают, не на виду, где нет полиции. Там будут хорошие люди. Вера Николаевна, устройтесь так, чтобы приехать на этот съезд, послушайте настоящих людей. Посмотрите и сравните – ваш мир и наш…

Вера уходила от Перовской подавленная и смущённая. Перед нею бесконечною змеёю, белея околышами фуражек, шёл по Загородному проспекту Измайловский полк. Он шёл на войну. И едко под ритм тяжёлых шагов и барабанного боя звучали в ушах Веры только что слышанные стихи:

 
…Именинный пирог из начинки людской
Брат подносит державному брату…
 

С ужасом смотрела Вера на солдат. Людская начинка!.. Людская начинка!..

Грохот барабанов, свист флейт её раздражали. Ей хотелось бежать, закрыв глаза, бежать от ужаса войны, от ужаса солдатчины. Но дома её ожидали ладурнеровские и виллевальдовские картины и гравюры: солдаты, солдаты и солдаты!!