355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Борис Тумасов » Александр II » Текст книги (страница 42)
Александр II
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 05:48

Текст книги "Александр II"


Автор книги: Борис Тумасов


Соавторы: Платон Краснов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 45 страниц)

XXV

Первым, кто должен был бросить снаряд Кибальчича, был Тимофей Михайлов. Он стоял на углу Инженерной улицы и Екатерининского канала.

Это был молодой парень, двадцати одного года, рабочий-котельщик, громадный, несуразный, громоздкий и с таким же, как его тело, тяжеловесным умом. Он поверил Желябову, как солдат верит своему полководцу. Когда читал воззвание «от рабочих членов партии «Народной воли», где было сказано: «Товарищи рабочие! Каково наше положение, об этом говорить много не приходится. Работаешь с утра до ночи, обливаясь кровавым потом; жрёшь хлеб да воду, а придёт получка, хоть бы что-то осталось в руках. Так было прежде; но теперь положение наше становится с каждым днём всё хуже, всё ужаснее. Почти на всех заводах и фабриках идёт рассчитывание рабочих. Голодные, оборванные, целыми толпами ходят они от завода к заводу, прося работы», – Михайлов плакал от жалости. Он не видел, что всё написанное было ложью. Он не хотел посмотреть на себя самого: здоровый, крепкий, сильный, как бык, он знал, что всегда получит работу. Он знал, что рабочие пропивают свои заработки и оттого бедны, но он поверил воззванию, поверил Желябову. Таким хорошим «господином» казался ему Желябов.

– Меня на самое опасное место… Угожу-с, – говорил он, преданными, ласковыми глазами глядя на Желябова. – Андрей Иванович, понимаю-c! Они вооружённые, с казацким конвоем, а мы с голыми руками…

В Желябове он видел ту правду Божию, которую искал, и так понравился Желябову, что первое место было дано Желябову, а второе ему, и когда Желябова арестовали, Михайлов заступил на его место.

Он стоял, прислонившись к чугунной решётке канала и уже издали молодыми, зоркими глазами увидел, как из-за здания Михайловского театра показалась карета, окружённая казаками в алых черкесках, и за нею сани.

По каналу проходили люди. Только что прошёл взвод юнкеров, прошли матросы 8-го Флотского экипажа, мальчик нёс на голове корзину с хлебом. На углу стояли городовые.

«Они вооружённые – я безоружный, – вспомнил свои слова Михайлов. – Какая же это правда, когда они не знают, какой страшной силы у меня бомба? Они на лошадях, царь в карете, что они со мною могут сделать, когда они и не подозревают, для чего я здесь стою… Ведь ахну – ни синь-пороха от них не останется. Да и мальчика, пожалуй, прихватит…»

И в этот короткий миг всё показалось ему совсем иным, чем было тогда, когда он клялся в верности революции.

Кучер на крутом повороте задержал лошадей – было скользко на снеговом раскате. Наступил миг, когда нужно было бросить бомбу.

Михайлов плюнул и быстрыми шагами пошёл вдоль канала к Михайловскому саду.

«Везде один обман…» – вдруг подумал он.

Вторым метальщиком стоял тихвинский мещанин Рысаков, девятнадцатилетний человек с грубым лицом, толстоносый, толстогубый, с детскими доверчивыми глазами. Он так уверовал в Желябова, что смотрел на него как на Бога. Он был совершенно убеждён, что вот бросит он бомбу, взорвёт, убьёт царя, и сейчас же, сразу же, настанет таинственная, заманчивая  р е в о л ю ц и я  – и он станет богат и славен. Тогда – «получу пятьсот рублей и открою мелочную лавку в Тихвине…»

У Рысакова не было никаких колебаний, никаких сомнений.

«Желябов сказал – год исключительный. Голод, язва на скоте. Будет народное восстание, и, значит, мы станем героями, первыми людьми в восстании. Желябов говорил: студенты, интеллигенция, рабочие, все пойдут на какие-то баррикады и нас выручат…»

В этой вере, что «выручат», что он делает геройское и вместе с тем ничем особенным ему самому не угрожающее дело, Рысаков ловко нацелился и бросил снаряд под колёса кареты.

Раздался страшный грохот. Столб тёмного дыма, снега и земли высоко поднялся в воздухе, из дома по ту сторону канала посыпались стёкла. Что-то ахнуло в сердце Рысакова. Он бросился бежать, но за ним погнались, какой-то человек в «вольной» одежде схватил его, сейчас же подбежал городовой с обнажённой шашкой, и Рысакова припёрли к краю набережной.

Из облака дыма и снега показался государь в шинели и каске. Он рукой смахнул снег с полы шинели.

Кучер Фрол Сергеев с трудом остановил испуганных лошадей. Конвойный офицер, ротмистр Кулебякин, с окровавленным лицом, без папахи, соскочил с лошади и побежал к государю.

– Ваше императорское величество, – сказал он, почтительно беря государя под руку, – вы ранены?

– Я ничего, – сказал государь, – а посмотг'и, что они наделали!

Государь показал на мальчика, катавшегося в судорогах по панели, и на убитого казака, лежавшего на улице.

– Это кто такой?

– Максимов, ваше императорское величество.

– Цаг'ствие ему небесное! Всё из-за меня… из-за меня…

Кучер осадил карету. У неё была выбита спинка, но ехать было можно. Полковник Дворжицкий подъехал с санями.

– Ваше императорское величество, умоляю вас, – сказал он, – садитесь в сани, едем во дворец…

Государь спокойно посмотрел своими прекрасными глазами на полицмейстера и сказал:

– Погоди…

Фрол снял шапку и сказал со слезами в голосе:

– Ваше императорское величество, царь-батюшка, садитесь, не то злодеи убьют…

Государь махнул кучеру рукою и обратился к следовавшему за ним Кулебякину:

– Кулебякин, там ещё казак… Что с ним?

– Это Лузенко, ваше императорское величество, он, кажется, только ранен.

Государь ещё раз перекрестился.

– Ужасно, – сказал он, – хуже, чем на войне. Это что же? – обратился он к Дворжицкому, показывая на Рысакова. – Этот и бг'осил?

– Так точно, ваше императорское величество.

Государь подошёл к Рысакову.

– Ты кто такой? – строго, но не сердито сказал государь.

– Мещанин, – хмуро, глядя в землю, ответил Рысаков. – Грязнов!

– Смотг'и ты у меня! – Государь погрозил пальцем в белой перчатке Рысакову.

– А где взог'вало? – сказал государь и пошёл к тому месту, где в снегу чернело круглое отверстие воронки взрыва.

Государь был совершенно спокоен. Он знал, что у него есть долг перед убитыми и ранеными, долг перед собравшейся толпою. Он не может ничем показать своего волнения или растерянности.

Кто-то из толпы громко спросил:

– Что с его величеством?

– Слава Богу, ничего, – сказал государь и услышал, или ему только показалось, что он услышал, как кто-то мрачно и угрюмо сказал:

– Погоди, ещё рано благодарить Бога…

В тот же миг как бы огонь охватил государя. Страшный грохот оглушил его. Всё потемнело перед глазами, всё исчезло. Государь ощутил холодное прикосновение снега к лицу, страшную, непереносимую боль в ногах, на мгновение перед ним мелькнуло чьё-то совсем незнакомое лицо, и государь, застонав, закрыл глаза.

Студент Гриневицкий, двадцати одного года, быть может, после Желябова и Перовской самый убеждённый в необходимости «акта», сказал: «Погоди, ещё рано благодарить Бога» – и, выхватив из-под полы круглую бомбу, завёрнутую в носовой платок, обеими руками с силой бросил её к ногам государя.

Взрывом оторвало государю обе ноги выше колена, и государя отбросило к панели Екатерининского канала, где он и лежал в полузабытьи, хватая руками снег и тихо стеная. Этим же взрывом поразило Гриневицкого, и тот лежал без признаков жизни у самой решётки канала.

Толпа в панике разбежалась во все стороны, и прошло несколько мгновений тяжёлой тишины.

– Помогите… Помогите! – простонал государь.

Какой-то прохожий по имени Новиков и юнкер Павловского училища Грузевич-Нечай первыми подбежали к государю.

– Мне холодно… Холодно, – тихо сказал государь.

Два матроса 8-го Флотского экипажа подхватили государя под разбитые ноги и понесли его к саням Дворжицкого. Они были с винтовками и в волнении и страхе за государя не догадались оставить ружья, и ружья мешали им нести.

Из Михайловского дворца, где были слышны взрывы, почувствовав недоброе, прибежал любимый брат государя великий князь Михаил Николаевич.

Государь очень неудобно полулежал в узких санях Дворжицкого.

Великий князь подошёл к нему и, плача, склонился к лицу государя.

– Саша, – сказал он, – ты меня слышишь?

И будто из какой-то глубокой, могильной дали послышался тихий ответ государя:

– Слышу…

– Как ты себя чувствуешь?

После долгого молчания государь сказал очень слабым, но настойчивым голосом:

– Скорее… Скорее… Во дворец…

Кто-то из окруживших сани офицеров или прохожих сказал:

– Не лучше ли перенести в ближайший дом и сделать перевязку?

Государь услышал эти слова и громче и настойчивее, всё не открывая глаз, сказал:

– Во дворец… Там умереть…

Государя уложили в санях спиною к лошадям, Кулебякин сел у ног государя, положил его окровавленные ноги к себе на колени и накрыл их чьею-то поданной ему солдатской шинелью.

Государь открыл глаза и узнал Кулебякина. Увидев, что лицо ротмистра было залито кровью, государь тихо и участливо спросил:

– Кулебякин, ты г'анен?

– Ваше императорское величество, что думать обо мне… Царапина, и только…

Кулебякин заплакал. Государь тихо пожал руку своего конвойного офицера, закрыл глаза и не произнёс больше ни слова.

Когда сани въехали на высокий подъезд дворца и были раскрыты настежь двери, чтобы внести государя, сопровождавший его и на войну сеттер Милорд, как всегда, бросился навстречу своему хозяину с радостным визгом, но вдруг почувствовал кровь и, не услышав голоса государя, упал на ступени лестницы без сознания. Паралич охватил его задние лапы.

Государя внесли в его рабочий кабинет и там сначала посадили в кресло, потом переложили на узкую походную койку.

Дворцовый комендант приказал начальнику внутреннего пехотного караула, только что заступившего на посты, лейб-гвардии Финляндского полка поручику Савицкому поставить часовых около спальни государя и никого не впускать, кроме членов царской семьи.

Вызванные спешно доктора – дворянин, врач лейб-гвардии Стрелкового батальона, придворный врач Боткин и придворный хирург Круглевский забинтовали ноги. Государь был без сознания.

Подле раненого стояли государь наследник с женою и сыном, Николаем Александровичем, княгиня Юрьевская. Врачи совещались между собой.

– Ваше сиятельство, – тихо обратился к Юрьевской Кругловский. – Ампутация ног неизбежна. Разрешите приступить?

Юрьевская посмотрела на наследника. Громадный, в широкой русой бороде, тот стоял у изголовья государева ложа.

Наследник молча кивнул головою.

– Если ещё сделать переливание крови?.. Казаки Конвоя просят взять их кровь, – нерешительно сказал Довряшин.

Дыхание государя становилось всё тише и тише. Грудь едва поднималась. Боткин взял руку государя и слушал затихающий пульс. Он выразительно посмотрел на княгиню Юрьевскую, потом на наследника.

Те перекрестились.

Было три часа двадцать пять минут. Государь, прострадав около часа, тихо скончался.

Дворцовый комендант послал скорохода приказать приспустить императорский штандарт на середину мачты.

XXVI

Вера не знала, когда это будет. Она только догадывалась, что это будет первого марта.

Она чувствовала, что Перовская и Желябов сторонились её, избегали эти дни с нею видеться, и это оскорбляло Веру. Точно ей не доверяли, точно боялись, что она выдаст.

Первого марта около двух часов дня Вера пришла на Екатерининский канал.

Серый зимний день с лёгким морозом стоял над городом. Красиво разубрались инеем деревья Михайловского и Летнего садов. Щемящая грусть томила Веру, и несказанно печальными казались сады в лиловой дымке тумана.

По Невскому проспекту с музыкой прошёл дворцовый караул. Музыка отражалась о дома Екатерининского канала и двоилась. В этой музыке Вере почудилось что-то роковое и ужасное.

Вера знала, что на Малой Садовой в лавке Кобозева ожидает государя смерть от страшного взрыва – полтора пуда динамита там было заложено. Вера знала, что на Екатерининском канале расставлены Перовской метальщики с бомбами.

Она ходила то по каналу, то по Невскому, и ей казалось, что её нервы не выдержат больше, что она бросится к первому попавшемуся офицеру и крикнет ему «Что вы делаете, почему так спокойно стоите на посту? Да предупредите же!.. Да спасите же своего государя! Схватите преступников и меня первую».

Потом одумывалась. Всё это неизбежно. Это нужно – для счастья народа, для его великого будущего… Сейчас совершается героический акт, который благословлять будет история… За ним – революция и счастье…

«Как?.. Как это будет? Что же произойдёт? Народ широким крёстным знамением осенит себя, когда узнает, что избавился от тирана…»

Вера шла задумавшись. Она точно видела взволнованные, ликующие толпы, красные знамёна мятежа, Перовскую во главе народа. Они идут освобождать Желябова и всех политических заключённых-страдальцев. Они несут счастье народу.

Вера была у Невского, когда раздался первый взрыв. За ним через какую-нибудь минуту второй, ещё более оглушительный.

Прохожие в недоумении останавливались. Иные привычным движением хватались за часы – но был не полдень, а половина третьего…

Вера видела, как промчались парные сани. Конвойный офицер сидел в них и держал кого-то на коленях, кучер гнал лошадей, и парные рысаки скакали галопом.

Вера поняла. Удалось!.. Государя убили.

Вся похолодев, чувствуя, как внутренняя дрожь бьёт её, Вера вышла на Конюшенную улицу, желая стороною пробраться к Зимнему дворцу. Здесь было пусто и безлюдно.

Извозчик ехал порожнем, похлопывая рука об руку Навстречу другой вёз господина в очках. И первый крикнул пьяно и задорно:

– Ванька, дьявол, будет тебе бар возить. Государя разорвало на четыре части.

Долго потом вспоминала Вера эти извозчичьи слова. Это и была вся  р е в о л ю ц и я! Только это и услышала она от «народа» революционного и дерзкого за все эти тягостные, печальные и полные леденящего ужаса дни.

Вера вернулась на Невский. По проспекту густою беспорядочною колонной, в кожаных киверах, с красными пиками на бедре проскакали карьером к Зимнему дворцу казаки.

На Дворцовой площади толпился народ. Пошёл редкий, мокрый снег и увеличил печаль хмурого дня.

Вера увидела, как вдруг на сером небе задрожал тихо реявший в воздухе жёлтый штандарт с чёрным государственным орлом и стал медленно опускаться к середине флагштока.

– Флаг… Флаг спущают, – заговорили в толпе.

Одна за другой стали обнажаться головы людей. Все истово крестились. Какая-то простая женщина жалостливо и скорбно сказала:

– Кончился наш голубчик… Царствие ему небесное… Доконали злодеи.

И с силою кто-то сзади Веры сказал:

– Какого государя убили!

Всё более и более было молившихся людей. Многие становились на колени. Ближе к дворцу не подпускали казаки, ставшие цепью вокруг площади.

Долго стояла Вера в безмолвной, в неимоверной печали в затихшей толпе…

Ни баррикад… Ни революции – ничего не было. Был один обман. Вера видела глубокое чувство потрясённых людей и видела, как молились, горячо и искренно, за погибшего государя народные толпы. Она кругом слышала осуждение злодеям, злобу и презрение к ним…

Только развязный извозчичий голос: «Ванька, дьявол, будет тебе бар возить – государя разорвало на четыре части» – на мгновение показал ей народное нутро… Но тогда Вера этого не поняла.

– Вот оно как обернулось-то, – сказали подле Веры в толпе, – царь-освободитель – царь-мученик…

Вера не посмела взглянуть на говорившего, и тот продолжал:

– Это всегда так бывает… Христа, освободившего людей от смерти, – распяли. Чем кто больше сделает добра, чем милостивей и величественнее правит – тем скорее ожидает его венец мученика…

Другой ответил:

– Бесы… Подлинные бесы-разрушители – эти чёртовы народовольцы…

Ещё слышала Вера, как говорили в толпе:

– Господа, убили царя. Мстили ему за освобождение крестьян.

– Какого царя!

– И беспременно не обошлось без англичанки.

– Конечно – на её деньги… Из-за границы руководство злодеями было.

Вобрав голову в плечи, точно ожидая, что её сейчас ударят или накинут на неё виселичную петлю, шла Вера назад по Невскому.

Темнело. Мартовский день догорал. Фонарщик с лестницей пробегал от фонаря к фонарю, зажигая газ. Непрерывной вереницей тянулись извозчичьи сани, позванивая, катились по рельсам конные кареты. На всех перекрёстках стояли конные казаки.

Вера прошла к тому месту, где был взрыв. В народе уже назвали это место – местом преступления. Оно было оцеплено солдатами. Там за солдатской цепью лежали венки и букеты цветов. Священник и певчие готовились служить панихиду. Чёрная толпа народа стояла безмолвно. Изредка раздавалось чьё-нибудь приглушённое всхлипывание.

Тихо реял, падая на землю, мокрый снег. Несказанная печаль и тоска застыли в воздухе.

XXVII

Домой Вера вернулась поздно.

Как всегда по воскресеньям, у Афиногена Ильича была пулька. Были Порфирий с женою, Карелин и Гарновский.

В кабинете на ломберном столе по углам горели свечи, щёточки и мелки были разложены, карты распечатаны. Афиноген Ильич, Карелин, Гарновский и Порфирий сидели за картами. В углу за круглым столом графиня Лиля заваривала из самовара чай.

– Где ты пропадала, Вера? – спросил Афиноген Ильич. – И так бледна… Устала?

– Да, дедушка, я очень устала. Я была там. Я почти видела, как всё это было, – ответила тихо Вера. – А потом ходила по городу. Всё не могла успокоиться. Очень было мне страшно… Что же теперь будет? Революция?

– Всё спокойно. Никакой революции не будет, – сказал Карелин. – Трактиры и кабаки закрыты. Все меры приняты.

– Да никакой революции никто и не боится, – сказал Порфирий. – Кабацкий разгул полезно предупредить.

– Да, всё спокойно, – подтвердил Гарновский.

– Это спокойствие ужасно, – сказал Порфирий. – Их, этих негодяев, народ должен был разорвать всех до единого. Взяли одного, какого-то Грязнова, оказавшегося Рысаковым. Другой цареубийца, не приходя в сознание, умер в Конюшенном лазарете… Сведётся к одному, а их много. Всех надо раскрыть и публично повесить. А тут спокойны. Вот кто был по-настоящему предан государю-мученику – это его собака Милорд… Представьте, так расстроился, что его паралич хватил, не пережил своего хозяина.

Афиноген Ильич посмотрел на стоявших подле его стула в ожидании чайного сухарика Флика и Флока и сказал:

– Ну а вы, подлецы, если меня так принесут, что будете делать? Расстроитесь или нет?

«Подлецы» дружно виляли хвостами вправо и влево и смотрели преданными собачьими глазами в глаза старому генералу.

– Вам сдавать, – сказал Карелин.

В кабинете воцарилось молчание. Вера забилась в тёмный угол, графиня Лиля разливала по стаканам чай, стараясь не шуметь.

Слышались отрывистые голоса играющих:

– Два без козырей…

– Три в червях…

– Фу, фу, фу, какая игра-то, – проговорил, отдуваясь, Порфирий. – Во всём рука Господня. Могла быть и конституция. Чего, кажется, хуже… Папа, тебе ходить.

Из своего угла Вера страшными, безумными глазами смотрела на них.

«Вот она – жизнь! – думала она. –  Т а к о г о  государя убили. А тут – «два без козырей», «три в червях»! Да ведь это то же самое, что «Ванька, дьявол, будет тебе бар возить – государя разорвало на четыре части»… Нет, никогда и ничем их не прошибёшь… Никакими бомбами…»

XXVIII

С раннего утра Вера уходила из дому и бродила по городу. Она всё ждала – революции.

Петербург принимал обычный вид. Постепенно убирали с перекрёстков конных казаков, наряды полиции становились всё меньше.

Четвёртого марта открыли подкоп на Малой Садовой, там поставили рогатки и сапёры вынимали мину.

Восьмого марта в печальном и торжественном шествии перенесли тело государя из Зимнего дворца в Петропавловский собор, и туда началось паломничество петербургских жителей, чтобы поклониться праху царя-мученика.

Дивно прекрасный лежал государь в гробу. На груди, у скрещенных рук стоял небольшой образ Спасителя. Кругом груды цветов и венков и почётная стража в зашитых чёрным крепом мундирах.

Рано утром Вера шла по Невскому и вдруг увидала Перовскую.

Страшно бледная, с опухшим лицом, Перовская шла Вере навстречу. Она обрадовалась Вере.

– Соня, пойдём, поговорим… Так тяжело у меня на сердце.

Они прошли в кофейную Исакова и сели в тёмном углу.

– Только у меня денег вовсе нет, – сказала Перовская, – и я два дня ничего не ела.

Вера заказала кофе и пирожки, и Перовская, оглянувшись, заговорила:

– Я сама не своя. Ты слышала, может быть, – Рысакова хотели судить военно-полевым судом и уже четвёртого марта казнить… Андрей узнал об этом и написал заявление. Вот оно, я знаю его наизусть. Верные люди мне его передали: «Если новый государь, – писал Андрей, – получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы; если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшего физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения. Прошу дать ход моему заявлению… Меня беспокоит опасение, что правительство поставит внешнюю законность выше внутренней справедливости, украсив корону нового монарха трупом одного юного героя лишь по недостатку формальных улик против меня, ветерана революции. Я протестую против такого исхода всеми силами души моей и требую для себя справедливости. Только трусостью правительства можно было бы объяснить одну виселицу, а не две». Я узнаю в этом письме моего гордого и самолюбивого Андрея…

– Зачем он это сделал?

– Верно, так нужно было, – тихо сказала Перовская.

– Но это же самоубийство…

– Его нужно спасти, и мы его спасём. Эти десять дней я почти не спала. Я обошла всех, я была среди рабочих, которые меня знают, я была в военных кружках. Я умоляла устроить нападение на Третье отделение, куда его водят. Для этого я искала квартиру на Пантелеймоновской улице, чтобы следить за ним. Да, наконец, можно напасть и на самый дом предварительного заключения на Шпалерной, у меня всё придумано и разработано. Но… нет людей! Мне везде отказали. Такая везде растерянность, такая подавленность! Где я ночевала, я сама не помню, кажется, даже на улице. Я ничего не ела. Одна мысль – спасти его…

Вера потребовала ещё кофе и пирожков. Она участливо смотрела на Перовскую и думала:

«Бедная Соня, она вилась, как вьётся птица над головой коршуна, отнявшего её птенца. Она сама попадётся в когти коршуну…»

– Но самое ужасное, Вера, – это Рысаков. «Юный герой» – называл его Андрей!.. Герой!.. Я видела его… Я слышала про него, я всё про него узнала… Его лицо опухло от смертельной тоски и покрылось тёмными, точно трупными пятнами. Он всё вертит головою, точно уже чувствует верёвку на своей шее. Его постоянно водят на допросы. Он всех выдаёт. По его оговору разгромили квартиру на Тележной. Ищут Кибальчича и Гесю. Меня ищут, и я боюсь ходить в те края и шатаюсь по самым людным улицам в расчёте, что никому не придёт в голову искать меня на Невском. Якимову-Баску и Фроленко ищут. И найдут… Как не найти, когда Рысакову известны все наши адреса… Он умоляет, чтобы его взяли в Охранную полицию и за то помиловали. Он говорил, что он принял участие в цареубийстве, чтобы лучше бороться с террором.

– Ему верят?

– Навряд ли. Во всём он обвиняет Андрея и меня. Говорит, что мы его околдовали… Ну, мне пора. Тут могут прийти люди…

Перовская встала, Вера хотела идти с нею, но Перовская остановила её.

– Спасибо и за то, что посидела со мною, дала душу отвести. Спасибо и за кормёжку. Ты так рисковала. Тут, положим, не выдадут… Но на улице!.. Меня ищут…

Вера видела, как ушла Перовская качающейся походкой, полная тревоги за любимого человека и за себя, бледная, отчаявшаяся во всём… Вере казалось, что Перовская теперь забыла всё то, что говорилось о счастье народа, и думала только об одном – спасти Андрея или умереть вместе с ним.

Дома за обедом, на котором был Порфирий с женою, Порфирий с радостным торжеством рассказывал, что наконец-то удалось схватить Перовскую.

– Околоточный Ширков из участка, где она жила, который день ездил на извозчике по всему городу с хозяйкой молочной, где Перовская закупала продукты, и вдруг сегодня утром видит – идёт эта самая цаца, да и где же! По Невскому, против Аничкова дворца! Хозяйка и говорит ему – а ведь это она и есть. Ну, соскочил околоточный с извозчика и схватил её. И не сопротивлялась. Теперь, кажется, вся шайка будет представлена на суде в полном комплекте.

Вера низко опустила голову. Перовская была арестована, как только рассталась с Верой. Задержи Вера её хоть на минуту, и, может быть, околоточный её не увидел бы, выйди Вера вместе с Перовской – и она попалась бы с нею… Судьба!..


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю