355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Борис Тумасов » Александр II » Текст книги (страница 26)
Александр II
  • Текст добавлен: 5 октября 2016, 05:48

Текст книги "Александр II"


Автор книги: Борис Тумасов


Соавторы: Платон Краснов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 45 страниц)

V

В этом приподнятом, восторженном настроении, усугублённом песнями, точно застрявшими в ушах, не захотел Порфирий идти в столовую «Столичных номеров», где были бы пустые разговоры, где пошли бы шутки, где кто-нибудь – Порфирий знал пошлую переделку только что слышанной им песни – споёт ему:

 
На одного втроём ударим разом,
Не победивши – пьём…
 

Хотелось быть одному, хотелось беседы с такою душою, которая вся открылась бы ему и зазвучала согласным с ним возвышенным гимном.

Порфирий в номере, где сейчас никого из его сожителей не было и где по кроватям и походным койкам валялись каски, шарфы и сабли, снял мундир, отдал его чистить денщику и приказал подать себе в комнату завтрак.

Он подошёл к столу, вынул походную чернильницу, достал бумагу и своим твёрдым, красивым почерком начал:

«Милостивая государыня, глубокоуважаемая и дорогая графиня Елизавета Николаевна…» Он остановился… Шаловливый голос, потом целый хор запел ему в уши с бубном, с бубенцами, тарелками, с присвисточкой:

 
Черноброва, черноглаза,
Раскудрява голова!..
 

Порфирий порвал листок, полез под койку, выдвинул походный чемодан, отстегнул ремни и откинул медную застёжку. С самого дна чемодана достал он сафьяновый конверт и оттуда большой кабинетный графинин портрет.

Графиня Лиля снималась у лучшего петербургского фотографа Бергамаско, и, должно быть, несколько лет тому назад. Но Порфирию она представилась именно такою, с какою он так недавно расстался в Петербурге. Подвитая чёрная чёлка спускалась на красивый лоб. Подле ушей штопорами свисали локоны, большие глаза смотрели ласково и любовно. Бальное платье открывало полную высокую грудь. Пленительны были прелестные плечи.

В ушах всё звенело малиновым звоном, пело сладким нежным тенором, заливалось красивым хором.

 
Чернявая моя,
Черноглазая моя!
Черноброва, черноглаза,
Раскудрява голова…
Раскудря-кудря-кудря,
Раскудрява голова!..
 

Порфирий поставил карточку, чтобы видеть её, и снова взялся за перо.

Он начал просто: «Графиня…» Он описал молебен и смотр войск на скаковом поле.

«…Итак, война объявлена, – писал он, – я иду с драгомировскими войсками в авангарде Русской армии на переправу через Дунай, иду совершать невозможное… Молитесь за меня, графиня. В эти торжественные для меня часы пишу Вам один в гостиничном номере среди походного беспорядка. Весь я, как натянутые струны арфы – прикоснитесь к ним, и зазвучат… Только Вы, графиня, поймёте меня, только со струнами прелестной Вашей души – мои струны дадут согласный аккорд. Графиня, я сознаю, я немолод, я вдовец, у меня взрослый сын – Вы всё это знаете, но Вы знаете и то, как я Вас люблю и как Вы мне нужны. Я прошу Вашей руки. Как только я получу Ваше согласие – я напишу отцу. Он Вас любит и ценит, и я уверен, что он будет счастлив назвать Вас своею невесткой…»

Порфирий не сомневался в согласии. Он писал, увлечённый своею любовью, всё поглядывая на милый портрет. Вдруг охватил его стыд: в такие торжественные, великие минуты, когда нужно было всё своё, личное, отбросить и позабыть и думать о самопожертвовании, о смерти, о подвиге, он думал и писал о личном счастье, о победе, о Георгиевском кресте, о славе, о долгой счастливой жизни с весёлой, чуткой, жизнерадостной графиней Лилей. В ушах звучало её любимое словечко: «Подумаешь?..» «Подумаешь – Порфирий мне предложение сделал…» А незримый хор всё вёл в душе весёлыми, бодрыми драгунскими голосами:

 
Чернявая моя,
Черноглазая моя,
Черноброва, черноглаза,
Раскудрява голова!..
 

С карточки Бергамаско улыбалось несказанно милое лицо, и казалось – вот-вот оживут и счастьем загорятся блестящие чёрные глаза и маленькие губы сложатся в неотразимо прелестную улыбку.

VI

Драгомировская дивизия, направляясь через Румынию к Дунаю, остановилась на днёвке у деревни Бею.

Афанасий лежал на поле подле своей низкой палатки и смотрел, как его денщик, солдат Ермаков, сидя на корточках, налаживал «паука». Подле Афанасия, подложив под себя скатку, сидел молодой стрелок с пёстрым охотницким кантом вокруг малинового погона. Загорелое, чисто побритое лицо было точно пропитано зноем долгого похода. Чёрное кепи было сдвинуто на затылок. Мундир был расстёгнут, и ремень со стальною бляхой валялся подле стрелка.

От самоварчика-«паука» тянуло смолистым дымком сухих щепок, томпаковое [161]161
  Латунное: сплав меди с цинком.


[Закрыть]
туловище самовара побулькивало, и лёгкие струйки пара вырывались в маленькие отверстия крышки.

– Зараз и вскипит, – сказал Ермаков, – пожалуйте, ваше благородие, чай; заваривать будем.

Не вставая с корточек, ловкими, гибкими движениями денщик достал чай из поданного ему мешочка и всыпал в мельхиоровый чайник, залил кипятком и поставил на самовар.

– А переправа будет, – вдруг сказал он, – солдатики сказывают – у Зимницы.

– Ты почём знаешь? – сказал Афанасий. – Это же военный секрет. Никто, кроме государя императора и главнокомандующего, о том не знает и знать не может.

– Точно, ваше благородие, тайна великая. Оборони Бог, турки не проведали бы. Ну, только солдатики знают… От них не укроется. Мне говорил один из понтонного батальона – земляк мой… У Зимницы… И казак терский, пластун, сказывал тоже. Там, говорил, берег – чистая круча, и не взобраться никак. Виноград насажен. У турок, сказывал, ружья аглицкие, многозарядные и бьют поболе чем на версту, и патронов несовместимая сила. Так в ящиках железных подле их аскеров [162]162
  Солдат.


[Закрыть]
и стоят.

– Откуда казак всё это узнал? – спросил Афанасий.

– Ему болгары-братушки сказывали.

Солдат вздохнул.

– Ну, однако, возьмём!.. Взять надо!..

Он разлил чай по стаканам и, подавая офицеру и стрелку, сказал:

– Пожалуйте, ваше благородие. Коли чего надо будет – вы меня кликнете. Я тут буду, возле каптенармусовой [163]163
  То есть там, где выдаётся снаряжение, обмундирование, продовольствие.


[Закрыть]
палатки.

И с солдатской деликатностью Ермаков ушёл от офицерских палаток.

– Видал миндал, – сказал стрелок, – Всё, брат, знают. Всё пронюхают. Почище колонновожатых будут. У нас стрелки тоже говорили, что у Зимницы.

– Всё одно, где укажут, там и переправимся, – сказал Афанасий. – Скажи мне, князь, что побудило тебя вдруг так взять и пойти на войну солдатом?..

– Офицерских прав не выслужил, пришлось идти в солдаты.

– Но ты? Мне говорили… Ты труд презираешь… А это же труд!..

– Ещё и какой!

Стрелок показал свои руки, покрытые мозолями.

– Видал? А ноги в кровь… Эту проклятую портянку обернуть – это же искусство! И сразу не поймёшь такую на вид немудрую науку. Почище и поважнее будет всех этих чертячьих Спенсеров и Карлов Марксов.

– И вот ты пошёл!.. Добровольно!.. Что же, или и тебя захватило, как многих захватило…

– Видишь, Афанасий… Я и точно хотел жить так, как создан был Богом первый человек. Без Адамова греха, не мудрствуя лукаво, Ты помнишь – в Библии…

– В Библии?.. Ты за Библию принялся? С каких это пор? Это после твоих чёртовых Марксов, Бюхнеров [164]164
  …чертячьих Спенсеров… чёртовых… Бюхнеров… – Спенсер Герберт (1820 – 1903) – английский философ и социолог, один из основоположников позитивизма; идеолог буржуазного либерализма. Главное сочинение – «Система синтетической философии». Бюхнер Людвиг (1824 – 1899) – немецкий врач, естествоиспытатель и философ; представитель вульгарного материализма.


[Закрыть]
и ещё там каких мудрящих немцев. Чудеса в решете!

– Так вот, по Библии – Бог создал человека для того, чтобы он ничего не делал. Пища сама в рот валится. Животные служат ему. Солнышко греет. На мягкой траве с этакой милой обнажённой Евушкой сладок сон. Это и есть райская жизнь – ничего не делать. Ни о чём не думать, не иметь никакой заботы. И надо же было этому балбесу Адаму согрешить и навлечь на себя проклятие! Стал он задаваться дурацкими вопросами. Отчего солнце светит? Что ему, дураку? Светит и светит – радуйся и грейся в его лучах… Нет, стал думать, а какая там земля? А имеет рай пределы и что за ними?.. Вот осёл, как и все учёные ослы!.. Что ему с этого? А накликал на себя беду – труд…

– Но ты, князь, кажется, сумел так устроиться, что не трудился никак.

– Устроиться-то я устроился, а вот представь себе – стало мне тошно. И пошёл я потому ещё… Ну, да это потом… Пришёл, видишь ли, такой момент в жизни, что либо в стремя ногой, либо в пень головой. Ну, пня-то мне не захотелось, – вот и надел солдатскую лямку.

– А трудно?

– Поди, сам знаешь… Нелегко. Не говорю – физически – ну, там бороду побрить, волосы чтобы под гребёнку, работы, ученья, поход – всё это ничего… А вот морально очень трудно было. Перекличка вечером. И молитва!.. Ты понимаешь, я – Болотнев – ученик Кропоткина, я – атеист, ничего такого не признающий, а пой молитву… Да у меня ещё и голос оказался хороший, слух, веди роту за собой… Фельдфебель приказал… Пой «Отче наш»!.. А то, понимаешь? Ведь фельдфебель, хотя и охотник я, а может и в морду заехать. Зубы посчитать.

– Н-да, брат. Назвался груздем – полезай в кузов.

– Что же – и полез… Это что у тебя в фляге? Коньяк?

– Ром.

– Позволишь? Люблю, знаешь, по-прежнему люблю, чтобы этакое тепло ключом побежало по жилам. И мысли!.. Мысли всегда это проясняет… Мысли становятся глубокие. Тогда за мною только записывай. Не хуже Григория Сковороды [165]165
  Сковорода Григорий Саввич (1722 – 1794) – украинский философ, поэт, педагог. С 70-х гг. вёл жизнь странствующего нищего философа. Сочинения Сковороды распространялись в рукописном виде. Продолжал традиции демократической украинской культуры, которая являлась источником его антиклерикальной сатиры. В философских трактатах и диалогах библейской проблематики обнаруживаются идеи платонизма и стоицизма. В нравственном плане Сковорода понимал смысл человеческого существования и жизни как подвиг самопознания. Сковорода оставил и литературное наследство: стихотворения и басни в прозе.


[Закрыть]
или иного какого мыслителя будут те мои мысли.

Князь хлебнул горячего чая с ромом, долил рома, хлебнул ещё, ещё долил и потянулся.

– Хор-рошо-о!.. – сказал он и замолчал, щуря на солнце веки в белёсых ресницах.

– Ну, дальше?.. Ты мне всё ещё главного-то и не сказал.

– Я тебе по совести ничего пока не сказал. Да вот что… А ты записывай… Я вот думаю, что вот таким, как я, князьям, дворянам, лодырям барским, очень невредно, чтобы иногда фельдфебель мужицким кулаком и… в морду, в личико барское!.. Дурь вышибить! Для протрезвления чувств. А крепок твой ром! И душистый! Теперь взводному на глаза не попадайся. А то услышит… Беда!.. Допытываться станет… Где достал? Не поверит, что у офицера-товарища. А я не откупаюсь… Да и нет у меня чем откупиться. Я ничего не имею… Мне, как из Кишинёва выступали, Елизавета Николаевна три рубля прислала – а это три месяца тому назад. Вот и живи, как в песне солдатской поётся: «И на шило, и на мыло, чтобы в баню сходить было…» Положеньице!.. Видишь, с жиру мы, князья, бояре, бесимся. Умны очень становимся. Вот и нужна нам острастка. Иван Грозный какой-нибудь или Пётр Великий – ох, как они это понимали! А как пошло расслабление власти, как пошли императрицы мудрить да с Вольтерами-богоотступниками переписываться, с Дидеротами знаться, как появилась вольность дворянства [166]166
  Вольтер (настоящее имя Мари-Франсуа Аруэ) (1694 – 1778) – французский писатель, философ-просветитель. Его перу принадлежат: философские повести «Кандид, или Оптимизм», «Простодушный»; трагедии в стиле классицизма «Брут», «Танкред»; сатирическая поэма «Орлеанская девственница»; публицистика, исторические сочинения. Вольтер боролся с религиозной нетерпимостью, мракобесием, был острым, непримиримым критиком абсолютизма. Сыграл огромную роль в подготовке Великой французской революции, в развитии мировой, в том числе русской, общественно-философской мысли. С ним вела переписку Екатерина II, так же как и с Дидро Дени (1713 – 1784. Дидерот – малограмотное прочтение его фамилии) – другим идеологом французской революции, философом-материалистом, защищавшим идею просвещённой монархии. Дворянская вольность – то есть дворянские привилегии были закреплены в царствование Екатерины II Жалованной грамотой 1785 г.


[Закрыть]
– ну, понимаешь, дисциплина понадобилась… Надо, чтобы кто-нибудь тебя по-настоящему поучил. А то сами пошли искать света – кто в масоны, кто куда, ну а я – в стрелки… На войну… Навстречу курносой, безглазой… Под её жестокую косу. Да тут и ещё одно обстоятельство было. Ну, да это потом, когда-нибудь…

– Что ты всё вертишься около одного места? Потом да потом… Не договариваешь чего-то. Проигрался, что ли?.. От долгов бежишь?

– Нет… Я в карты не играю.

– Гадость какая вышла, что бежать пришлось?

– Нет, и этого не было… То есть, если хочешь, конечно, как посмотреть?.. Если хочешь, то и гадость. Во всяком случае, не радость. Видишь, случилось то, о чём я никогда и не думал, что со мною это может случиться. Я полюбил…

– Ты? Чучело!.. Ты, помнится, ещё в корпусе любовь и женщин отрицал… Философа Канта [167]167
  Кант Иммануил (1724 – 1804) – немецкий философ, родоначальник немецкой классической философии. Разработал космогоническую гипотезу происхождения Солнечной системы из первоначальной туманности. Выступал против догматизма умозрительной метафизики и скептицизма. Идеи Бога, свободы, бессмертия, недоказуемые теоретически, считал, однако, постулатами практического разума, необходимой предпосылкой нравственности. Центральный принцип этики Канта, основанной на понятии долга, – категорический императив.


[Закрыть]
приводил в пример. Мы тогда, прости, – брезгали тобой.

– Я это давно бросил…

– А не секрет, – с дурною и злою усмешкой сказал Афанасий, – кого ты удостоил своей любовью?

– Брось, Афанасий, этот тон… Того князя Болотнева, кем вы брезгали в корпусе, – нет. Нет и того, кого прогнал отец из дому и кто, читая умные книжки, заблудился меж трёх сосен. Есть –  с т р е л о к Болотнев. В близком будущем – ефрейтор. А там, гляди – кавалер и… офицер! Таким, как я, кому терять нечего, на войне легко… Главного у меня нет – страха смерти. Мне смерть, по совести, – даже желанна.

– Скажи, пожалуйста… Каким Чайльд-Гарольдом [168]168
  Чайльд Гарольд – разочарованный жизнью одиночка, герой произведений английского поэта-романтика Джорджа Ноэля Гордона Байрона (1788 – 1824).


[Закрыть]

Огонь ревности загорелся в глазах Афанасия. Кого мог полюбить этот одинокий, странный и страшный человек? Графиню Лилю? Та помогает ему из жалости, как сестра, как мать. Кого-нибудь, кого Афанасий не знает? А если Веру?.. Странно… Веру? Возможно, что и Веру.

– Ты, князь, говори, так до конца. Что ты всё в прятки играешь?

– Хорошо. Скажу. Я даже делал предложение.

– И получил отказ, – со злорадством сказал Афанасий.

– Я в нём и не сомневался. При моей печальной-то репутации. Только я думал, что та девушка тоже оригинальна и не обыденна, не кисейная наша барышня-дворянка, что она поймёт меня и согласится вместе со мною пойти прокладывать новые жизненные пути. Я всё говорю тебе…

– Почему же ты удостаиваешь меня своих конфиденций [169]169
  Доверительности.


[Закрыть]
? Потому ли, что мы с тобою старые товарищи по корпусу, или тому есть и другие причины?

– Есть и другие причины. Та девушка, которую я полюбил, – близкий тебе человек – твоя кузина Вера Николаевна.

– Постой, князь! Ты ври, да не завирайся. Ты полюбил Веру? Ты?.. Ты Вере делал предложение?

–Ну… Да…

– Да это же совершенно невозможно! Ты!.. И Вера!.. Князь! Я тебе совершенно серьёзно говорю. Завтра, послезавтра может быть бой. Наша 14-я дивизия идёт на переправу. В такие минуты не шутят. Откровенность за откровенность. Так я тебе говорю… Я! Это я!.. А не ты делал предложение Вере!..

– И?..

– Ты понимаешь!.. Надо, чтобы кончилась война… Я вернусь – героем… Я всё сделаю для этого, и тогда… Нет, мне отказа не было!.. Не могло быть отказа… Так вот я говорю тебе. Я не ревную тебя. Не ревную, но мне, почти жениху, это неприятно, и прошу тебя – оставь это. Я не хочу, чтобы кто-нибудь стоял между мною и Верой. Понимаешь?

– Не бойся, Афанасий. Если бы что-нибудь осталось – я не сказал бы тебе всего этого.

– Почему? Разве ты это знал?

– Догадывался… Как было тебе не полюбить Веру Николаевну, она так резко выделяется из барышень своего круга.

– Да, брат… Вера – это класс!

Афанасий молча думал свои думы, вспоминал загадочную, манящую Веру с её русалочьими глазами и пепельными пушистыми волосами. Князь Болотнев поднялся со своей скатки, застегнул мундир, надел скатку через плечо, надвинул кепи на правую бровь и стал совсем молодцом-стрелком. И не узнать было в этом бравом молодом солдате расхлюстанного, обыкновенно небрежно одетого князя. Поднялся с земли и Афанасий.

Громадное зелёное поле расстилалось перед ними. Оно всё было покрыто маленькими походными палатками. Узкая балка с белыми меловыми щеками разделяла поле на две части. По одну громадным квадратом стояли биваки 14-й Драгомировской дивизии, по другую – меньшими квадратами стали батальоны 4-й стрелковой бригады генерала Цвецинского.

Биваки гомонили человеческими голосами. Люди расходились от ужина и собирались на передних линейках для переклички. Где-то печально и напевно играла гармоника. Из балки вилась редкая, белёсая, высокая пыль. Сотня донцов, охлюпкой, в пёстрых рубахах, в шароварах с алым лампасом и с босыми ногами, поднималась из балки с водопоя. Оттуда неслась негромкая песня. Пели два голоса, очень красиво и ладно, но что пели – разобрать было нельзя.

На западе небо краснело, солнце, наливаясь пламенем, опускалось к земле. После дневного зноя тянуло прохладой и запахом потоптанной молодой травы и пыли.

Оба молодых человека долго стояли молча, любуясь широким видом громадного бивака. Князь Болотнев первый прервал молчание.

– Афанасий, – сказал он, и в голосе его послышалась теплота, какой никогда не предполагал Афанасий у князя. – Афанасий, я пошёл в солдаты… Нелегко мне это далось. Всё – и раннее вставание по стрелковому рожку, и тяжкий труд похода… Боль во всём теле… Ну, да что говорить, и возможности… Фельдфебель… в морду… Чем чёрт не шутит?.. Видал я и это… Так вот, я три месяца прожил с этими людьми – солдатами. Это тоже своего рода – хождение в народ. И я понял многое… Все ищут правду жизни. Мы её не знаем. Они знают… Они жить умеют – мы не умеем. Мы все чего-то ищем, а то, что мы ищем, с нами всегда… Когда я пою «Отче наш», и рота, следя за моим голосом, вторит мне в унисон – я чувствую, я ощущаю, что что-то есть. Это ещё не вера, далеко не вера. Мне, атеисту, трудно так вот сразу и поверить, но это уже сомнение в правоте того, что я так жадно ловил у иностранных философов. В эти вечерние минуты я ощущаю, что у них, у этих заумных немцев и англичан, а более того – евреев – ложь, а правда в этом мерном гудении солдатских голосов, идущих за мною, в этих взмахах коротко остриженных затылков, крестящихся истово людей… Повторяю, я ещё не верю, но я со смыслом пою – «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…» Искушение было, и большое, но оно было и прошло, совсем и навсегда прошло… Не бойся, Афанасий… Вера Николаевна никогда меня не увидит и не услышит обо мне. Но… Если станет она твоею женою – береги её! Она трудный человек. У неё громадные запросы. У неё много того, что было и во мне, но я попал к солдатам и излечиваюсь у них. К кому-то попадёт она?.. На неё так легко повлиять, и в то же время, если она замкнётся – она ни за что себя не откроет. В ней много честности и доблести – даже и мужчине впору, и в то же время она так слаба, так может подпасть под чужое влияние. Береги её! Ну!.. Мне пора… Уже строятся на перекличку. Сам понимаешь – опоздать нельзя… Фельдфебель… И в морду!.. Неловко это будет… Всё-таки я князь!.. Да, что я хотел сказать тебе ещё?

И, не прощаясь и не протягивая Афанасию руки, князь Болотнев быстро пошёл с волынского бивака. Он уже спускался в овраг, когда Афанасий бегом догнал его.

– Что ты мне хотел сказать? – крикнул Афанасий, хватая князя за рукав.

– Чтобы ты был счастлив с нею! – сказал Болотнев, вырвался от Афанасия и бегом, прыгая через мелкие кусты боярышника и тёрна и через промоины, побежал в балку.

На том берегу беспокойно трубили стрелковые горны повестку к заре.

VII

На просторном румынском дворе богатого крестьянина были собраны офицеры полков 14-й дивизии. Они стояли по полкам. Был знойный день и время после полудня. Запылённое золото погон тускло блестело в солнечных лучах. Околыши кепи выгорели в походе, и так же запылились и точно выгорели лица офицеров. Они похудели от долгого похода, загорели и, хотя были тщательно вымыты и подбриты на подбородках, носили следы усталости тяжёлого похода в знойное лето.

В четырёхугольнике, образованном полковыми группами офицеров, похаживал невысокого роста генерал в длинном чёрном сюртуке с аксельбантами и академическим значком, в белой фуражке с большим козырьком. Мало загоревшее лицо его с небольшими, вниз спускающимися чёрными хохлацкими усами было спокойно. Похлопывая правой рукой по кулаку согнутой в локте левой, генерал Драгомиров говорил офицерам последнее наставление перед боем.

«За словом в карман не полезет, – думал Порфирий, стоявший в середине четырёхугольника с чинами штаба. – Говорит, как пишет. Профессор!.. По-суворовски учит. Молодчина!»

– Так вот-с, господа, прошу не забывать, что это прежде всего тайна… Военная тайна… Не мне говорить вам, господа, как свято и строго должна быть соблюдена эта тайна… Опустите руки, господа.

Руки в белых перчатках, приложенные к козырькам кепи, опустились. Стало менее напряжённо, вольнее. Кто-то переступил с ноги на ногу, кто-то кашлянул, кто-то вздохнул.

– Сегодня ночью, значит, в ночь на 15 июня, будет наша переправа через Дунай для прикрытия наводки моста через реку… Первыми на понтонах переправляются три стрелковые роты Волынского полка и первые два батальона того же полка. Полковник Родионов, сделайте расчёт и подготовьте ваших людей…

В рядах волынцев произошло движение. Кое-кто приложил руку к козырьку и сейчас же опустил её. Кто-то придвинулся ближе к середине квадрата.

«Афанасий пойдёт», – подумал Порфирий и любовно посмотрел на сына. Глазами сказал: «Не осрамись» – и Афанасий взглядом и улыбкой ответил: «Не бойся, папа, не подкачаю».

Драгомиров после краткой паузы продолжал:

– Передать солдатам… Научить, вразумить… На судне – полная тишина. И прошу не курить… Если неприятель огонь откроет – не отвечать. Раненым помощи на понтоне не подавать. Каждое движение может опрокинуть понтон. И раненому не поможешь, и других потопишь. Начнётся дело – тут не до сигналов и команд. Слушай и помни: что приказано раньше, то и исполняй. Береги пулю, не выпускай её зря. Стреляй только наверняка. Иди вперёд и коли. Пуля обмишулится – штык не обмишулится. Побьёшь турка – не говори: победил!.. Надо войну кончить – тогда и скажешь!.. Конец венчает дело, а это сегодняшнее, завтрашнее – только начало.

«Всё под Суворова ладит, – думал Порфирий, – а запоминается легко».

– План атаки? Вот меня спрашивали, какой план? Да какой же может быть план? Темно. Ночь – и местность незнакомая. Скажите людям – поддержка будет – подпирать будем непрерывно – смены не будет. Кто попал в первую линию – так и оставайся в ней, пока не будет сделано дело.

Драгомиров помолчал немного. Зоркими чёрными глазами он осмотрел офицеров и опять заговорил о том, что, видимо, волновало его более всего: беречь патроны. Знал, что патронов мало, что подавать их за реку будет нелегко, знал и то, что у его солдат ружья Крнка, едва на шестьсот шагов бьющие, а у турок Пибоди-Мартини, на полторы версты пристрелянное, и патронов уйма. Значит – вперёд, и штык. Так и учил.

– Патроны беречь!.. Скажите своим молодцам – хорошему солдату тридцать патронов хватит на самое горячее дело. И не унывать!.. Главное – не унывать… Как бы тяжело ни было – не унывать! Отчаяние – смертный грех, и сказано в Писании: «Претерпевый до конца – спасётся…»

Опять замолчал, похлопывая рукой по кулаку, посматривал в глаза офицеров. «Что они, как?» Потом сказал, повысив голос:

– Так вот-с! Это и всё! Война начинается. Прикажите по ротам на вечерней молитве после «Отче наш» петь: «Господи Сил с нами буди»… Знаете-с? «Иного бо разве тебе помощника в скорбех не имамы»… Помните? Силы небесные помогут вам там, где земные силы изменят… Чего человек не может – то Богу доступно-с!..

Порфирий сбоку и сзади смотрел на Драгомирова и думал: «Что он: точно верит или опять под Суворова – безверное войско учить, что железо перегорелое точить?»

– От души желаю вам, господа, полного успеха-с!

Драгомиров ещё повысил голос, сделал паузу, вздохнул и решительно добавил:

– Да иначе, господа, и быть не может. На нас возложено государем великое дело! Исполним его…  с  д о с т о и н с т в о м!!

Драгомиров приложил руку к большому козырьку своей фуражки и сделал полупоклон.

– Попрошу по местам! Авангарду генерала Иолшина через два часа выступать!

Офицеры с озабоченным говором выходили со двора. Они стеснились в воротах, постояли в тени раскидистого чинара, раскуривая трубки и папиросы, и пошли к полю, где белели палатки биваков. Там было тихо. Солдаты спали крепким послеобеденным сном.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю