Текст книги "Александр II"

Автор книги: Борис Тумасов

Соавторы: Платон Краснов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 45 страниц)

XIV

На другой день, 6 февраля, в Зимнем дворце в дворцовой церкви отслужили благодарственный молебен и после был высочайший выход.

В Георгиевском зале, группами по полкам, стояли офицеры гвардии и Петербургского гарнизона. Тихий, взволнованный говор шёл среди них. Все были потрясены случившимся, казалось невероятным, что крамола пробралась в самый дворец.

Государь, спокойный и сосредоточенный, вышел в зал из церкви и направился прямо к группе офицеров Финляндского полка. Он остановился против неё и несколько мгновений смотрел затуманенными слезами глазами на офицеров.

– Полковник Стг'оев, штабс-капитан Иелита фон Вольский, – вызвал государь, – пожалуйте ко мне. Поздг'авляю вас моими адъютантами.

Обернувшись к полковой группе офицеров, государь сказал:

– Благодаг'ю вас, финляндцы!.. Вы, как и всегда, честно исполнили ваш долг. Сег'дечно жалею об остальных невинно погибших жег'твах. Я не забуду оставшихся в живых жег'тв.

После выхода государь со всеми великими князьями поехал на Васильевский остров в Финляндский полк. Он прошёл в полковой лазарет и обласкал каждого из раненых, после чего прошёл в полковую церковь.

Неотразимо печальный и вместе с тем грозный вид имела церковь в эти часы. Перед иконостасом высился страшный ряд в одиннадцать гробов, украшенных венками. Пахло смолистою хвоею набросанных подле еловых ветвей. Государь твёрдыми шагами подошёл к убитым, перекрестился, долго всматривался в спокойные, восковые лица солдат, накрытые белой кисеёю, и преклонил перед ними колени.

Когда государь поднялся – лицо его было мокро от слёз.

– Как жаль мне, – сказал государь, – что эти несчастные погибли из-за меня.

Священник начал панихиду. Государь отстоял её впереди офицеров, подле гробов, и истово молился.

Седьмого февраля, несмотря на сильный мороз, государь поехал на Смоленское кладбище на похороны.

Подле кладбищенской церкви были выстроены роты и эскадроны от всех гвардейских частей. Плакучие ивы и берёзы были покрыты серебряной кисеёй инея. По ним с карканьем перелетали вороны и сбивали иней на землю. Всё кладбище было чёрно от множества народа, пришедшего помолиться за невинно пострадавших финляндцев. В морозном воздухе было тихо. Ярко блистало негреющее февральское солнце.

Одиннадцать гробов с прибитыми к крышкам гвардейскими тесаками и кепи с чёрными султанами были сплошь завалены венками и цветами. Торжественно было отпевание солдат. Когда понесли гробы к открытым могилам, государь зарыдал.

– Кажется, – сказал он, – что мы ещё там… на войне, в окопах под Плевной.

Гробы на полотенцах опускали в могилы. Пушечные громы и залпы ружей полыхали над Смоленским полем. Государь долго стоял над могилами и потом пошёл, опустив голову, к саням и, первый раз сопровождаемый конвоем, поехал в Зимний дворец.

Бывшие на похоронах долго не расходились. Прусский генерал фон Швейдниц подошёл к командиру Финляндского полка полковнику Теннеру и сказал:

– Я имею вам сообщить. Я получил из Берлина телеграмму. По получении от меня подробного описания взрыва в Зимнем дворце и того, как вёл себя при этом караул вверенного вам полка, император Вильгельм I отдал по армии приказ, в котором указал караульную службу нести так, как нёс её русский гвардейский Финляндский полк при взрыве дворца 5 февраля 1880 года. Я думаю, вам будет приятно это услышать.

В толпе, расходившейся с похорон, шли два прилично одетых человека. Оба были в меховых шапках, драповых пальто и с лицами, обвязанными от мороза шерстяными шарфами.

– Эх, Андрей Иванович, – говорил тот, кто был поменьше, другому, высокому и статному, – ведь сколько раз я докладывал, просил… Нет, не верили мне… А по-иному бы всё это повернулось. Другие похороны были бы. Познатнее, побогаче.

– Ничего, Степан, дождёмся и тех – богатых!.. Я уже придумал. Проще надо и решительнее. Прямо к цели…

– Так-то оно так… Андрей Иванович, только торопиться надо с этим. Видали, какой восторг!.. Какое было «ура»!.. Сто тысяч рублей накидали для семей убитых… А кабы да по-моему – иначе повернулось бы.

– Придёт, Степан, и наше время.

– Да скоро ли?

– Скоро…

XV

Желябов сознавал – надо было торопиться. Взрыв в Зимнем дворце дал неожиданные результаты и нанёс тяжкий удар партии «Народной воли».

До этого взрыва государь, деликатный и беспечный, равнодушный ко всему, что касалось его личной охраны, мистически верующий в божественный промысл, на этот раз вышел из себя. Дело касалось не его одного. Одиннадцать гробов с убитыми при взрыве финляндцами, лазарет, полный раненых, потрясли его. Какая же халатность, какая беспечность были вокруг него, если преступники могли забраться в самый дворец, угрожая его семье, его гостям и всем приближённым к нему?

Указом от 12 февраля была учреждена «Верховная распорядительная комиссия» под председательством графа Лорис-Меликова. Ей были даны диктаторские полномочия в делах, касавшихся охранения государственного порядка и общественного спокойствия.

Лорис-Меликов 6 марта объявил, что он «не будет допускать ни малейшего послабления и не остановится ни перед какими строгими мерами для наказания преступных действий, позорящих наше общество…».

Через неделю Млодецкий стрелял в Лорис-Меликова, промахнулся, был схвачен, судим полевым судом и казнён через двадцать четыре часа.

Лорис-Меликов обратился за поддержкой к обществу. Он писал: «На поддержку общества смотрю, как на главную силу, могущую содействовать власти и возобновлению правильного течения государственной жизни, от перерыва которой страдают интересы самого общества».

Нелюбимые чиновники были удалены. Убрали насадителя классического образования и схоластики, мертвящего молодые мозги, министра народного просвещения графа Толстого и на его место назначили Сабурова. Был ослаблен внутренний порядок в учебных заведениях, студенты были одеты в форму. Административно высланные были возвращены. Земские ходатайства удовлетворены.

– У нас теперь, – оживлённо блестя глазами, говорила Лиля – её все по-прежнему называли «графиней Лилей», – диктатура сердца. И как хорошо, что все эти мелочные заботы сняты с государя.

Ей вторил счастливый Порфирий:

– На Кавказе, – говорил он, смеясь, – одна Кура – один Терек, а в России одын Лорис – одын Мелик!..

Афиноген Ильич задумчиво смотрел на своих «молодых» – уже порядочно поседевших.

– Шутки, Порфирий… – сказала Лиля. – В Петербурге всё шутки.

– Дошутятся когда-нибудь до чего-нибудь отвратительного, – сказал Афиноген Ильич и как-то пристально и пронзительно посмотрел на Веру.

Вера сидела на обычном своём месте за круглым столом и молча слушала. За это время она похудела. В больших глазах её были тревога и мука. Шла внутренняя работа.

Порфирий продолжал:

– Мне говорили, что с осени Третье отделение Департамента полиции будет упразднено, по всем губерниям посылаются сенатские ревизии. Лорис-Меликов предполагает призвать общество к участию в разработке необходимых для настоящего времени мероприятий. В Государственный совет призовут несколько представителей от общественных учреждений. Это, папа, уже крупные реформы. В конечном счёте – это конституцией пахнет!

– Для России, – медленно сказал Афиноген Ильич, – немыслима никакая организация народного представительства в формах, заимствованных у Запада. Эти формы не только чужды русскому народу, но они могут поколебать его веру и сделать смуту, последствия которой трудно предвидеть. Россия, Порфирий, находится на ужасном распутье. Без самодержца она не сможет жить, а…

Афиноген Ильич опустил голову, потом поднял её и строго и зорко смотрел на стоявший в простенке между окнами мраморный бюст императора Николая I.

Все молчали, невольно глядя на бюст.

– Последний самодержец в Бозе почил, – тихо сказал Афиноген Ильич. – Трудно государю… У него большое и любвеобильное сердце, а государю нельзя всех любить… Двадцать пять лет царствовать, шестьдесят два года носить за плечами, не иметь в своей семье утешения и поддержки – нелёгкое дело!.. Дай Бог государю спокойно дожить до благостного конца своего царствования. Слишком многое государь совершил и – устал… Ты понимаешь, Порфирий, – государь устал!.. Это ужасно, когда государь устанет… И как его травят… Тут и за Лориса ухватишься… «На Кавказе одна Кура – один Терек»!.. Жестокие, Порфирий, у нас нравы, и чем больше человек сделает добра, тем сильнее обрушивается на него людская злоба. Лорису спасибо за то, что он полицию подтянул. Наконец стала она работать…

И опять Афиноген Ильич остро и внимательно посмотрел серыми блестящими глазами на Веру. Та вся съёжилась под этим взглядом и опустила голову.

XVI

Андрей Желябов делал в исполнительном комитете партии доклад. Доклад был неутешительный.

– В Сапёрном переулке, – говорил негромким голосом Желябов, – охранники с боем захватили нашу типографию. Млодецкий казнён, в Киеве полевые суды и казни. Мы должны были закрыть типографию на Подольской улице и динамитную мастерскую на Подьяческой. Хорошо ещё, что успели кое-что спасти. Полиция заняла эти квартиры. Квятковский и Пресняков повешены. Степан Ширяев, Зунделевич и Бух заточены в казематы… Арестован Александр Михайлов, взяты Григорий Ширяев и Фридман… Как видите, нам нужно торопиться – иначе у нас никого не останется для работы. Гольденберг выдал меня, Перовскую, Якимову-Баску – и нас уже ищут… Мы должны, товарищи, покончить наконец с царём. Ведя свою работу по мелочам, как то мы делали раньше, «Народная воля» проживает свой капитал. Лучшие люди стали террористами. Их мы готовили многие годы – и их уже нет. Что будет после убийства царя? На большие политические перемены я, товарищи, не рассчитываю, но нам легче станет работать, правительство растеряется, и наша организация захватит все слои общества. Но для этого нужно, чтобы хотя часть из нас, старых народовольцев, уцелела… Так вот, я предлагаю: Оловянникова пусть едет в Москву. Москва – наша последняя надежда. Если в нужную минуту Москва нас не выручит – будет плохо… Совсем, товарищи, плохо…

Как только Желябов кончил, все разом заговорили.

Суханов указал, что наступающий 1881 год необычайно благоприятен для «акта», а после него и восстания.

– На Волге – голод, моровая язва у скота… Среди студенчества и интеллигенции поговаривают о баррикадах, – заключил он свою нервную речь.

– Товарищи, – сказала Оловянникова, – кто же будет драться на баррикадах, когда царь будет убит? Мы недавно в комитете подсчитывали наши силы. С сочувствующими нас наберётся пятьсот человек. Вы сами, товарищи, знаете, что такое сочувствующие… Разве пойдут они на какой бы то ни было риск?.. Идти в бой с такими силами, по-моему, безрассудно…

Желябов строго посмотрел на Оловянникову.

– Всё одно, Наталья Николаевна, – сказал он, – упустить и этот год мы не можем.

– Мы должны убить царя!.. Убить во что бы то ни стало, – восторженно крикнула Перовская. – Подумайте только, как можно это теперь просто и легко сделать. Мой наблюдательный отряд всё выяснил, и убить царя вовсе не трудно. Если нас, людей неприметных, умеющих скрываться, постоянно меняющих паспорта и квартиры, полиция всё-таки ловит, – как нам не поймать государя, вся жизнь которого, точно размеренная по часам и по минутам, идёт у всех на виду. Во втором часу дня царь выезжает в Летний сад и там гуляет…

– Шпики и охрана, – сказал кто-то.

– Согласна, что тут неудобно. Расстояние короткое, и трудно тут, где сравнительно мало народа, быть непримеченными. Но вот – по воскресеньям царь ездит на развод в Михайловский манеж… Я всё сама проследила. Обычно он возвращается по Малой Садовой или по Инженерной улице, выезжает на Екатерининский канал. И тут и там так удобно устроить засаду. На повороте от Михайловского театра на канал царский кучер всегда задерживает лошадей, там скользко на раскате. Вот тут так удобно метать бомбы. На Малой Садовой Андрей Иванович присмотрел дом, где очень просто устроить подкоп под улицу… Это дом графа Менгдена. Там есть свободное помещение в подвальном этаже, которое сдаётся внаём. Мы решили устроить там молочную торговлю. Юрий Николаевич Богданович и Анна Васильевна Якимова-Баска там поселятся под именем четы Кобозевых… Работать будут по ночам. Колодкевич, Суханов, Баранников, Исаев, Саблин, Ланганс, Фроленко, Меркулов и сам Андрей Иванович посменно будут работать… Как видите – есть ещё у нас порох в пороховницах… Не оскудела сила казачья… И уже теперь динамита жалеть не будем!.. Не будем!..

– Правильно, – сказал Желябов, – я ничего не могу возразить против того, что говорит товарищ Перовская, и работать на подкопе буду… Но… Как-то, товарищи, разуверился я в силе этих подкопов. Уж на что всё было хорошо в Зимнем дворце устроено – а ничего не вышло… Только вред для партии… Мне больше по душе метательные снаряды, которые нам придумал Николай Иванович и силу которых нам показал на днях в Парголове.

Тот, кого Желябов назвал Николаем Ивановичем – был Кибальчич. Это был угрюмый чернобородый человек, во время заседания мрачно сидевший в углу и не проронивший ни одного слова. Теперь он поднялся и сказал ровным, бесстрастным, несколько глухим голосом:

– Видите, господа, я скажу вам прямо… Я совсем не народоволец… Мне до народа нет дела. Я – изобретатель. У меня теперь – чертежи; я даже сделал вычисления математические и решил, что всё это не фантазия, а можно… Выстроить такой корабль, чтобы летать на нём по воздуху. Управляемый корабль… Не аэростат, а вот именно корабль… Ну, только думаю, что при царе – не выйдет… Не позволят… Тут нужна свобода… Меня за сумасшедшего считают… Ну вот ещё придумал я и снаряды… И мне просто интересно попробовать эти снаряды на людях… Дерево в щепы – это не важно, мне нужно посмотреть человека под снарядом… И форму для вашей цели придумал – лучше не надо – плоская, как конфетная коробка… И завернуть можно в белую бумагу… Так вот я вам охотно, ну и сам могу тоже… Когда идея, мысли – тогда ничего не страшно… Я вам динамит дам… Запальные приспособления… Нет, лучше, чем динамит… У меня свой гремучий студень, куда лучше заграничного. Я вам всё сделаю – вы скажите только – когда?.. У меня придумано – огонь по стопину [215]215
  Шнур, пропитанный легковоспламеняющимся веществом.


[Закрыть]– моментально… Там скляночка, как бросите – разобьётся – и кислота – моментально, и взрыв, и мне интересно, как по человеку? Для науки… Так вот, господа, действуйте – я для науки готов.

Желябов холодно посмотрел на него.

– Я всё беру на себя, – сказал он. – Всё… В боевую группу метальщиков я предлагаю товарищей Рысакова, Тимофея Михайлова, студента Гриневицкого, сына псаломщика Емельянова, Перовскую и, конечно, – первым я. Если моя бомба не взорвёт…

– Этого никогда не может быть, – мрачно вставил Кибальчич. – Это будет моя бомба…

– Если бомба не взорвёт – я заколю царя кинжалом.

Опять зашумели, заговорили, заспорили.

– Рысакова, Емельянова не надо, – сказала Оловянникова. – Мальчики, по девятнадцати лет всего… Помните завещание Александра Михайлова – не посылать слишком молодых людей на смерть. Те, кто пойдёт в метальщики, – все обречены.

– Всё одно, – жёстко сказал Желябов, – других нет… Итак, мы отдаём на борьбу Богданова, Якимову, Фигнер, Фроленко, Суханова, Перовскую. Нам надо беречь старые кадры. Что касается Рысакова – он парень хотя и молодой, а толковый. Мои поручения, и очень опасные, всегда исполняет точно и беспрекословно. То же и Емельянов. Старым у них отваге поучиться надо… Да и других нет. А молоды?.. Так молодость поможет им ловко метать снаряды, сильно и без промаха, и потом так припустят, что никакая полиция их не догонит.

После недолгих споров согласились, что указывать места будет Перовская, первым метальщиком станет Желябов, за ним Гриневицкий, Рысакова поставят третьим метальщиком.

Расходились поодиночке, взволнованные, возбуждённые. Уходя, пожимали друг другу руки и говорили:

– Прощайте, встретимся, нет ли, видно будет…

– За работу, товарищи, и сейчас же!..

– А то смотрите, говорят, царь собирается дать конституцию.

– Ну да, держи карман шире!.. Куцую!..

– Хоть и куцую, а конституцию… Народ разве разберёт?..

Осенняя мгла лежала над городом. На пустынной улице не было никого. Сыпал мелкий петербургский дождь. Последними ушли Желябов с Перовской.

– Я уверена, – сказала Перовская, – что теперь удастся.

– Должно, Соня, удаться. Иначе Вера Николаевна окажется права…

– Ну да!.. Вот сказал!.. Бога нет. В это надо верить, что Бога нет, крепко верить. А Веру Николаевну я в это дело решила не посвящать.

– Что так?.. Или заметила что?..

– Да… Странная она стала… Много думать стала.

– Да, в нашем деле – думать!

Желябов покрутил головой.

– А не выдаст?..

– Нет. Это – никогда… Скорее с собою покончит… Белая крепкая кость… Дворянские старые заветы… И из военной семьи притом.

Желябов обнял Перовскую за стан, и они пошли, мерно шагая, касаясь друг друга бёдрами, к себе в Измайловские роты.

– А что, если сорвётся, Андрей, так и пойдём?.. На виселицу?

Желябов крепче прижал к себе маленькую Перовскую и сказал твёрдо:

– Ну что ж, так и пойдём. Другие за нас закончат.

Ненастная, глухая ночь была над ними. Они шли и думали о своём замысле.

Роковой для царя крут замыкался.

XVII

Двадцать второго мая 1880 года государыня императрица Мария Александровна тихо в Бозе почила.

Она умирала одинокая, всеми забытая и покинутая, сознающая, что не нужна больше государю. Сорок лет прожила она бледной тенью при блестящем царственном супруге. Сорок лет она молча терпела унижение от государя, увлекавшегося другими женщинами и последние годы должна была выносить присутствие во дворце княжны Долгорукой – государевой «душеньки». Она страдала молча, тихо несла свой крест и тихо, незаметно скончалась.

По совершении погребения государь выехал к войскам в Красносельский лагерь. Княжна Долгорукая, одна или с детьми, стала появляться на военном поле или в Дудергофе в придворной коляске с камер-казаком на козлах – как императрица.

Среди офицеров лагеря пошли нежелательные толки.

Государь это знал, и это его раздражало. Он и раньше замечал пренебрежение к его фаворитке. На малых балах в Эрмитаже, где все на виду, офицеры не танцевали с Екатериной Михайловной. Её пренебрежительно называли: «Mamselle de Sa Majeste» [216]216
  Барышня его величества (фр.).


[Закрыть]. Деликатный государь посылал своего адъютанта приглашать на танцы с княжной тех офицеров, в ком он был уверен. С Екатериной Михайловной постоянно танцевали и были её кавалерами флотский офицер Скрыдлов, сапёр Прежбяно и конногвардеец Козлов.

Были у государя огорчения и другого рода. Его любимый брат, великий князь Николай Николаевич старший, находясь в «ссылке» в Париже, рассказывал мадам Адан, почему не был взят русскими войсками, им предводимыми, Константинополь. Мадам Адан поместила это в газетах и сослалась на великого князя.

Всё это было тяжело. Как никогда, государю хотелось уйти от этого злобного мира, полного интриг и не желающего понять, что и у государя могут быть человеческие чувства и что после тайной, скрытой связи с Долгорукой государю хочется открыто жить с нею, пренебрегая этикетом.

В июле должны были быть очередные отрядные манёвры под Красным Селом, а перед ними учение всей кавалерии в высочайшем присутствии. Представлял кавалерию великий князь Николай Николаевич, только что вернувшийся из-за границы.

Великий князь встретил государя рапортом, и обычно государь, приняв рапорт, подавал руку великому князю. Теперь государь, на виду у всех, руки великому князю не подал, поднял лошадь в галоп и поскакал здороваться с полками. После учения кавалерии государь сел в коляску и, отъезжая, сказал великому князю:

– Кавалег'ия, как всегда, пг'екг'асно училась. Благодаг'ю. Пг'едположения на маневг'ы и задачи пг'ишлёшь мне в Цаг'ское Село.

Восьмого июля вечером адъютант великого князя приехал в Царское Село во дворец с пакетом. Старый камердинер, из бывших унтер-офицеров, знавший адъютанта ещё на войне, сказал ему:

– Ваше высокоблагородие, вам придётся снять траур. У нас сегодня такой день. Полагается быть без траура.

У адъютанта вследствие траура по императрице – эполеты, аксельбанты, портупея, перевязь и шарф – всё было зашито крепом.

– Какой же сегодня такой день? – сказал адъютант, стараясь вспомнить, что такое могло быть 8 июля…

– Его величество изволили сегодня венчаться. Так позвольте, я помогу вам траурочек спороть.

Государь пришёл к адъютанту в расстёгнутом поверх белого жилета кителе. Он был весел и счастлив.

И точно, государь очень скромно и тихо обвенчался с княжною Долгорукою в малой дворцовой церкви при одном священнике и псаломщике, без дьякона и певчих. Таинством брака закреплял он свою давнишнюю, последнюю, двенадцатилетнюю любовь… Шафером государя был генерал-адъютант Рылеев…

Известие об этом браке было встречено в государевой семье нехорошо. Государь наследник цесаревич Александр Александрович, бывший на водах в Гапсале, собрался уехать в Данию, к родителям своей жены, Лорис-Меликов помчался в Гапсаль и убедил наследника приехать к отцу и помириться с ним.

Государь с молодой женой уехал в Ливадию. Когда наследник прибыл в Крым, государь лично встретил сына на пристани. Отец и сын обнялись, и оба расплакались. Обоим было нестерпимо тяжело.

Не даром давалось государю то счастье, которое он себе исподволь готовил, мечтая о тихой жизни среди новой семьи. Государь хотел подальше уйти от забот правления.

Зимою 1880/81 года государь с Лорис-Меликовым вырабатывал серьёзные реформы в управлении государством, шёл пересмотр основных законов государства. В обществе ходили слухи – будет дана конституция, и одновременно с обнародованием закона о представительном образе правления Долгорукая, получившая титул княгини Юрьевской, будет провозглашена императрицей и произведено её венчание на царство.

В высших петербургских сферах росло недовольство государем. В либеральных гостиных шептались – государь ненормален. Он должен передать правление государством сыну и удалиться на покой.

В эти дни партия народовольцев прислала государю смертный приговор и грозила ему динамитом…

Так начался 1881 год, двадцать шестой год благополучного царствования государя императора Александра II.