Текст книги "Эстафета жизни"
Автор книги: Борис Четвериков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)
Григорий Иванович Котовский стоит у открытого окна, глубоко дышит, любуется на белые облака, на лазоревое небо, на могучую сочную зелень, на просторные поля. Хорошая земля в Умани – роскошный чернозем. Недаром Уманский уезд выращивал, как помнят старожилы, одной только озимой пшеницы до пятисот тысяч пудов, да еще и ржи почти столько же. Сеют здесь и ячмень, и просо, и гречиху. И потихоньку-помаленьку начинает налаживаться хозяйство после всех бурь, после кровавых сражений. А давно ли по полям и холмам, не разбирая, что тут посеяно – рожь или гречиха, или ничего не посеяно, ничего не растет, кроме полыни и лебеды, чертополоха и бурьяна, мчалась лихая конница, громыхали тачанки, врезывались в землю глубокие выбоины от тяжелых батарей?..
Котовский смотрит вдаль. Вот прошел мимо товарный поезд. Снова тишина. Выползла во двор разбитая параличом, почти не способная двигаться старая генеральша, дряхлая, седая, с ожесточенными, скорбными глазами. Это бывшая хозяйка дома, муж ее, уездный воинский начальник, погиб во время этих грозовых лет, пронесшихся над Россией. Когда дом был отведен городскими властями для командира корпуса Котовского, старуху хотели выселить. Григорий Иванович воспротивился:
– Пускай себе доживает век на своем пепелище. Мне она не помешает, и я ей тоже не досажу.
Так и оставили ее на прежнем месте. Сама генеральша, видимо, не знала, что ее собирались выселить. Она вообще не воспринимала всего происходящего в мире. К тому же она была совершенно глуха. Заговоришь с ней – отвечает невпопад или же вообще ничего не отвечает и смотрит куда-то мимо. Поистине, она была воплощением сгинувшего старого строя – в своей бессильной ненависти, в своей безнадежной глухоте, в своем оцепенении. Какая-то сердобольная женщина приносила ей еду, выводила почти волоком на крыльцо, затем уводила обратно. Генеральша сидела на крыльце неподвижно, уставив потухший взор в одну точку. О чем она думала? Что вспоминала?
Главное украшение в просторном и светлом кабинете Котовского большая, во всю стену, карта России. Она совершенно необходима Котовскому, он хочет постоянно чувствовать близко, около, рядом всю страну, горячо любимую, славную социалистическую державу, ленинское детище, выпестованное им на радость и на образец всем трудящимся мира. Нужно большое сердце, необъятно широкая, как русские степи, душа, чтобы со всей беззаветностью, не щадя жизни, ринуться в бой, отстаивая ленинскую правду. Недруги кричат: "Отсталая страна!" Разве отсталая, если в каждом ее обитателе – в рязанском, самарском мужике, в полтавском хлеборобе, в винницком незаможнике – в решающий час обнаружилось величавое благородство, неслыханная отвага, готовность по зову Ленина встать рядом с питерскими пролетариями, иваново-вознесенскими ткачами, бакинскими нефтяниками, донецкими шахтерами, рядом с невиданной еще породой людей – коммунистами и не оробеть перед увешанными американским оружием, накормленными английскими галетами белогвардейцами, перед озверелым царским офицерьем, перед хладнокровными наемными убийцами, надерганными интервентами из четырнадцати государств? Нет, не отсталая! Высокоодухотворенная, достойная подражания, прославленная в веках страна, гордость человечества бессмертное поколение, отстоявшее революцию.
Такие мысли рождаются в голове Григория Ивановича Котовского при взгляде на огромную, во всю стену, карту огромной, в одну шестую часть света, страны. Другому бы ничего тут не увиделось, кроме желтых, зеленых, голубых пятен, линий и кружочков, крупных и мелких названий городов и сел. Нет, Григорий Иванович видит иное! Он видит, как движутся по всему необъятному пространству лесов и полей, горных ущелий и цветущих равнин отряды и роты, полки и дивизии, как захлебываются и надрываются пулеметные очереди, ухают орудия, как с винтовками наперевес идет в атаку пехота, как звенят и врубаются во вражеские полчища безотказные клинки.
История огласила смертный приговор преступному капиталистическому миру. Глянув в черную зияющую яму, готовую его поглотить, обреченный цепляется за края могилы, в приступе ярости он хотел бы увлечь за собой все живое, все, чему предстоит жить и красоваться. Он понимает, что новый, коммунистический строй неизбежен, что он несравнимо лучше и что он обязательно придет.
Сначала чудовище пытается задушить прекрасное дитя еще в колыбели. На защиту встает все, что есть лучшего на земле. Тогда изуверу ничего больше не остается, как всяческими ухищрениями замедлять ход истории, всеми способами мешать, всеми приемами вредить. Убивать, тащить все, что подвернется под руку: золото так золото, пшеницу так пшеницу. Угонять из наших гаваней принадлежащие нам корабли, с проворством опытного контрабандиста увозить сибирский лес, драгоценности, даже новые, только что выпущенные советские серебряные рубли и полтинники, даже старинные картины, даже старинную утварь из особняков – и стулья пригодятся!
Но цель тут иная. Сначала взрывать мосты, приводить в негодность паровозы, сжигать города и убивать, убивать все равно кого, все равно за что, лишь бы больше... Топтать посевы, окружать блокадой, стрелять из-за угла... А затем горланить во всю глотку до хрипоты, что вот он – хваленый социализм, вот он – новый строй, видите сами, – ничего у них не получается: голод, нищета, разруха, пещерный быт, развал! Они даже и одеваются не по моде! У них даже нет жевательной резинки! Дикари!
Чем больше вдумывался Котовский, чем усерднее изучал Маркса, Энгельса, чем внимательнее читал и перечитывал творения Ильича, тем ярче вырисовывалась перед ним потрясающая картина страданий, противоречий, рабства и унижения, в которые ввергнуто человечество царством доллара, тем длиннее становился перечень злодеяний, на которые кидается старый мир, понимая, что гибель его неминуема и что ему все равно уже нечего терять.
Да, карту любил Котовский, о многом она ему рассказывала. А гипсовая статуэтка – Ленин во весь рост – и бюст Карла Маркса на письменном столе довершали убранство строгого делового кабинета комкора.
Котовский твердо знает: надо полностью использовать кратковременную передышку, которую вынуждены дать враги. Все их атаки отбиты, им приходится разрабатывать новые варианты. Пока они там думают и собираются с силами, нужно хорошенько подготовиться к будущим боям.
Из каждой поездки в Киев или Харьков, а особенно в Москву Котовский привозит кипы книг, журналов, пособий, а затем штудирует их со всей напористостью и страстностью своего неуемного характера. Все размышления, все открытия, которые он делает, читая "Анти-Дюринг", или Дарвина, или ленинские статьи, он тотчас излагает своим товарищам, а прежде всего Ольге Петровне. Он спешит поделиться всем, что узнал, он не хочет быть скрягой и скопидомом, копить знания только для себя. Всем людям нести свет, всех приобщать к культуре!
Ольга Петровна – первый друг и советчик, неизменная помощница во всех делах, мамаша для всех котовцев, прилежный секретарь, надежный справочник по всем вопросам. Она из тех русских женщин, которые обладают душевной ясностью, обширным умом и удивительным тактом, которые разделяют с мужем все его помыслы и труды, скромно оставаясь в тени и довольствуясь славой и успехами своего избранника. Мягко и деликатно Ольга Петровна указывала мужу, что ему необходимо проработать в первую очередь, к каким источникам прибегнуть. Часто она читала ему вслух. Затем они откладывали книгу в сторону, и начиналось обсуждение прочитанного.
Штудируя какой-нибудь фундаментальный труд, Котовский запоминал особенно понравившиеся ему строки.
– Америка – самая молодая, но и самая старая страна в мире! восклицал он, с завидным аппетитом уплетая свой любимый борщ с перцем или воздавая должное пампушкам с чесноком.
Ольга Петровна выжидательно и понимающе смотрела на любимого человека. Она знала его привычку думать вслух. Но Котовский молчал. Он размышлял над этими словами, почерпнутыми из писем Маркса и Энгельса. Через некоторое время он добавлял:
– Самая старая. Вроде нашей генеральши: все лучшее позади.
6
Утром, еще до гимнастики, Котовский припоминает неотложные дела, которые следует выполнить сегодня, диктует Ольге Петровне, и она записывает в блокнот.
– Проверить ход контрактации свеклы. Записала? А то не проверять, так после наплачешься. Ленин учит, что если ты отдал распоряжение, то обязательно проверь, выполняется ли оно. Иначе ты будешь выглядеть болтуном. А те, кто пренебрегли твоим распоряжением, будут хихикать за твоей спиной.
Ольга Петровна записывает. Солнце светит в окно. Котовский продолжает диктовать:
– Проверить торговлю военно-кооперативных лавок. Как я здорово прижал частников! Одобряешь? Взвинтили цены на мясо так, что мясо стало дороже шоколада. А мы пустили мясо в своих лавках сначала даже себе в убыток. Понимаешь, какой ход? Это все равно что зайти противнику во фланг, ударить конницей по его тылам. Сначала частные торговцы смеялись над нами. Экие простофили, говорят! Однако видят – покупатель толпой повалил к нам. Горят нэпманы! Помнишь, делегация от купцов ко мне приходила?
– Это когда ты их выгнал? Как же! Помню.
– Взмолились, олухи царя небесного! Не губи, говорят, побойся бога. А я им отвечаю: труды Маркса и Энгельса надо изучать, тогда бы вы знали, что ваш бог – вексель, ваш культ – торгашество, а ваша гибель – социализм. Вопросов больше нет? Не забудьте с той стороны захлопнуть двери!
Котовский приступает к гимнастическим упражнениям. Наступает молчание. Ольга Петровна смотрит в окно, залюбовалась затейливым зеленым убранством сада. Какая свежесть хлынула в комнату! Солнце поднялось уже над деревьями, все сверкает, переливается. Птичий гомон – величайшее музыкальное произведение природы – порождает бодрость, согласованность, наэлектризованность души. И вдруг Котовский что-то вспомнил, прервал упражнения:
– Самое важное! Запиши, Леля, и подчеркни: в президиуме горсовета поднять вопрос о восстановлении кирпичного завода в городе. Ты ничего об историческом прошлом нашей Умани не читала? А я читал. Там только одно не записано – что наша бригада в районе Умани поставила точку разбою бандитов Грызло и Гуляй-Гуленко. Ну ничего, об этом в следующем издании добавят. А об Умани ты прочитай, занятно. Оказывается, никто не знает, когда Умань основана, знают только, что давно. Зато хорошо известно, что ее частенько истребляли. Один раз всех жителей Умани вырезал гетман Дорошенко, в другой раз приложил руку Гонта. Но это не главное. Истреблять и вырезывать с давних пор водятся мастера. Главное другое: оказывается, до революции в Умани черт-те что было, даже табачная фабрика, можешь представить?! Две паровые мельницы, три вальцовые. Маслобойные заводишки тоже были, а что меня заинтересовало – здесь было шесть кирпичных заводов, мал мала меньше, но шесть. А мы теперь один, да хороший откроем. Кирпич нам вот как нужен! Кстати, запиши, тоже сюда относится: поехать в Бердичев. Записала? Не улыбайся, Леля! Иногда кирпич – первейшая штука, его нам много понадобится. Конечно, нужно одновременно не забывать о пушках и пулеметах, как напоминает товарищ Фрунзе. Иначе, говорит, империалисты кирпича на кирпиче не оставят, это такая публика.
– Я записала: "Поехать в Бердичев". А зачем тебе туда?
– Понимаешь, еду недавно по Бердичеву, смотрю – красноармейцы со всем усердием заводскую трубу разбирают, только пыль летит. "Над чем, спрашиваю, трудитесь, товарищи бойцы?" – "Да вот, товарищ командир, печи будем в казармах ставить, кирпич понадобился". – "А что это за труба?" "Бывший буржуйский кирпичный завод, товарищ командир. Ликвидируем, так сказать. Как в гимне указано, проклятый старый мир надо до основания разрушать". – "Отставить, говорю, разрушать. Восстановим этот завод, тогда не понадобится ковырять старые развалины, нового кирпича наготовим". Я уже поручил это дельце толковому человеку, надо съездить проверить, как там у него подвигается. Если в Умани будет завод да там завод – сумеем кирпичом даже кое с кем и поделиться.
– И как это тебя на все хватает, удивляюсь. Смотри, у тебя целый трест образовался: и лавки, и сахарный завод, и кожевенный, а теперь еще за кирпич взялся.
– Надо, Леля. Ты мне вчера читала, как у Ленина говорится? Что мы нагоним другие государства с такой быстротой, о которой они и не мечтали? Ты веришь в это? Я так ни минуты не сомневаюсь. Американские капиталисты очень спесивы, а спесивых по носу бьют. Надо же было выдумать такую несуразицу, что двадцатый век – это век Америки и монополий! Приятно им или неприятно, но жизнь показала, что двадцатый век – век ленинской перестройки, начало новой эры человечества. Тут никуда не денешься, скоро это поймет весь мир. Особенно крепколобым мы объяснили на полях сражений. Советская власть плюс электрификация! Все! Заканчиваю гимнастику. Иду к колодцу окатываться, только как бы генеральшу не напугать!..
Григорий Иванович выглядывает в окно. Тишина. Никого. Спит еще генеральша.
– Как ты считаешь, Кржижановский ведь большой человек, умница? Я вчера из его статьи выписку сделал. До чего некоторые люди умеют находить слова! Я вот плохо говорю. Ведь плохо, Леля? Или сравнительно ничего? Я рублю сплеча, как клинком. Спасибо, еще ты меня сдерживаешь... Эх, Леля, Леля! Бесценный ты человек! Помнишь, я каждый раз тебя из списков представленных к награде вычеркивал? Награду ты сто раз заслужила, но я не мог допустить, чтобы недруги шипели: "Смотрите, Котовский своей жене ордена на грудь вешает..." Не мог я, Леля, ты должна это понять.
– Да разве я не понимаю!
– Вспыльчив я, черт, не маневрирую, как некоторые. Никто не говорит Ольга Петровна Котовская не только орденов – бессмертной славы достойна! Ты и сама не знаешь, какая ты! Исключительная натура!
– Гриша, – останавливает Ольга Петровна, – ты о Кржижановском начал говорить, что он умница.
– Он из ленинской стаи! И вот он отмечает, что мы живем в особое время, не похожее ни на что другое. С наших глаз спала пелена. Сейчас, говорит, все тайны разгаданы, все стоит перед нами во всей своей обнаженной сущности. Понимают враги и противятся. Понимают друзья и присоединяются к нам. Да, есть один единственно правильный путь ленинский! И с этого пути нас не собьют никакие проходимцы, как бы они ни старались!
– Ты ведь так и сказал на конференции, когда выступал?
– Так и сказал.
– А троцкисты?
– Шумели. Да ведь таких, как я, криком не возьмешь. Итак, приступаю к водным процедурам. Да! Запиши еще, Леля: "Тринадцать ноль-ноль – полковник Ухач-Угарович".
– Что, все-таки согласился работать в корпусе?
– Человек был – ни много ни мало – профессором в Академии генерального штаба! Тоже вроде развалин кирпичного завода! Сто лет как в отставке, а предложил я ему вести занятия, он даже прослезился. Надо верить в людей! Каждый кирпич пустить в стройку! Ухач-Угарович! Фамилия водевильная, а старик хоть куда!
Котовский приступает к водной процедуре. Плеск воды. Фырканье. Уханье. Затем свист туго натянутого полотенца, когда им со всей силой растирают спину, плечи, грудь...
– Помнишь, как меня Троцкий вызвал и перевод в Тамбов предложил? Нехорошо он тогда говорил, на моем самолюбии хотел играть, а у меня самолюбие – не скрипка, чтобы на нем играть. "Вас не ценят! Вас не понимают!" Еле тогда Фрунзе меня вызволил. Ушел я от него и думаю: "Нет, не коммунист Троцкий. Кто угодно, только не коммунист".
Растирание закончено. Кожа горит. Даже шея стала красной. Свежий, бодрый, пружинящей походкой входит Котовский в столовую и садится за стол.
– Как ты считаешь, Леля, хорошо это – на низменных чувствах играть? Я тебе откровенно скажу: дюжину таких проходимцев я бы на одного Ухач-Угаровича не променял.
Завтрак несложен: холодная вареная картошка, крепко посоленное крутое яйцо и холодные, запотевшие, с пупырышками, свежие огурцы – прямо с погреба.
Солнце так и заплескивает, так и хлещет в настежь открытые окна форменное наводнение. И какой крик подняли воробьи в кустах акации!
– Теперь на стадион? – спрашивает Ольга Петровна.
– На стадион. А оттуда в школу младших командиров. Как ты считаешь, Леля: чудесная штука – жизнь?
Ч Е Т В Е Р Т А Я Г Л А В А
1
Сообщение о том, что родился сын, застало Котовского в отъезде, в Москве. С этого момента Григорий Иванович погрузился в некое сияние, в блаженный туман. Его спрашивают:
– Когда вы сможете приехать следующий раз?
Он отвечает:
– Здорово! Молодец Лелька!
– Простите? – озадаченно смотрят на его счастливое лицо.
– Я что-то невпопад ответил? Видите ли, только что получил известие. У меня сын родился.
– А-а! Тогда понятно! – улыбаются все присутствующие. – Чего же вы не едете домой? Спешите! Поздравляем от всего сердца!
– Сегодня еду. Надо только подарки купить. Ведь событие – сын! Это ведь что-нибудь да значит? Теперь хлопот будет... Например, имя сыну надо выбрать... и прочее, и прочее...
Стоял февраль, дули февральские ветры, гуляли февральские метели, и надо же было случиться, что в дороге произошла непредвиденная заминка: поезд задержали из-за заносов пути. Григорию Ивановичу и без того казалось, что поезд ползет как черепаха, что на станциях он стоит безобразно долго.
– И чего, спрашивается, стоим? – волновался Котовский, поглядывая в окно на пустынный перрон, на станционные постройки. – Наверняка график движения составляли заплесневелые бюрократы! Для такой станции, как эта, вполне достаточно двух минут, а мы стоим уже десять!
Но теперь поезд вообще застрял, на этот раз на неопределенное время. Однако Котовский не из тех, кто может мириться с обстоятельствами и опускать руки.
– Кто со мной ликвидировать заносы?
Отозвался один, подал голос другой. Молодежь всегда за риск, за смелость, за действие, за инициативу.
И уже не один Котовский, а целый отряд принимается за работу. Моментально выискали дрезину и отправили к месту действия бригаду здоровяков, вооруженных скребками, метлами и лопатами. Котовский тем временем орудовал в дежурке. Вызвал узловую станцию, позвонил в депо, выяснил, что снегоочиститель в неисправности и все еще не выслан, что там и не шевелятся. Потребовал к проводу некоего Епифанова, нерадивого начальника, о котором сказали, что все от него зависит. Поговорил с ним так, как умел говорить. Через несколько минут снова соединился с этой станцией. Проверил. Сообщили, что снегоочиститель, оказывается, в исправности и уже отправлен. Подействовало внушение! Подошел снегоочиститель. Стальное чудовище то пыхало жаром, то обдавало снежной пылью, рычало, лязгало, вздрагивало всем своим грузным чревом, и снежные вихри разлетались от него в обе стороны, освобождая путь.
И вот уже можно двигаться дальше! Скорей же, скорей! Неужели машинист не понимает такой вещи: ведь сын! Ведь надо гнать во всю мочь! На свет появился сын, появился маленький Котовский!
Григорий Иванович не помнит, как он примчался со станции домой, как вывалил на стол игрушечный барабан, плюшевого мишку, зайца, свистульки, домик... и даже картонную коробку с кубиками... даже букварь.
Бледная, похудевшая, но с сияющими, гордыми глазами встретила мужа Ольга Петровна. Очень смеялась над его покупками:
– Да ведь ребенку исполнилась всего неделя! А ты уже – букварь! Смешной ты, право. Пока что понадобятся только соска и побрякушка. Но как говорят в народе – мне не дорог твой подарок, дорога твоя любовь!
– Ничего, со временем все пригодится, – упавшим голосом пробормотал Григорий Иванович.
Он вспомнил, что еще за два месяца до появления сына привез для него из Киева кроватку-коляску, и упрямо повторил:
– Все пригодится: и трехколесный велосипед, и мячик, и ванька-встанька... а со временем потребуются и хорошие книги, и добрый конь, и клинок... А если кое-что я приготовил заранее, так запас мешку не порча, как говорится.
Отплатив жене пословицей за пословицу, Котовский приступил к самому главному: внимательно и придирчиво, восторженно и благоговейно – долго и в полном молчании рассматривал крохотное существо. Сильный, могучий, он боялся причинить боль ребенку и брал его на руки только на подушке, как берут драгоценное ювелирное изделие, любуясь им, но остерегаясь трогать.
– Ничего парень. А? Как ты думаешь, Леля? Малость легковат, мог бы быть покрупнее, да ведь не все сразу. А? Как ты думаешь, Леля? Вырастет?
Пока ребенок не подрос, Котовский никому не позволял входить в детскую.
– Погодите, подрастет – и сам к вам выйдет поздороваться и поговорить о погоде.
Котовский долго решал, какое дать имя сыну.
– Задача нешуточная, – озабоченно говорил он. – Дать имя просто, а ведь человеку-то с этим именем ходить всю жизнь. Слов нет, не имя решает дело, каждое имя хорошо, если человек хороший. А все-таки есть такие загвоздистые имена на свете, что не выговоришь. Салафиил! Филагрий! Меласипп! Елпидифор! Дашь такое имя, а потом будет сынок недобрым словом вспоминать, вот, скажет, удружил папаша!
– Что это такое – Салафиил! Это уж слишком! – возмутилась Ольга Петровна. – Таких имен и не бывает, это ты сам выдумал!
– Нет, не выдумал! Я в Москве все справочники перерыл, все календари проштудировал. Есть! Есть всякие имена! Некоторые и не выговорить! Варахиил! Не веришь? И Варахиил есть и Истукарий...
– Вот и назови сына Истукарием, – рассердилась Ольга Петровна.
Григорий Иванович после долгого раздумья предложил:
– Знаешь что, Леля... Назовем его Гришей? Если какому-нибудь бандиту удастся когда-нибудь прикончить меня, пусть не радуются враги – вырастет второй Григорий Котовский! Кто знает, может быть, и внук появится на свет, и тоже Григорий... А уж ты позаботишься, чтобы они выросли достойными людьми.
На этом и порешили. Пусть самое имя подскажет сыну, по какому пути следует ему идти. Этот путь прямой, без извилин, путь служения народу, революции – путь коммуниста.
Котовский понимал, что понадобится много еще настойчивости, усилий, чтобы пробиться к цели. Еще не одно поколение будет сосредоточивать всю волю, все способности, чтобы отстаивать каждый свой шаг, чтобы идти и идти – наперекор всем бурям.
Маленький мальчик безмятежно спал. Что ждет его? Какие он найдет перекрестки? Какие совершит поступки? Какую пользу принесет людям? Какие радости всколыхнут его сердце? Говорят, молодость без увлечения так же печальна, как старость без опыта. Какие увлечения будут владеть этим новым, вторым Григорием Котовским? Какие задачи поставит перед ним эпоха? Совладает ли? Каких отыщет друзей маленький мальчик-загадка? Каких сокрушит врагов?
В одном Григорий Иванович был твердо уверен: что сын его вырастет хорошим, даже очень хорошим. Иначе не может быть.
Григорий Иванович напряженно думал, напряженно вглядывался. А мальчик безмятежно спал и улыбался во сне какому-то своему сновидению. Зачем ему раньше времени задумываться? Все придет. Он спал. Отец стоял у его постели и думал о нем, о будущем. Будущее выковывают те, кто живет сегодня.
"Не беспокойся, сын, мы сделаем что сможем и что успеем".
Что говорить, они с Гришуткой большие друзья! Около его кроватки и думается легче, и отдыхается хорошо. Григорий Иванович всегда находит для сына хотя бы минутку.
Но разве у Котовского один сын? У него много сыновей и питомцев. То он подберет заморыша, толкавшегося возле полковой кухни в поисках объедков, то приютит побирушку с улицы. Приведет домой, Ольга Петровна вымоет его, смастерит ему белье, рубашонки, вылечит болячки, и становится он равноправным членом семьи, пока не окончит школу и не выйдет в люди.
Кавалерийский корпус взял шефство над комсомолом Днепропетровска. Где же поместиться комсомольским посланцам, приезжавшим в Умань? Конечно у Котовского. Где же получить вкусный обед приехавшему навестить своего командира бывшему бойцу прославленной бригады? Где же послушать интересные разговоры и самому вставить словцо? У Котовских всегда людно и шумно. А за столом зачастую не хватает на всех посуды, и тогда пускаются в дело миски, солдатские котелки.
Жили более чем скромно. Только благодаря искусству Ольги Петровны сводили концы с концами. Но какая это была наполненная, осмысленная, интересная жизнь! Как люди тянулись к этому хорошему, приветливому, дружному семейству!
2
Митюшку Григорий Иванович заприметил давненько. Это был мальчик на посылках, "коридорный" в гостинице "Красная", в той гостинице, где Котовский останавливался всякий раз, как приезжал в Харьков.
Гостиница была не из образцовых, но старалась быть не хуже других. В номерах пахло керосином и невыветрившимся табачным дымом. В ресторане при гостинице кормили плохо и дорого. Зато здесь было от всего близко: от театра, где ставились и Чехов, и мелодрама "За монастырской стеной", от вокзала, наполненного круглые сутки гамом и шумом, и от квартиры Фрунзе, к которому, собственно, и приезжал Григорий Иванович по делам или просто чтобы повидаться.
Митюшка был невероятно белобрыс, даже ресницы у него были, как у теленка, белые, а космы на голове, никак не поддававшиеся гребенке, походили на овсяный сноп в сильный ветер.
– Митюшка! Одна нога здесь, другая там! Газеты в киоске на углу! Быстренько!
– Мить! Пива! Две! Жигулевского!
– Митрий! Сроду тебя не дозваться! Покличь буфетчика, знаешь? В семнадцатый! Водки пусть еще принесет. Не хватило.
И Митюшка мчался опрометью в киоск на углу, в семнадцатый на втором этаже, на почту и во множество других самых неожиданных и невероятных мест. Он спешил, во-первых, потому, что хотел быстро выполнить поручение, во-вторых, потому, что было как раз самое интересное место в книге, которую он в это время читал. Он всегда читал, как только выгадывалась минутка затишья. Книги добывал всюду. Выпрашивал у жены буфетчика, у нее были исключительно трогательные переводные романы. Брал в библиотеке, где молоденькая библиотекарша Таисия Федоровна сама подбирала ему, что читать. Многие, уезжая, оставляли в номере книги, журналы, чтобы не везти лишней тяжести, – это тоже поступало в распоряжение коридорного. Митюша не читал, а проглатывал все, что удавалось раздобыть.
Вот эта страсть мальчугана к чтению и привлекла к нему внимание Котовского.
– Что это у тебя?
– "Суд идет". Ух и интересно! Не читали? Про Леньку Пантелеева! Про налетчика!
На следующий день Григорий Иванович застал его за чтением стихов Крайского. Крайского сменил Гоголь. Потом "Серебряные коньки" Доджа. Потом географический этюд "Почва и ее история". Потом "Королева Марго". Потом Блок... Невероятная смесь! Читает все, что попадет в руки! И где же ему во всем разобраться, все осмыслить?
В один из приездов Котовский застал Митюшку в слезах.
– Разве вы не знаете? Короленко умер, в Полтаве! Тот самый, который "Слепого музыканта" написал! И как это позволяют, чтобы писатели умирали? Неужели не найдется кого, чтобы умирать?
В другой раз Котовский узнал, что швейцар гостиницы – горький пьяница – угощает Митюшку:
– Ты кто есть? Коридорный. А коридорным по штату положено пить еще со времен Адама.
"Ох, пропадет парень! – с горечью думал Котовский. – А ведь есть в нем искра..."
Как-то он натолкнулся на Митюшку, мчавшегося по улице во весь опор.
– Куда?
– Из шестого номера велели барышень прислать.
– Постой, каких еще барышень?
– Каких! Ну, таких... обыкновенных.
– Вот что, Митя. Погоди, не спеши, разговор будет серьезный. Ты откуда родом? Беженец из Галиции? Понятно! Отец с матерью у тебя есть? Не имеется? В гостинице не нравится? Вижу. А учиться хочешь? Хочешь человеком стать? Так слушай, малец, мою резолюцию. Завтра я возвращаюсь домой поездом в семь пятнадцать. И тебя захвачу. Поедешь? Сначала мы тебя в порядок приведем, вон какая на тебе рубаха и вообще – вихры, например. С осени отдадим на рабфак. Решено и подписано?
...Ольга Петровна ничуть не удивилась. Не впервые Григорий Иванович подбирал заброшенных, несчастных ребятишек, растил их и выводил в люди.
– Вот тебе еще один сын, – сказал он жене по приезде. – Голодный, поди. Прежде всего накормить надо. Понимаешь, нельзя было его так оставить – что бы из него получилось? В жизни каждого человека бывает момент, когда он останавливается на распутье и не знает, что выбрать. Вот тут-то и надо вовремя подоспеть.
– Ясно, – спокойно отозвалась Ольга Петровна.
Опытным глазом осмотрела Митюшку и определила:
– Начнем с бани. А смену белья конфискуем из запасов Григория Ивановича.
И стало у Котовских одним членом семейства больше.
3
Насчет "запасов" Григория Ивановича было сказано слишком громко. Запасов, собственно говоря, не было. Из года в год шло неравное состязание: Ольга Петровна выкраивала, мудрила, совещалась с начальником снабжения Гусаревым, а позднее, в корпусе, с интендантом Верховским, но все ее усилия разбивались о беспечность Григория Ивановича.
Особенно переживала Ольга Петровна, когда он отдал отличные, мастерски сшитые, совершенно новые, ненадеванные сапоги.
Известно, что сапоги – гордость кавалериста. Красивые сапоги заветнейшая мечта. Это все равно что лента для девушки, "совсем как настоящий" пистолет для мальчишки или трубка вишневого дерева для заядлого курильщика.
И вот после долгих хлопот Ольге Петровне удалось сшить для мужа роскошные, с козырьком, на каблуках сапоги – не сапоги, а загляденье. Котовский был в восторге. Щупал, мял, примерял сапоги, прохаживался по комнате. Решил обновить их в Октябрьские праздники.
Но тут пришел к Котовскому жалкий, оборванный, исхудалый незнакомец, страшное существо, на которое и смотреть-то было мучительно. Оказывается, белый офицер, перешедший на сторону красных. Явление довольно обычное. Перебежчиков проверяли в Чека и отпускали на все четыре стороны. Но человек оказался не у дел, не мог найти ни пристанища, ни заработка, дошел до побродяжничества, после долгих скитании набрел на Котовского и поведал ему свою печальную историю.
С работой вопрос решен был моментально: Котовский направил просителя делопроизводителем в корпусной совхоз.
– Но как же вы в таком виде явитесь на работу? Знаете что, примерьте-ка вот этот френч. Гм, пожалуй, подойдет. Как ты считаешь, Леля? Только вот на ногах у вас ничего нет... Идея! Наденьте-ка мои сапоги! Впору?
С потерей френча Ольга Петровна еще кое-как примирилась. Но когда она увидела, что будущий делопроизводитель засовывает ноги в шикарные сверкающие сапоги Григория Ивановича, стоившие ей стольких волнений, хлопот и расходов, у нее захолонуло сердце. А что она могла сказать? "Не давай"?
Правда, юноша долго отказывался, уверял, что он "что-нибудь придумает", что в крайнем случае предпочел бы не такие новые, не такие великолепные сапоги, как эти, а что-нибудь похуже...
