Текст книги "Эстафета жизни"
Автор книги: Борис Четвериков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)
Может быть, вспоминая об этом сражении, так же как и о дальнейших крупных военных операциях и битвах, Фрунзе впоследствии говорил, что победит лишь тот, кто найдет в себе решимость наступать. Сторона, только обороняющаяся, неизбежно обречена на поражение. Но в некоторых случаях и маневренные отступательные операции разумны и являются в конечном счете наступлением.
Уже гремели по рельсам Николаевской железной дороги вагоны, наполненные муштрованными семеновцами – опорой царя. Солдаты орали песни, полковник Мин – выкормленное на народных харчах бесчувственное животное равнодушно смотрел в окно вагона на мелькающие деревья, на станционные постройки. Любань... Малая Вишера... Бологое...
Для того ли трудились русские строители, сооружая эти насыпи, виадуки, мосты, для того ли талантливый инженер Мельников решал сложные задачи, проверял рабочие чертежи, объезжал все участки стройки, чтобы теперь по великолепной дороге, может быть, лучшей в России, мчался в воинском эшелоне этот убийца, храбрый, когда приходится сражаться с безоружными?!
Поезд громыхал по стыкам рельсов, паровоз раскатывал басистый крик по просторам, паровозный дым застревал в сучьях берез, стлался по низине.
Не мучила ли совесть машиниста, ведшего этот состав? И не мерещилось ли в ту ночь полковнику Мину дуло револьвера Коноплянниковой, которая убила полковника спустя всего каких-нибудь восемь месяцев?
Машинист, машинист! Когда ведешь паровоз, думай, кому ты служишь. И если делу свободы – прибавь ходу, машинист! Прибавь ходу во имя всего светлого и справедливого! А если для черного дела...
5
– Милый! Ты что-то очень засиделся!
Софья Алексеевна входит в кабинет с заплетенными в косу волосами, с не совсем еще проснувшимися глазами, в домашнем капоте и с зажженной свечой.
Михаил Васильевич рассеянно улыбается, все еще находясь во власти нахлынувших видений.
– Смотри, уже рассвело, можно даже погасить свет.
– Я уже закончил доклад. По-моему, получилось четко и вразумительно.
– Отлично. Но почему же ты не ложишься спать? Надо же и отдыхать когда-нибудь. Ведь у тебя только что был приступ!
– Сейчас лягу. Честное слово, лягу. Немножечко замечтался, задумался. Мы, старики, любим вспоминать давние времена.
– Что же вспоминал "старик", которому еще нет сорока лет от роду?
– Вспоминал ту, первую революцию. Удивительное дело, Сонечка, кажется, все бои позади, бесследно исчез царизм, разбиты вдребезги одна за другой армии интервентов и контрреволюции...
– Ну и что же? И очень хорошо.
– Да, но сражения не затихают. Я не говорю уж об опасности извне. Но и здесь, внутри страны, приходится давать бои на каждом съезде, на каждом совещании!
– Вчера я мыла бутылку из-под масла, – спокойно проговорила Софья Алексеевна, погасив свечу и усаживаясь около мужа.
– Какую бутылку?!
– Из-под масла. Я же тебе объясняю. Налила я в бутылку теплой воды. Масло всплыло, но не все, на стенках тоже остались масляные следы. Пришлось насыпать песку да ежом, ежом хорошенько тереть? Очень трудно отмывать бутылку из-под растительного масла!
Фрунзе внимательно слушал. Веселые искорки прыгали у него в глазах. Он сразу понял, что хочет сказать Софья Алексеевна.
– Умница ты у меня! Ты, конечно, права, не бывает так, чтобы до пограничного столба жили одни только праведники от социализма, а за пограничной чертой одни только злые упыри и колдуньи капитализма. Пока существует капиталистический строй, не переведутся и его подпевалы даже у нас, в социалистическом лагере. Единственно – это они будут менять личины и пользоваться разными приемами беспощадной, незатихающей борьбы.
– На этом и постановим! – поднялась с места Софья Алексеевна.
С Е М Н А Д Ц А Т А Я Г Л А В А
1
Новый, 1925 год в Умани встретили весело, доверчиво, дружно. Строго по-военному и тоже радостно отмечали Новый год в частях корпуса, размещенных в Бердичеве, Гайсине, Тульчине.
Эти небольшие местечки вряд ли помнили свое пышное прошлое, с балами и выездами, с кровавой резней и звонкими титулами их властителей.
В Бердичеве был когда-то монастырь кармелитов, монашеского ордена, по преданию, основанного самим пророком Ильей. Кармелиты свой монастырь окружили рвами и высоким валом, поставили пушки, прорезали в стенах амбразуры... В подземной церкви здесь был когда-то заключен Мазепою известный гетман Палий. Одно время город был личной собственностью княгини Элеоноры Радзивилл. Впоследствии и монастырь упразднили, и рвы засыпали, и стал этот городок на берегу реки Гнилопят самым заурядным уездным захолустьем.
Котовский восстановил старые казармы на Лысой горе, сам обдумывал расположение и размещение, сам чертил планы конюшен. К казармам проложили узкоколейку. Устроили гимнастические залы с брусьями, трапециями и шведскими лестницами. И началась здоровая, трудовая жизнь. Учились, строго придерживались распорядка, осваивали трудную военную науку, вырабатывали силу воли и силу мышц.
Гайсин, соседствующий с Уманью, особенно ничем но примечателен. Почва в этих местах черноземная, местность преимущественно степная. Встречается, впрочем, красавец граб, с сережками соцветий и светло-серой гладкой корой ствола, да кое-где кудрявятся дубовые рощи.
Тульчин – большое промышленное местечко. Здесь до революции были провиантские магазины, паровая мельница, каретная и табачная фабрики и кожевенные заводы. В стародавние времена здесь граф Потоцкий собирал свое войско.
Пришла другая эпоха. В городе разместился 2-й кавалерийский корпус. Кавалеристы не готовились к завоевательным походам, не мечтали о грабежах и легкой наживе в чужеземных городах. Это были настоящие воины, готовые постоять за родные края. На их стороне была маневренность, инициатива, все новейшее оснащение армии, неисчерпаемые ресурсы, организованный тыл и единодушие всего народа.
Котовский хотел как можно лучше воспитать новые кадры армии. Да и сам он был воплощением силы, смелости, инициативы. Он видел, что молодежь растет боевая, напористая. Он любовался ею, старался помочь ее росту. Он сердился, когда ему толковали об отцах и детях, о том, что дети отказываются от наследия отцов и непременно норовят сделать все по-своему, пускай плохо, лишь бы наперекор.
– Вранье все это! – решительно объявлял он. – Впрочем, я не берусь судить о старом отжившем мире, там во всем разнобой. А в Советском государстве, если отец падает, сраженный пулей, сын подхватывает его винтовку. Разве у безусого комсомола свои, особые знамена? Где-то я вычитал, что не обязательно быть богатым, великим или ученым, но честным быть обязательно. Мне часто случается беседовать с молодежью, и я говорю им: "Обязательно будьте честными! Но кроме того, обязательно будьте богатыми, обязательно будьте великими, обязательно будьте учеными. Весь мир – для вас. Устраивайте его. А хотите, все выскажу в одном слове? Будьте ленинцами!"
Об этом настойчиво говорил Котовский командному составу корпуса, об этом толковал красным бойцам, об этом шла речь и на съезде комитетов незаможных селян, и на съезде Советов Киевщины, и в обращении к студенчеству, и в страстном призыве к молодежи в статье "Мой завет".
2
В апреле 1925 года состоялся Первый съезд Общества бессарабцев. И конечно же, на съезде был Котовский, был и выступил с такой речью, что весь зал долго грохотал аплодисментами.
На съезде присутствовало немало борцов с захватчиками Бессарабии. Съезду было сообщено о незатихающей борьбе бессарабцев за свою свободу.
Котовский хорошо помнил, как он, теснимый интервентами, переправлялся с отрядом через Днестр. С тех пор как в 1918 году в Бессарабию вторглась боярская Румыния, поддержанная всеми империалистами, с тех пор как по самый Днестр была захвачена солнечная Бессарабия, не переводились там смелые люди, не прекращалась борьба.
Хотинских повстанцев усмиряли французские войска. Об этом рассказал на съезде один из участников восстания:
– На рыночной площади Хотина интервенты из пулеметов расстреляли пятьсот человек, а в общей сложности в Хотине было убито свыше одиннадцати тысяч.
И закончил он выступление так:
– Попили они нашей крови всласть, а любви народной этим не стяжали. Да будет проклят каждый усмиритель и палач, который поднимает руку на угнетенных! Товарищи! Смерть палачам! Да здравствует международная солидарность трудящихся!
Затем выступил Котовский, а после него один из подпольщиков Бессарабии. Он рассказал, как коммунисты выпускают воззвания, даже издают в Кишиневе подпольную газету. Еще он рассказал, как сигуранцей были убиты некоторые виднейшие большевики Бессарабии, как начались аресты и состоялся известный "процесс двухсот семидесяти".
– Это еще до восстания в Татарбунарах. Восстание в Татарбунарах началось в сентябре тысяча девятьсот двадцать четвертого года, как вам известно. Мы так рассудили, что лучше погибнуть в бою, чем жить в унижении. На подавление восстания интервенты бросили девять полков. Как видите, дело крупных масштабов. Конечно, нам было трудно: у них и кавалерия, и тяжелая артиллерия, и военные корабли дунайской флотилии... Повстанцев окружили в районе Вилкова. Кого захватили живыми, топили в реке Прибойне, в озере Кундук... Говорят, они собираются устроить "процесс пятисот". Значит, еще будут расправы. Но разве убьешь целый народ? Даже у завзятых живодеров сил не хватит! Мы не успокоимся, пока вся Бессарабия не будет свободна. Перед нами – пример и образец Молдавской автономной республики! Маяк, который нам светит!
Этот сдержанный, деловой доклад выслушали в тяжелом молчании. И долго еще в зале стояла тишина.
На Котовского было страшно смотреть. Невыносимо было ему, с его деятельной, кипучей натурой, слушать рассказ о вопиющей несправедливости, о бесчеловечности, слушать и ничего не предпринимать, не выхватить клинок из ножен, не броситься на обидчика! Эх, если бы только сделан был знак, только было бы сказано, что терпение иссякло, что довольно дипломатических переговоров, должны наконец понести заслуженную кару румынские помещики за замученных, расстрелянных, потопленных!.. Красная конница по первому сигналу перемахнула бы одним прыжком через Днестр и, напоив коней в реке Прут, двинулась бы дальше, неся знамя свободы...
Со съезда Григорий Иванович вернулся мрачным, подавленным. Перед его глазами стояли эти душераздирающие сцены, будто он сам наблюдал, как озверелые солдаты бьют, топчут, сбрасывают в воду – там, в Татарбунарах, и только за то, что люди не хотят быть рабами.
И разве только в Татарбунарах? Сколько еще людей томятся в бесправии, надрывно работая и влача жалкое существование только для того, чтобы жирел ненавистный капиталист! Вероятно, половина человечества живет впроголодь... И сколько тюрем переполнено отважными борцами за счастье народа! И сколько честных, самоотверженных, справедливых людей замучено и казнено!
– Мне что-то не по себе, Леля, – только и сказал он дома. – Не обращай внимания, пройдет.
Никогда Ольга Петровна не видела Котовского таким удрученным. А тут еще поехал он в Киев по делам корпуса, и там у него случился приступ желудочно-кишечных болей. Профессор Яновский, предположив язвенную болезнь, предложил Григорию Ивановичу лечь в клинику на исследование.
Но не так-то просто было уложить Котовского на больничную койку. Приступ прошел, нахлынули дела, заботы – какая уж там клиника!
Ольга Петровна решила не уступать. Она считала, что как врач обязана принять меры, сделать все от нее зависящее. Котовский и не подозревал, что она действует в этом направлении. Он едет на губернский съезд Советов. Он объезжает части корпуса, посещает Повторные курсы для командного и начальствующего состава, открытые в Умани. Он занят непрерывно. Он бодр, полон энергии. И только порою набегает тень на его лицо, его преследуют образы замученных, казненных там, по ту сторону Днестра, там, по ту сторону границы. Между тем Ольга Петровна сообщила о состоянии его здоровья Михаилу Васильевичу Фрунзе, предупредив, что делает это в строжайшем секрете от мужа и просит ее не выдавать.
Котовский был удивлен, когда получил в приказном порядке предложение выехать в Москву для обследования состояния здоровья.
– Наверное, профессор Яновский поднял бучу, – строил догадки Григорий Иванович. – Уж он меня и так и этак уговаривал лечь на исследование, а я ни в какую. Вы что, говорю ему, смеетесь? Что я, инвалид? Я здоров, дай бог каждому. А что поболело у меня – ну, значит, съел что-нибудь неподходящее... Вот он мне и отомстил.
Котовский не догадывался, что виновник вызова – вот он, сидит рядом. Ольга Петровна же усиленно поддакивала:
– Конечно Яновский! Непременно он. Только сердиться на него не следует, ведь он добра тебе желает, заботится о тебе. И почему бы нам не съездить в Москву? Давай, давай, приготовься, отдай все распоряжения, и поедем вместе, у меня уже и вещи уложены.
Две недели ходил Григорий Иванович по медицинским учреждениям. Рентген, всесторонние исследования, консультации профессоров, анализы... Ругался Григорий Иванович страшно, однако все терпеливо выполнил.
Ольга Петровна сама отправилась получать результаты проверки, выслушать выводы. Профессор – тучный, сам, по-видимому, не блещущий здоровьем, страдающий одышкой, – встретил приветливо. Врачи любят сообщать пациентам что-нибудь утешительное.
– Так вот, коллега, что я вам сообщу относительно вашего мужа: язвенная болезнь исключена, это отпадает категорически. Ни операционного вмешательства, ни специального лечения по этой линии не требуется, и я могу вас поздравить. Но установлено другое, и тоже серьезное заболевание невроз кишечника как проявление тяжелой неврастении.
Ольга Петровна хотела пояснить, как протекала жизнь Григория Ивановича, рассказать о тяжелых его переживаниях, о тюрьмах, о постоянном напряжении, о смертном приговоре, о каторге, об одесском подполье, о военных передрягах, но профессор ее остановил:
– Знаю. Все знаю, уважаемая Ольга Петровна. Тут не только неврастения, тут с ума можно сойти. Мы все изумлялись атлетическому сложению и феноменальному здоровью товарища Котовского. Но всему есть предел! Нельзя требовать от организма больше, чем возможно. Французы говорят, что даже самая красивая девушка не может дать больше, чем она имеет. Неврастения у Григория Ивановича в весьма тяжелой форме. Требуется отдых, отдых и еще раз отдых. Нельзя издеваться над своим организмом. Представьте себе, что мы натягиваем очень прочную стальную струну. Сначала она звенит все тоньше и тоньше, издает чистый серебряный звук. Но если продолжать ее натягивать, она лопнет. Я так и доложу командованию. Требуется санаторное лечение, абсолютный покой, длительное отстранение от всякой деловой обстановки.
– На это он не пойдет... Я знаю его. Если бы удалось заставить его хотя бы взять отпуск, он и отпуск никогда еще не брал.
Профессор развел руками:
– Тут я уже ничего не могу сказать, сударыня. Болезнь хорошо лечить, пока она не запущена, in statu nascendi. А если у человека сегодня потрясение, завтра потрясение и так – бесконечное испытание прочности нервов, то, сами понимаете, даже gutta cavat lapidem, капля долбит камень. Я поговорю с Михаилом Васильевичем Фрунзе, хотя ему о своем здоровье надо бы подумать, но он принимает горячее участие в судьбе Котовского. Наш общий долг – поддержать этого человека, вернуть ему силы, равновесие, он еще многие-многие годы будет служить народу, находясь в армии, этом sancta sanctorum государства.
3
От санаторного лечения Григорий Иванович категорически отказался:
– Все равно я оттуда на другой же день сбегу. Смотреть на эти постные, кислые физиономии, глотать таблетки, ложиться спать по звонку и питаться всяческой диетической гадостью... Нет, делайте со мной что хотите, но увольте от такого бесчеловечного наказания! Я просто не влезу в санаторный халат! По мне лучше каторга, чем санаторий!
Тогда Фрунзе предложил ему взять месячный отпуск и ехать с семьей в военный совхоз Чебанку, под Одессой.
– Прелестное место, я сам жил там прошлое лето, – убеждал Фрунзе. Тут тебе и море, и тишина, а главное, Одесса рядом... Кормят там хорошо, а у вас домик будет отдельный, веранда, сад... Чего еще надо человеку? Рай земной!
– Ну, если рай, – улыбнулся Котовский, – можно попробовать, я всю жизнь больше по преисподням слонялся.
В отличном настроении приехал Котовский в Умань, и начались сборы в дорогу. Все складывалось как нельзя лучше. И корпус было на кого оставить, и Григорий Иванович радовался за сына – пусть подышит морским воздухом, да и Ольге Петровне совсем не мешает отдохнуть.
Порадовали Котовского и коммунары. Приехал из Ободовки председатель коммуны Левицкий, рассказывал, как хороши у них дела, привез с собой показать Котовскому новое пополнение – двух демобилизованных красноармейцев, принятых в коммуну.
Котовский обо всем расспрашивал, даже о том, сколько у них молодняка и каковы надои молока.
Виктор Федорович подробно обо всем докладывал. Вид у него был превосходный, он загорел, от него веяло здоровьем, полем, благополучием. Такие же были и его помощники.
– Дорогие товарищи! – любовался на них Котовский. – Очень рад слышать о ваших успехах. Рад, что вы оправдали все ожидания и надежды, даже перешагнули за них. Ваша коммуна становится предметом внимания всего Союза, и это должно вдохновлять вас. А ведь в Советском Союзе все должно стремиться стать образцовым, самым что ни на есть лучшим. В этом и заключается счастье. Метко сказал кто-то из классиков, что счастье – как здоровье: когда его не замечаешь, значит, оно есть.
– Да, – согласился Левицкий, – пока что дела у нас идут в гору, не нарадуемся.
– Я думаю, дорогие друзья, ввиду того, что ваши акции поднимаются, не мешает осенью или зимой, когда я буду в Москве, поднять вопрос о передаче вам Ободовского сахарного завода. Справитесь?
– Чего не справиться! Нам только было бы к чему руки приложить!
Котовскому хотелось еще и еще сказать им что-то приятное, подбодрить и воодушевить. Он не привык хотя бы на один день приостанавливать работу. И теперь, уезжая в отпуск, старался все предусмотреть, всем дать наказ, чтобы успешнее шла работа, чтобы чего-нибудь не напутали тут без него.
– Кооперацию, – рассказывал он коммунарам, – я рубль за рубль передал Молдавской республике. Конечно, мы пошли на жертву, но ведь надо же учитывать политический эффект. Следует поддержать их на первых шагах, создать материальную базу для нашей молодой Республики.
Коммунары одобрили это решение:
– По-государственному решаете, – сказал Левицкий, – с пользой для дела.
– Вот так-то, – продолжал Котовский. – Дела как будто бы идут хорошо, все радует, все будит надежды. Вот увидите, товарищи, пройдет каких-нибудь десять – пятнадцать лет – и мы построим социализм. Уж больно народ-то у нас хороший.
Прощаясь с ободовцами, Котовский крепко пожимал им руки:
– Я еду полечиться, осенью непременно загляну к вам. До того хочется, чтобы все шло успешно, так бы, кажется, сам всюду вмешался и подсобил!
– Спасибо, спасибо, Григорий Иванович! Чувствуем это, чувствуем вашу поддержку. Наказ ваш выполним, не беспокойтесь.
– Будьте сильны и здоровы! Всей душой с вами! Передайте мой привет героям и героиням, славным коммунарам!
Уехали ободовцы, а Котовский все ходил и улыбался.
– Хороший народ! Как ты считаешь, Леля?
– Хороший.
– Знаешь, какая у меня идея? Что, если нам никуда не поехать, ни на какой отдых, ни в какую Чебанку?
– Ты что, смеешься? Я уже и подорожников напекла!
– С подорожниками управимся и без дороги! Нет, давай поговорим серьезно. Исследование уважаемые профессора сделали? Сделали. Никаких язвенных болезней у меня не нашли? Не нашли. Я же говорил тебе: здоров и полон сил, чего и вам желаю! А к этой самой Чебанке-Кабанке, или как там ее, у меня просто душа не лежит. Ну как это я буду там ничего не делать? Не умею я ничего не делать!
Ольга Петровна сделала строгие глаза:
– Как! Ты, значит, ничего не понял? Тебе нужно очень серьезно отнестись к советам врачей, тебе необходим покой, полный отдых – ведь слышал же, что говорил профессор? Хорошо, я согласна, не езди в санаторий, тебе санаторный режим претит. Но пожить на лоне природы... чтобы было море, были сады...
– Ну ладно, – вздохнул Котовский. – Тогда вот что: я возьму с собой "Капитал" Маркса и буду его изучать.
– А если просто отдохнуть? Без всяких заданий? Можно это позволить себе хоть раз в жизни?
Котовский молчал, он обдумывал. Наконец ответил:
– Раз в жизни? Как ты считаешь, Леля? По-моему, и раз в жизни нельзя.
4
Так они попали под Одессу, в совхоз Чебанка, где был также дом отдыха на тридцать человек, так что у Котовских не было заботы и о питании. Ольга Петровна взяла с собой сестру, Елизавету Петровну. Елизавета Петровна была привязана к маленькому Гришутке, крепко дружила с сестрой и благоговейно относилась к Григорию Ивановичу.
Разместились хорошо. Спать Григорий Иванович решил на веранде. Все было бы превосходно, если бы не смутные тревоги и опасения, преследовавшие Ольгу Петровну. Но она приписывала это своей беременности. Вообще же в Чебанке было все, чего хотела Ольга Петровна: развесистые яблони с душистыми румяными яблоками, которые с легким стуком падали на землю и ждали здесь, на горячем припеке, не захочет ли кто-нибудь полакомиться ими... тихие, поросшие травой улицы, хорошенькие домики, рыбачьи лодки на морском берегу... солнце и море – золото и бирюза... и душные горячие южные ночи, наполненные запахами моря и трав...
В день приезда Котовский действительно полностью отдыхал, может быть, впервые в жизни. Он лежал в шезлонге перед окнами домика. Прошелся к морю. Разговаривал с сыном, отвечая на его вопросы: зачем устроено море, зачем оно соленое, везде ли растут деревья и кто их сажает, почему рыба живет в соленом море, а сама не соленая. Ольга Петровна была в восторге, что муж все-таки по-настоящему отдыхает. Она даже уговорила его вздремнуть часок после обеда:
– Ведь и в санаториях устраивают мертвый час!
Со следующего дня все пошло иначе. Котовский, по обыкновению, вставал в пять часов утра, делал гимнастику и шел на море купаться. После завтрака он усаживался за "Капитал". Читал, делал выписки и отмечал, какие книги ему понадобятся дополнительно в ближайшее время. Почувствовав, что устал, он отправлялся в совхоз. Знакомился со служащими, выслушивал добрые советы и сам делился опытом и знаниями. После обеда снова занимался. А вскоре в Чебанку стали приезжать с докладами корпусные работники, так что фактически Котовский и здесь продолжал руководить корпусом.
Киевская объединенная школа командиров отмечала шестилетие существования. Котовский порывался поехать на торжество, но Ольга Петровна так решительно протестовала, что Котовский ограничился письмом. В письме он высказывал пожелание, чтобы школа всегда оставалась такой же образцовой и выпускала полноценных красных командиров. Котовский советовал уже теперь, в стенах школы, повести беспощадную борьбу с одной из застарелых язв, бытующих порой в Красной Армии, – с показной парадностью и очковтирательством, а также не самообольщаться своими якобы большими знаниями в области военного искусства. Требуются многие и многие годы, чтобы вполне овладеть им, оно чрезвычайно сложно и постоянно претерпевает коренные изменения в связи с прогрессом техники. Наконец Котовский настойчиво советовал обратиться к спорту, так как каждому бойцу Красной Армии нужны сильная воля и стальные нервы для осуществления задач, поставленных перед ним самой историей.
Котовский писал с присущей ему страстностью, писал так, как будто давал наказ родному сыну, завещая ему быть достойным преемником.
Ольга Петровна заметила, что он целый день сидит за письменным столом.
– Что это ты пишешь?
Котовский объяснил, что хочет высказать свои пожелания курсантам.
– А если бы ты их высказал после отпуска, месяцем позже? – сдерживая досаду, спросила она. – Человечество что-нибудь потеряло бы от этого?
– Да ведь юбилейная-то дата у них сейчас, а не через месяц? Человек ничего не должен откладывать, нужно всегда поступать так, как будто завтра ты умрешь. Тогда уж непременно будешь добросовестен в делах и поступках! И тогда все успеешь! Ты как считаешь, Леля?
Ольга Петровна не могла долго на него сердиться. И разве она не знала характера Котовского? Хорошо хоть вечерами он не работает. Соберет обитателей дома отдыха и начнет рассказывать о подполье Одессы, о боевых делах. Или отправится в соседнее село и ведет степенные беседы со стариками. А по воскресеньям созывал молодежь на просторный совхозный двор – и допоздна шли тогда танцы, игры и веселье. Создал хор и сам руководил им, разучивая народные напевы и удалые солдатские песни.
Вот такие вечера Ольга Петровна любила. Да и Елизавета Петровна выползала на крылечко послушать молодые голоса.
Подоспела уборка хлебов. Где же было повстречать теперь Котовского, если не на полевых работах? То он лазит под локомобиль, что-то винтит ключом, что-то подкручивает и возвращается домой весь перемазанный мазутом. То хлопочет, командует, суетится, помогая наладить косилки. То ходит с директором совхоза, осматривает поля и ведет дискуссию, будет ночью дождь или туча пройдет стороной.
Однажды Ольга Петровна увидела, что Котовский куда-то собирается и все посматривает на нее виновато. Она сразу заподозрила что-то неладное.
– Ты куда?
– Видишь ли, Леля...
– Вижу, вижу, ты уж выкладывай начистоту, куда собрался? Ах, Гриша, Гриша, неугомонный ты человек!
– Лучше ты мне ответь на вопрос: председатель я ревизионной комиссии Центрального управления промсовхозов или не председатель?
– Нет, не председатель. В данный момент по крайней мере. Ты отдыхающий. Вот ты кто.
– Но как ты думаешь, ничего не случится, если я съезжу в Николаев, сделаю проверку военсовхоза и вернусь?
После слабых попыток удержать его Ольга Петровна сдалась, только настаивала, чтобы он хотя бы не задерживался долго.
А там в Чебанку приехали из Одессы кинооператоры и постановщики картины, в которой, согласно сценарию, должны были сниматься Котовский и вся его бригада. Они устроили форменное совещание, спорили, на ходу сочиняли, консультировались, говорили слова "кадр"... "наплыв"... "массовочка"... и утомили Котовского ужасно.
Как везде и всюду, за короткий срок у Котовского завелись закадычные друзья и приятели – подростки со всей округи. Они оказались надежными союзниками Ольги Петровны, потому что частенько срывали занятия Григория Ивановича, появляясь гурьбой и дружным хором упрашивая дядю Котовского отправиться куда-то в экскурсию, о чем он давал обещание, если только не сам же и затеял эту прогулку.
– Капитулирую! – кричал, поднимая вверх руки, Котовский. Смеясь, захлопывал книгу, убирал в стол конспекты, выписки, наброски, и они уходили в степь охотиться на змей.
– Вот спасибо ребятишкам! – радовалась Ольга Петровна. – Одна такая прогулка принесет больше здоровья, чем десять длинных рассуждений директора совхоза об азотистых удобрениях, хотя Григорий Иванович и уверяет, что эти беседы действуют на него, как снотворное, следовательно, полезны.
Котовскому продлили отпуск, но он решил, что довольно. В военных кругах упорно ходили слухи, что Котовского куда-то выдвигают, что Котовского очень ценит Фрунзе и, кажется, намеревается сделать его не то своим помощником, не то назначить заправлять бронетанковыми силами Красной Армии. Во всяком случае, дел накапливалось все больше, а нетерпение Котовского все росло. И в Москве надо было побывать, и о корпусе соскучился и в Ободовку обещал съездить.
И еще одно обстоятельство заставляло Котовского торопиться: Ольга Петровна скоро должна родить, и нужно заблаговременно приготовиться к появлению на свет сына или дочери.
Назначили отъезд на утро шестого августа, с тем чтобы в Одессе сразу же сесть в поезд. Котовский повеселел, все время говорил о своих планах, о новых проектах и намерениях. Мысленно он был уже там – в гуще дел, на самой быстрине полноводной жизни.
Вызвали "оппель" – у Котовского была своя машина, ее подарило ему правительство. Шофер прикатил из Одессы немедленно, пятого же числа, и зачем-то привез Майорчика-Зайдера.
– Прямо навязался, – оправдывался шофер.
Этого субъекта – Майорчика – вообще-то не выносили у Котовских. А после всего, что рассказал Белоусов, особенно.
Пятого августа Котовского пригласили пионеры Лузановского пионерского лагеря на костер. Он рассказал им о Матюхинской операции, рассказывая, сам заново пережил все и, конечно, устал.
– Вот какие на свете бывают истории! – закончил он свое повествование. – А вы, ребята, запомните мой рассказ. Возможно, что в ваше время матюхины уже переведутся, но матюхины живучи, не в той, так в другой личине явятся. Ребята, мы в Чебанке дружной компанией ходим охотиться на змей, и я научил совхозовских ваших сверстников обезвреживать этих гадин. От всей души желаю вам, чтобы вашу цветущую жизнь не омрачали никакие тучи. Но на всякий случай – кто знает, как все сложится? – на всякий случай возьмите за правило: змеиное жало с корнем вырывать. Делайте это решительно, но не сосредоточивая на этом внимание. Жить надо не для ненависти – для любви. Эх, ребята! Ведь у вас все впереди! И каких чудес вы только не насмотритесь, ведь вы живете в замечательное время! Только чур – не робеть, пионеры! Дерзайте! Вперед! Есть хорошая поговорка: многие умеют храбро умирать, но немногие умеют храбро жить!
Пробыл у пионеров Котовский долго, вернулся поздно. Тут бы ему и отдохнуть, но в совхозе и доме отдыха затеяли проводы, причем с ужином, тостами и речами...
5
Пока Котовский был в Лузановке у пионеров, Ольга Петровна укладывала вещи. А тут этот назойливый, какой-то липкий Майорчик! Он очень много говорил, предлагал Ольге Петровне остановиться у него, когда будут в Одессе. С какой стати остановиться? И с какой стати у него?
Ольга Петровна даже не удостоила его ответом. Тоже, объявился друг-приятель! "Остановиться у него"! Вон до чего договорился! Сроду у него не бывали, да и его-то отвадить следовало!
Зайдер не обиделся, когда Ольга Петровна бесцеремонно выпроводила его. Но он не ушел, лишь вышел на крыльцо. Слышен был его неприятный визгливый голос. Он уже болтал с шофером, над чем-то раскатисто хохотал и напевал дурацкую блатную песенку, подражая воровской манере: коверкая слова, пришепетывая и завывая.
Завтра я эдэну мэйку гэлубую,
Завтра я эдэну брэки клеш...
Д-две пути-дэроги, вэб-бирай лэбую,
Эт тэрьмы дэлеко н-не уйдешь!
Не успела оглянуться Ольга Петровна, а он опять тут. Льстил, улыбался, лез со своими длинными и неумными рассуждениями. Ольга Петровна сердилась: и чего Григорий Иванович деликатничает? Гнал бы прочь этого фигляра и болтуна! А уж шоферу Сережке она непременно даст нагоняй, чтобы не привозил, кого вздумается, без разрешения.
