Текст книги "Эстафета жизни"
Автор книги: Борис Четвериков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 30 страниц)
К концу пути Марков уже с интересом слушал вагонные разговоры. Ему нравилось наблюдать завязавшееся дорожное знакомство паренька, едущего в Пензу, со смешливой девушкой, которой скоро выходить. Он все уговаривал ее проехать дальше, а она, отшучиваясь, советовала ему прервать свое путешествие, выйти с ней на ее станции, названия которой он никак не мог запомнить: не то Барабулька, не то Берендейка... И оба они до того друг другу приглянулись, и оба понимали, что еще час – и они расстанутся, чтобы больше никогда не встречаться...
Еще Маркову нравилось выходить на станциях и бродить вдоль рядов торговок – румяных, загорелых, бойких на язычок, расхваливающих свой товар: душистую антоновку, ярко-желтые дыньки, вареную картошку, свежепросоленные аппетитные огурцы...
До чего обрадовался Савелий! Он глазам своим не верил:
– Мишенька! Марков! Люди добрые, да вы поглядите, какой дружок приехал! Верно говорят, что гора с горой не сходятся, а люди когда-когда, глядь, и повстречаются. Проходи, гостюшка дорогой. Анисья! Гляди на него, это же Марков, Марков, с ним мы в долочке перед атакой лежали под престольным городом Киевом!
– Я как раз там был, оттуда и еду. На Здвиже побывал, все искал этот самый долочек... и мост...
Но Савелий не слушал.
– Ты ж подумай – Марков, а?! С ним мы горе горевали, с ним мы у самого Григория Ивановича службу несли... Сокрушили злодеи нашего соколика! Им бы смотреть да радоваться, что на российской земле такой ладный человече живет, так нет, им все наше хорошее – заноза в сердце, будь они неладны...
Маркова усадили, Маркова потчевали. И как пошел Савелий кружевные кружева плести, присказками сыпать, так и не замолкала эта музыка до самого расставания.
– Анисьюшка, краля писаная! Что есть в печи, на стол мечи. Вы, поди, горожане, нашим простецким-то и побрезгуете? Стюдень-то хорош? Еще скушай, Мишанюшка, ватрушечку! Сыт? Ну-ну. Душа меру знает. Что женушку-то не привез? Занята, говоришь? Работа? Ох-хо-хо, в девках сижено – горе мыкано, замуж выдано – вдвое прибыло.
Когда Савелий узнал, что Маркова Ольга Петровна послала и что Савельево письмо вслух читали, оханья и аханья, шуму и суеты еще больше прибавилось.
– Прежде-то я все Григорию Ивановичу писал, мы ведь все с ним советовались. Командир-то он был первейший, да и то надо помнить, что из агрономов, землю-то понимает, где мак, а где так – отличит. А теперь кому же? Мамаше нашей – Ольге Петровне...
– Ты дай человеку словечко вымолвить, – заступилась за Маркова статная, густо замешанная, проворная и сильная Анисья.
Но куда там! Савелий сыпал и сыпал, как зерном из пригоршни.
– Как жизнь, Савелий? Как идут дела?
– Хозяинуем. Полешко к полешку – вот и дрова.
Узнав от Маркова о судьбе его родителей, Савелий ничуть не удивился:
– Ты разве не знал? Слушок-то давно ходил про это, еще до того, как город Одессу брали. А что ты хочешь? Одно слово: капиталисты. Хорошего от них не ждать.
Марков подумал, что у Савелия все просто получается, все у него свое место имеет и свое назначение, все у него по-своему. Вон и о Котовском он как о живом говорит.
Марков находился под впечатлением того, что узнал от Карпенко. В дороге было рассеялся, а сейчас опять все время ловил себя на мысли об отце, об истязаниях, которые тот, видимо, претерпел, о матери, о том, почему же она очутилась в больнице, о Татьянке, которая исчезла бесследно, но ведь где-то она должна же быть? Бессилие, невозможность узнать что-нибудь точнее, подробнее были мучительны. Нельзя ни пойти справиться, ни поехать искать...
Может быть, Карпенко напутал? Может быть, все не так? У Маркова была смутная надежда услышать от Савелия какие-то мудрые слова утешения, соболезнования, участия. Капиталисты! И Карпенко говорил "капиталисты". А Маркову от такого объяснения не легче. Отца замучили, мать умерла, всеми покинутая, на больничной койке... сестра пропала без вести... До каких же пор будут людей мучить, разлучать, истреблять? Какая-то ненасытная прорва, заглатывающая поколение за поколением!
Савелий рассказал, как воюет с кулаками да подкулачниками, отстаивает голь перекатную, бедноту, коллективизацию хочет проводить.
– Демобилизованные, старые солдаты – вот наша опора, без них хоть пропади. Мы единым фронтом двигаемся. Было тут такое дело: у нашего сельсоветчика кулаки дом спалили. Шила в мешке не утаишь, мигом разведали, кто к поджогу причастен: первый богатей Вараксин Андрей. Посоветовались мы промеж себя. До бога высоко, до суда далеко, давайте, мужики, своим умом разберемся. Вызвали Вараксина. "Ты поджег?" – "Не доказано. Кто видел?" Нашли, кто видел, приперли к стене, признался. "Так вот, говорим, Андрей, считай, что ты свою избу сжег!" – "Моя целехонька стоит!" Ладно. Комсомолия нас поддерживает. Молодость завсегда вперед смотрит. Пошли мы всем скопом, поздоровее ребят прихватили, Вараксина с бабами, с пеленками, со всей хурдой-мурдой забрали да на пепелище их – вот ваш дом! А сельсоветчику говорим: "Получай вараксинский дом, живи". Вой поднялся на всю губернию. А куда подашься? Сходом порешили! Закон! Ну, худо-бедно, Вараксин быстро заново отстроился да выпросил из своего же, значит, кровного – лошаденку да коровенку. С той поры чтобы поджогами заниматься ни-ни! На всю жизнь зарекся.
– То-то Ольга Петровна рассказывала, что у вас баталия идет.
– А как же? По слову Владимира Ильича, отменяем российский лапотный капитализм. Вчера не догонишь, от завтрева не уйдешь. Так-то, Мишаня.
– О каком же срочном деле в письме разговор шел?
– А насчет пчел. Хотим пасеку заводить, и все чтобы по-научному, по-советски. У вас там, в Ленинграде, все ученые собрались. Нам бы руководство какое получить. В Пензе шарил-шарил, книг много, а все больше неподходящие.
– Это, Савелий, обещаю. Непременно отыщу, все, что достану, пришлю.
– А сам опосля медку протведать приезжай.
– Ты бы приехал в Ленинград. А, Савелий?
– А я на сборы скор. Может, и приеду. Надо мне у вас там одно дело повидать.
– Какое?
– Слыхал я, есть у вас Медный Всадник, посередь площади стоит и конем управляет...
– Есть...
– Надобно мне его повидать. Беспременно надо, не хочу умереть, пока не повидаю. Мне о нем один верный человек рассказывал. Жди, Мишаня, выберется времечко – прискачу. Как скоро, так сейчас. Только адрес пропиши – и какая улица, и как проехать.
Дни летели. В конце сентября Марков был еще в Умани, а теперь и октябрь подходил к концу. Пора бы и трогаться, но Савелий и слышать не хотел об отъезде.
– Ты же тыквы еще не попробовал... Тыквенную кашу никогда не едал? И куда спешить? Поспешишь – людей насмешишь. Нельзя жить торопко. Ужо и в Пензу съездим, Пензу посмотришь. Живи!
Побывал Марков и на новой затее Савелия – общественном птичнике, и на полях. Послушал, какие песни расчудесные поют в Уклеевке вечерами. И все давал себе клятвы, что будет сюда наведываться почаще, и, давая клятвы, откровенно признавался себе, что вряд ли когда еще выберется.
– Хорошо у вас тут, Савелий!
Марков хвалил, и хвалил искренне, но сам уже смертельно соскучился по Ленинграду, по Оксане, по афоризмам Крутоярова и бурной декламации Женьки Стрижова.
Савелий усердствовал.
– А коровник-то! Коровник я не показывал. На научной базе устроено!
– Что ж, пошли смотреть коровник...
– Библиотеку-читальню я уже показывал? Али нет?
Батюшки-светы, чуть не запамятовал! Культурную революцию проводим, согласно указаний товарища Ленина. Не кое-как.
Маркову понравилась худенькая синеглазая библиотекарша. Она была такая маленькая, что еле доставала до верхних полок шкафа.
– Книга Михаила Маркова у вас есть?
– Вот, пожалуйста. И еще есть экземпляр, только сейчас на руках.
Марков осторожно взял свою книгу. Потрепанная! Читают! Это переполнило его гордостью. Было очень смешно, что Савелий только сейчас понял, что книгу эту написал он, этот самый Миша.
– Смотри ты! И в библиотеке! И твоя! – недоумевал он. – И что это на свете творится!
Библиотекарша, услышав, что Марков писатель, стала рассказывать о работе, показывала диаграммы, предложила просмотреть свежие газеты, сегодня привезли почту.
– Некогда нам, – заважничал Савелий. – Коровник иду товарищу из центра показывать.
Однако библиотекарша оказалась настойчивой. Она успела уже с кем-то перешепнуться, куда-то отослать одну юную читательницу. И вот в библиотеку стали один за другим входить старые и молодые, женщины и мужчины, а главным образом молодежь.
– Это они с вами хотят побеседовать! – решительно объявила библиотекарша. – А коровник как коровник, ничего в нем такого нет, можете и завтра посмотреть.
– Главное, вы нам про Котовского-то расскажите, – подошел к Маркову дряхлый-дряхлый старик. – Значит, вместях воевали? Скажи на милость.
– Так ведь и Савелий котовцем был.
– Савелий свой, нам это без интересу. А вы свежий человек.
Что ж, о Котовском Марков готов хоть каждый день рассказывать. Дали поудобнее всем расположиться, и началась у них беседа. А Савелий разве утерпит? И он стал вспоминать. Посыпались вопросы. Больше всего мальчишки спрашивали: и что это за гимнастика, которую делал Котовский, и какие сражения были, и какие кони... Спрашивали и во все глаза на рассказчика таращились.
И всплыло все пережитое в памяти Маркова, разволновался он, ведь свежо все, только ворохни... Охваченный светлой грустью, распростился он с библиотекаршей, с сельчанами и вышел на деревенскую улицу вслед за Савелием, упоенным своими успехами в хозяйстве.
На улице, широкой, поросшей гусиной травой, но в тени уже подернутой инеем, играли в войну ребятишки, целясь друг в друга из самодельных ружей и посильно изображая выстрелы: "Пу! Пу!"
Савелий шугнул поросенка, преграждавшего им дорогу. Поросенок сначала заупрямился, потом вдруг задал стрекача, брыкаясь и отчаянно визжа, как будто его резали.
Через несколько дней Маркова провожали на станцию Савелий, жена Савелия, синеглазая библиотекарша, одноногий солдат – секретарь ячейки – и новые друзья Маркова – молодежь, чубастая задорная комсомолия.
Марков был доволен, что всюду побывал, ко всем съездил. До сих пор что-то над ним довлело, было такое ощущение, что начал читать интересную книгу, оторвался и осталась недочитанной первая же глава – как-то ни то ни се. Теперь порядок! Можно перелистнуть страницу и с любопытством заглядывать, о чем же там дальше.
Как и все люди его возраста, Марков считал себя бессмертным. И хотелось, чтобы побыстрее летело время, чтобы отрывать, отрывать, отрывать календарные листки, чтобы жить, жить, жить... С аппетитом! Со смаком! В полную меру! Во всем участвуя! Во все вмешиваясь! Во все залезая по уши!
7
Предсказания Детердинга о сроках войны не сбылись. Но тучи над горизонтом не рассеивались. Густели тучи. Все небо заволокло.
Когда писатель Бобровников выпустил свой роман "Бескровное вторжение" и поехал преподнести книгу Ивану Сергеевичу Крутоярову, тот сказал:
– Готовьте второй том. Вряд ли решатся мирным путем все разногласия и противоречия. Что называется, вечный мир до первой драки. Боюсь, не пришлось бы вам рассказывать о кровавых, страшных делах на страницах нового романа.
– Я не баталист, – грустно вздохнул Бобровников. – И потом – надо же дать дорогу новым дарованиям, пусть они дерзают. Редактор издательства "Круг" Воронский утверждает, что писатели родятся сейчас, как грибы. Вот! Им и карты в руки. А мы с вами... как это сказать? История литературы.
– Ну, ну, не прибедняйтесь. Мне кажется, и у вас новое рождение?
– Что да, то да. Переживаю вторую молодость. Вы это точно подметили. На самом-то деле: можно ли оставаться хладнокровным? То, что я успел посмотреть, – непостижимо! Днепрогэс... Магнитогорск... Я, вероятно, походил на иностранного туриста, когда лазил по бетону плотины, бродил по дну Днепра, стоял на том месте, где когда-то шумела Запорожская Сечь... По-моему, некоторые инженеры даже пытались заговаривать со мной по-английски.
– Ничего удивительного, в вас еще сидит Париж, это не скоро выветривается, это как нафталин. Страшно рад вас видеть! Страшно рад! Молодейте, это у нас полагается. Кстати, хотите, познакомлю с новым поколением? Михаил Петрович! Михаил Петрович! Вот честь имею представить: это – писатель Бобровников, это – Марков. Котовец, кавалерист, скакал на коне, и рубал, а сейчас мирно издает книги.
– Да?! – И Бобровников воззрился на Маркова, как на девятое чудо. – В самом деле?
– Можно бы демонстрировать наряду с Днепростроем и Сельмашем, если бы не одно: сейчас вся писательская смена такова. Сюжетные люди.
– Очень рад познакомиться! Марков? Читал, читал. Да, я читаю. Нахожу отвратительной привычкой, что писатели не читают друг друга. Раньше этого не водилось.
Тут Крутояров ловко направил разговор на эмиграцию, на парижскую жизнь, и Бобровников рассказал много интересного.
Как только Бобровников ушел, Марков насел на Крутоярова, выпросил роман "Бескровное вторжение" ("Не сразу же вы за него приметесь, Иван Сергеевич!"), прочел его одним залпом и помчался к Стрижову рассказывать о впечатлении.
По прочтении любой книги Марков прежде всего приходил в восторг. Рассказывал всем содержание книги, читал вслух отдельные места. Затем он начинал вдумываться в прочитанное, и тогда только выяснялось, на самом ли деле понравилась ему книга.
– Да ведь ты восторгался? – упрекал его Стрижов.
– Мало ли что. Просто новинка. А теперь вижу: концовка – пришей кобыле хвост. А герои? Разве это люди? Ходульно. Схема. Зря только бумагу извели.
Зато уж если книга выдерживала испытание временем, он ее рекомендовал всем и каждому: Оксане, Надежде Антоновне, Стрижову, случайному собеседнику в парке, трамвайной кондукторше. Книга приобреталась и торжественно водружалась на книжную полку.
Кажется, "Бескровное вторжение" ожидала именно эта участь.
Стрижов, оказывается, книгу читал и тоже хорошо о ней отзывался. С его мнением Марков очень считался.
Дружба у них была теперь крепка и нерушима. Свободного времени у обоих в обрез, зато как повстречаются, отводят душу.
Стрижов рассказывал, что на заводе у них работа идет успешно.
– Конечно, ты можешь на слово и не поверить. Но если бы началась война, ты мог бы получить отзывы о наших изделиях от противника.
– Какие же именно отзывы?
– Такие, что после применения наших изделий на фронте некому будет в окопах противника давать отзывы.
Чувствовалось, что уж до того хочется Стрижову похвастаться теми изделиями, которые изготовляются на их заводе! Но Стрижов всякий раз прикусывал язык. Он был строг в этом отношении.
Вообще, как заметил Марков, партийность сильно сказалась на формировании характера Стрижова. Он стал вдумчивее, серьезней. Меньше декламировал. Меньше дурачился. Параллельно с заводом шла учеба. То, что узнавал сам, старался передать Маркову, и если бы послушать их со стороны, можно было бы подумать, что это два студента готовятся к зачетам по историческому материализму.
Стрижов часто повторял:
– Сейчас политически неграмотный человек автоматически переводится с переднего края в обозники революции!
Не желая приписывать эту мысль себе, Стрижов называл преподавателя, который говорил об этом у них на занятиях.
Теперь вместо стихов Марков слышал от Стрижова цитаты, формулировки, рассуждения о единстве противоположностей... о прибавочной стоимости... Когда это происходило в присутствии Анны Кондратьевны, на ее лице можно было прочесть быструю, как кадры кино, смену настроений: сначала она умилялась, потом удивлялась, потом была озадачена, потом переставала что-нибудь понимать и теряла всякое терпение. Тогда она отмахивалась, как от наваждения, и уходила в кухню, ворча:
– Боже милостивый, прости меня, грешную, битый час говорят – и хоть бы одно словечко понятное! Ну и молодежь пошла! Чур меня, чур, слушала-слушала, аж голова вспухла!
– Слава аллаху, – говорил Стрижов после пятнадцатого съезда партии, очистились от скверны! Ведь еще когда Ленин предупреждал о Зиновьеве и Каменеве, еще до Октябрьского переворота. А сколько валандались с Троцким? Теперь порядочек. Из партии вон и будьте любезненьки убраться за границу. Пускай там, на Принцевых островах, свой четвертый интернационал сколачивает и брызжет ядовитой слюной сколько влезет! Пустая мельница без ветра мелет. Говорят, телохранителями себя окружил, а сын у него – Лев Седов – на побегушках.
– Но все-таки почему так много оппозиционеров?
– Разве это много? Семьдесят пять крикунов вычистили, семьдесят пять гнилых интеллигентов. А что такое семьдесят пять? Мелочь. В партии и с партией – миллионы.
Взгляд на часы, не опаздывает ли на занятия:
– Нам дискуссиями заниматься недосуг.
Накидывая пальто и нахлобучивая кепку:
– Мама! Запри. Приду поздно. Эх, Мишенька Петрович! Одним бы глазком взглянуть, что будет еще через пятьдесят лет? А? Мороз по коже подирает! До того охота!
– Хватил – через пятьдесят! Через десять – и то интересно.
– Вот ведь сейчас: кажется, успехи? Армия сильна. Строим кое-что. Пятилетку затеяли – тоже не фунт изюму. Но я так думаю... (пауза, спуск по лестнице с нарастающей скоростью, через одну, через две ступеньки) – даже ничегошеньки похожего не будет через пятьдесят лет на то, что сейчас. (Давай махнем через проходной двор, скорее будет!)
И уже шагая мимо Екатерининского сквера к Толмазову переулку, чтобы выбраться к остановке трамвая:
– Такую житуху закрутим – диво-дивное! У нас тут лекция была: "Техника будущего". Мы рты поразевали. Вот, дьяволы, башковиты! Ку-у-да!
8
После каждой такой встречи у Маркова вспышка вдохновения. Оксана так уж и знает, что теперь Миша ночь напролет просидит за письменным столом.
Но работа-работой, а они поставили за правило: каждый год ездить друзей навещать, вдоль и поперек по стране мотаться, с людьми дружиться, на их дела смотреть, а то, чего доброго, превратишься в чужестранца у себя-то дома. Одних только новых городов сколько возникает, не угонишься. Какие и раньше были города – и те переименованы.
Возникло новое знакомство – стали бывать у Орешниковых на Васильевском острове. И такая дружба повелась! Вова уже требовал от Маркова рассказов о лошадях, о войне, о Котовском. Оксану он до тех пор называл тетей Саной, пока и все не стали ее так называть.
Оксана сдружилась с Любашей. Марков понравился Капитолине Ивановне, так как неизменно хвалил ее варенье, и достиг расположения Лаврентия Павловича, так как терпеливо и с неподдельным интересом выслушивал до конца его рассказы о старой Москве и его молодости.
Кажется, именно Вовины расспросы натолкнули на мысль всем сообща нагрянуть в Киев, к Ольге Петровне. Причем обязательно с Вовой. И обязательно с Любовью Кондратьевной.
За все существование поросшего травой Десятинного переулка здесь не случалось слышать столько шума, смеха, возни. Создавалось впечатление, что приехало не пятеро, а целая экскурсия, целый детсад, целый полк. В садике, во дворе, на улице перед окнами – всюду кричали, бегали, смеялись, появляясь одновременно и там и тут. Играли в мяч и выбили оконное стекло в первом этаже. Ходила делегация приносить извинения.
Что было еще? Орешников очень удачно изображал кавалерийскую лошадь и поочередно катал Вовку и Гришу на закорках. Елизавета Петровна бегала следом, пронзительно крича:
– Осторожно! Довольно! Уроните!
Четырехлетняя Леночка была величава, как королева. Орешникову она важно заявила, что "таких лошадёв не бывает". А он-то воображал, что совершенно перевоплотился в четвероногое!
Марков удивился, что Ольга Петровна полна энергии, все бегом да бегом.
– Мне иначе нельзя, – говорила она, – у меня дети.
Ну и, конечно уж, вечерами, когда ребят укладывали спать, начинались бесконечные воспоминания, воспоминания... иной раз до утра.
9
Вскоре после возвращения из этой очаровательной, какой-то благоуханной, светлой поездки Оксана увидела на листе бумаги красиво выведенное название:
"Нас вел на врага Котовский" – роман.
– Решился все-таки? – спросила она. – Как трудно-то будет! Ой, матенько!
– Не могу я, – ответил Марков, как бы оправдываясь и вместе с тем подбадривая себя. – Чувствую, что не могу не писать это. Пока не напишу, не успокоюсь.
– Разве я не понимаю? Обязательно пиши. Только я заявляю как медицинское лицо: человек днем не спит, ночью спит. Так он устроен. Зачем же шиворот-навыворот? Ясно?
– Ясно, – ответил Марков.
Прошло несколько дней. В одно удивительно солнечное утро Оксана проснулась оттого, что яркий свет бил прямо в лицо. И тут Оксана увидела, что на письменном столе не погашена лампа, зеленый абажур светится, но слабо, потому что вся комната залита утренним солнцем, на полу солнечные полосы и отчетливый узор тюлевой занавески, окно открыто настежь, и слышно, как трамвай погрохатывает по Литейному мосту.
А Миша? Да вон он, как сел вечером, так и сидит, склонившись над листами бумаги.
Оксана вскочила, босыми ногами коснулась горячего, нагретого солнцем пола.
– Мишенька! Ты чего же? Забыл свое обещание не полуночничать?
– Понимаешь, Ксана... думаю... все думаю, думаю...
– Сколько же можно? Надо меру знать. Утро ведь уже! Ты посмотри, любчик мой, какое солнце!
– Солнце? – рассеянно переспросил Марков. – Да, в самом деле. Понимаешь, Ксана. Тут нельзя, чтобы сел да написал. Тут надо так написать, чтоб сердце содрогнулось.
– Конечно! – согласилась Оксана и притулилась около Маркова на стуле. – А то как же? Так и пиши, ты ж у меня золото! Ты ж у меня все можешь!
Солнце теперь переместилось и освещало стену и кусок книжной полки. Оксана вся лучилась и улыбалась так ласково и светло. Миша был серьезен.
– Вот ты, например. Ты думала, что такое Котовский?
Оксана растерялась. Вот это вопрос! Что же она могла думать о Котовском? Она просто любила его и преклонялась перед ним.
– Прочтут книгу, – продолжал Марков, – скажут: сильный Котовский, ловко совершает побег из тюрьмы, как влитой сидит на коне, здорово бьет врагов, большие совершает подвиги. А все это будет неверно, все это будет не то, если не понять главного. А главное что? "Если жить только для себя, то вообще не стоит жить". Он сам так говорил! В этих словах весь Котовский!
Солнце поднялось выше, и теперь вся комната наполнилась светом. Стоял июнь – самые короткие ночи, самые длинные дни в году.
