Текст книги "Эстафета жизни"
Автор книги: Борис Четвериков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)
Впрочем, за столом все говорили много и охотно. Любаша рассказала об университетских делах, Капитолина Ивановна – о том, как Любаша и Коленька ходили-ходили в кино да и поженились...
В двенадцатом часу сердечно распрощались, Петя сбегал узнать, на месте ли шофер, и они уехали.
– Молоденький-то так себе, – сказала очень довольная, сияющая Капитолина Ивановна, убирая со стола посуду.
– Пустозвон! Гым-гум.
– А вот который с бородкой – приятный человек. Это кто же он будет, Коленька? Твой сослуживец?
Орешников расхохотался:
– Да это же министр, мама, по-нынешнему, нарком. Это Фрунзе!
Капитолина Ивановна отмахнулась:
– А ну тебя, никогда серьезно с матерью не поговоришь, все шуточки да прибауточки. Любаша, кто же это он, Михайло-то Васильевич? Да вы что, ребятки! Вправду министр? Мать пресвятая богородица! Да что же вы меня не предупредили? Слышишь, Лаврентий Павлович? Министр!
– Гым-гум...
– А я-то его вареньем потчевала!
– Что ж, и министры варенье едят. Фрунзе – человек умный, а главное воспитанный, словом, интеллигентный. Так-то рассуждать: что особенного, что в гости пришел? Обыкновенная вежливость...
– И порядочность, гым-гум...
– Да, и порядочность. Мы знакомы, я у него и дома бывал. Теперь он приехал в Ленинград, знает, что я в Ленинграде, – хорошо получилось бы, если бы он пренебрег? Поважничал?
Но Орешников говорил это, убеждая себя, а в душе ликовал и восторгался: вот это человек!
Тут и Любаша и Лаврентий Павлович стали уверять, что они сразу поняли: человек этот необыкновенный, выдающийся человек.
И еще долго не ложились спать, беседовали, смеялись, припоминали, как все было, как Любаша сбегала в магазин, как убрали недоеденную манную кашу...
– А Вовка ему понравился.
– Еще бы!
– Гым-гум! Приятно, когда в правительстве люди как люди! Очень хорошо побеседовали!
А Фрунзе наутро побывал еще на одном номерном заводе военного ведомства. Продукцией, выпускавшейся на этом заводе, остался доволен:
– Преподнесем сюрпризик, если кто сунется к нам! Сразу получат от чужих ворот поворот!
Так как до поезда осталось немного свободного времени, Михаил Васильевич решил хотя бы взглянуть на памятные места города, места, связанные со светозарной юностью, с теми годами, когда Фрунзе приехал двадцать лет назад в Петербург, тем более что комендант города предоставил в его распоряжение машину.
– Куда теперь, Михаил Васильевич? – спросил шофер, видать, толковый парень, с военной выправкой и несколько панибратскими ухватками, в кожанке, чисто выбритый – словом, типичный "личный шофер".
– Начнем с Выборгской, – предложил Фрунзе. – Катнем прямиком к Политехническому?
– Понятно! – сказал шофер и газанул по Литейному.
До Политехнического было далеко. И Фрунзе, поглядывая на постройки Финляндского вокзала, озирая рабочие кварталы, вспоминал студенческие сходки, лекции – накаленную атмосферу 1904 года...
На обратном пути свернули после Литейного моста вправо, миновали Марсово поле и по Миллионной выбрались на Дворцовую площадь.
– К Медному Всаднику? – лаконично спросил шофер.
– Остановимся на площади. Здесь было первое сражение народа с царизмом.
– Штурм Зимнего?
– Раньше. Кровавое воскресенье.
– А-а! Разве это сражение? Чистая бойня.
– Что верно, то верно. И я тогда получил царапину.
Фрунзе задумчиво смотрел на громадину Зимнего дворца, на величавую арку. Денек был кисленький. Типичная ленинградская погода.
– Действительно, каждый камень здесь история! – вздохнул Фрунзе.
– Дальше некуда! – отозвался шофер.
И они, навестив Медного Всадника, отправились на Московский вокзал.
6
Чего совсем не умел Фрунзе – это сидеть в кабинете и отдавать распоряжения. У него и кабинет был местом споров, совещаний, разработки проектов. А вообще – Фрунзе любил все видеть сам, все ощупать, представить, а главное – поговорить с людьми, понять людей и поверить им. А поверив, проверить и поторопить.
То он выступает на заседании, посвященном двухлетию Общества друзей Воздушного Флота, то проводит совещание кавалерийских начальников армии и еле успевает перекинуться двумя-тремя словами с Григорием Ивановичем Котовским. А там – совещание Военно-научного общества, где Фрунзе говорит о характере будущей войны, о значении психотехники, о подборе наиболее пригодных людей во все рода войск, так как не всякий может быть, например, летчиком или моряком...
Разве можно не побывать на заводе "Икар", где изготовляется первый советский авиационный мотор? А бронетанковые части? И он, и Егоров уделяют им много внимания, в то же время приветствуя советское тракторостроение: пусть трудятся наши тракторы на полях в мирное время, а придет война – из них получатся прекрасные тягачи.
Еще одно нововведение: полковая артиллерия. Насколько сильнее стала пехота! И как это пригодится в случае войны!
Но нельзя не позаботиться также о пулемете. Не пора ли избавиться от заграничных пулеметов Максима и Дризе, которые с давних пор на вооружении нашей армии? Не пора ли создать свой, отечественный, русский пулемет, и чтобы он был не хуже иностранных?
Фрунзе вызывает к себе известного конструктора-изобретателя стрелкового оружия Дегтярева и конструктора-оружейника Федорова, двух друзей, работающих сообща и безраздельно.
– Догадываетесь, зачем я вас пригласил?
– Думаю, что потолковать о том же, о чем думка и у нас самих.
– Что нужно сделать, чтобы работа у вас шла успешнее?
– Сказать по правде, у меня и чертежи уже сделаны...
– Пулемета?!
– Пулемета.
– Значит, понимаете, как это нужно? Разве не обидно, что до сего времени кафтан-то с чужого плеча носим? Добро бы хоть не умели. Умеем! Еще как умеем! Недавно я вычитал: парашют-то – чье изобретение? Котельникова! Чать, и вы тоже не слышали об этом? И никто не знает. А почему? В таких вещах скромность неуместна.
– А радио? А электрическая лампочка? – стал перечислять Дегтярев. Кто о Попове знает? О Яблочкине? Мы-то по-человечески подходим, без торгашества, а там, у капиталистов, все на рубли переложено: талант на рубли, ум на рубли, совесть...
– Ну, совесть-то у капиталистов дешевле.
Фрунзе обращался то к Дегтяреву, то к Федорову, расспрашивал их, рассказывал сам. Завязался интересный разговор. Михаил Васильевич позвал их к себе домой. Квартира у него просторная, солнечная, и место хорошее у самого Кремля. А в квартире все шкафы, шкафы наставлены, снизу доверху книгами заполнены, а книги все больше по военному делу.
Пили чай. Обсудили, прикинули. А когда вышли от наркома, переглянулись и видят: у того и у другого глаза горят, лица помолодели. Раззадорил их Фрунзе!
– Сделаем пулемет, – сказал Дегтярев.
– Сразу надо приниматься, – согласился Федоров. – Сегодня же, не откладывая.
– Да не просто пулемет, а чтобы у этого Дризе глаза лопнули от зависти!
– Не для буржуазии делаем, для народа. Надо постараться.
Так они толковали, остановившись перед домом, где жил Фрунзе. Щурились от яркого солнца и блеска кремлевских куполов, говорили кратко, отрывисто, по-деловому.
А там, у Фрунзе, как только распрощались изобретатели и ушли, произошел другой разговор.
– Не щадишь ты себя, – сказала Софья Алексеевна, подсаживаясь на кресло к мужу. – Не щадишь, а у меня язык не поворачивается попрекнуть тебя и остановить. Да и бесполезно. Сколько я знаю тебя, еще с Читы, всегда ты такой неугомонный. Отдаешь без меры, любишь без оговорок... Хороший ты у меня!
У Фрунзе начинался приступ болезни, он готов был кричать от боли, но улыбнулся и сказал:
– И ты у меня – самая лучшая женщина на свете!
Ш Е С Т Н А Д Ц А Т А Я Г Л А В А
1
Очень много работы. Уйма работы. Михаил Васильевич справляется со всем только благодаря умению распределять время. Иные суетятся, а дело ни с места. Это происходит от разбросанности мыслей, от беспорядка в доме и в голове. Часы и недели утекают, как песок из пригоршни, а ведь известно время никого не ждет. У Михаила Васильевича непоколебимая дисциплина труда, железная воля. Поэтому он никогда не торопится и все успевает.
Много значит дружная семья. Все приспособлено, слаженно, все вещи знают свое место. Как бы ни устал, как бы ни растревожился – дома встретит неизменно привет и ласку, дома услышит спокойный голос жены, найдет внимательного слушателя, вдумчивого собеседника, верного друга. А это так важно, так нужно, чтобы собраться с силами для нового наступления, для новых боев.
Софья Алексеевна окружила мужа заботами, создала ему соответствующую его напряженной жизни обстановку. Легко и просто разделяла с ним все тяготы и заботы, причем никогда не показывала вида, что устала, что ей невмоготу. Она жила талантливо, так, как танцует талантливая балерина: вкладывая много труда и умения, но сохраняя при этом непринужденность и легкость, простую и светлую улыбку.
Познакомились они в далекой Чите. Софья Алексеевна помогла тогда некоему Владимиру Григорьевичу Василенко. Документы на имя Василенко Фрунзе получил при содействии партийной организации после побега из ссылки. Под этим именем Фрунзе поступил на работу в статистическое управление Читы. Там он и познакомился с сотрудницей статистического управления Софьей Алексеевной Поповой. Когда полиция напала на след, Фрунзе переменил документы и под фамилией Михайлова уехал в Москву. Всю дорогу он изображал тяжелобольного, а подруга Софьи Алексеевны взялась сопровождать его в качестве сиделки.
Снова встретились Фрунзе и Софья Алексеевна уже в революционные годы, встретились, чтобы больше не разлучаться. Теперь Софья Алексеевна ни на шаг не отставала от мужа, куда он, туда и она.
Кончились битвы с интервентами, сгинули и Врангель и Колчак. Но не убавилось работы. Выяснилось, что суворовское правило "Сначала ознакомься, изучи, а потом действуй" приложимо в равной степени к военным операциям и к любой деятельности в мирное время. Да и можно ли назвать мирным временем тревожные двадцатые годы?
День заполнен до предела. Тут и поездки в воинские части, и чтение лекций, и бесчисленные приемы, требующие внимания, указаний, советов, принятия мер... Ночь предназначена для учебы, для углубления знаний, для изучения военного дела. Конспекты, писание статей, руководств... Почему-то всегда оказывается что-нибудь срочное – то подготовка выступления о задачах академиков в армии, о военно-политическом воспитании Красной Армии, о фронте и тыле будущих войн, то срочные статьи о военной технике, о воздушном флоте, о единой военной доктрине в Красной Армии.
Ночь. Тишина. На полках, на столе – книги, книги, книги – молчаливые друзья и добрые советчики. Стакан крепкого холодного чая. Удобное кресло. Зеленый абажур проливает мягкий свет, бросает блики на стены, на потолок, располагает к вдумчивости, к размышлениям...
Все понять. Все оценить. Составить план действий и тогда только действовать. Здесь нельзя размышлять об отвлеченном. Мысль должна быть точной, как наводка артиллерийского орудия. Ошибаться нельзя. И когда будут сделаны вычисления, можно подать команду – "Огонь!".
В открытое окно веет прохладой. Чуть-чуть пошевеливается край занавески. Как любит Михаил Васильевич эти ночные часы работы! Весь он безраздельно принадлежит партии, он отдал жизнь, сколько бы она еще ни длилась – год или десятилетия – отдал всю целиком служению народу, И сознание, что выполнит все, что требуется выполнить, создает полную согласованность, полную гармоничность всего существа.
Он счастлив.
Работается хорошо. Мысли на редкость четки и стройны. Продумано и записано все, что нужно будет сказать в выступлении.
Закончив работу над докладом, Фрунзе откинулся в кресле. Мигом обступили видения пережитого, незабываемые картины борьбы, исканий и побед...
После поездки в Ленинград особенно часто вспоминался 1905 год.
2
В тот памятный год царь дал сражение безоружной толпе из-за охватившего его животного страха, из-за туманящей мозг жгучей ненависти. Он стрелял, а у самого поджилки тряслись. Он боялся даже безоружных!
Расправа с народом была преднамеренной. Сговорившись, расставив войска, притаились и ждали. Притворялся граф Витте, что ровно ничего не знает, и пожимал плечами, когда к нему пришла делегация интеллигентов и просила предотвратить кровопролитие. Притворялись бессильными что-нибудь сделать эсеры. Умывали руки сюсюкающие меньшевики. А царские генералы и полковники сидели в засадах и готовились ударить по "внутреннему врагу".
Думал ли тогда Фрунзе, что ему придется еще не раз встретиться с этими господами на ратном поле?
Вел толпу поп Гапон.
По знаку самодержавного убийцы полковник Дельсаль приказал открыть огонь по народу, шедшему к Дворцовой площади. Дельсалю мерещились награды, повышения в чине, почетная старость и немеркнущая слава в веках!
Фрунзе был на Дворцовой площади, когда войска открыли огонь по безоружной толпе, несшей иконы и царские портреты. Он шел с путиловскими рабочими.
Большевики пытались предотвратить шествие, уберечь народ от кровавой расправы, от напрасных жертв. Но поняв, что манифестация все-таки состоится, они хотели превратить ее в рабочую демонстрацию. И в знаменитой петиции, которую предполагалось вручить царю, содержались требования о сокращении рабочего дня, об улучшении жизни рабочих.
Фрунзе оказался среди манифестантов не случайно. Он хотел разделить с рабочей массой опасность, все превратности судьбы.
Удивительно, что манифестанты, несмотря на преграды, все-таки прорвались на Дворцовую площадь. Но здесь толпу расстреливали в упор.
Сначала Фрунзе не поверил, что солдаты стреляют боевыми патронами. Но вот он увидел, как упал простосердечный старый рабочий, наивно хранивший надежду на доброту царя-батюшки и теперь столкнувшийся лицом к лицу с жестокой правдой. Старик нес, как носят икону в престольный сельский праздник, портрет царя в тусклой золоченой раме. Сусальный царь на портрете выглядел добродушным и совсем не походил на подлинного царя, осторожно выглядывавшего из окна своего дворца. Пуля попала в портрет, в самую физиономию самодержца, пробила картон и вонзилась в сердце доверчивого рабочего. Он упал. Кровавое пятно расплылось на портрете. Царскую бородку смочила рабочая кровь.
Фрунзе наклонился над рабочим, и в это время другая пуля ранила его самого. Рана была легкая, пуля не задела кость. Все же это была рана. Фрунзе пришел в себя лишь в приемном покое, где ему забинтовали руку. Первое, что он увидел, – участливое лицо врача, приговаривавшего: "Легко отделались, молодой человек! Поздравляю, вам еще повезло!"
Как и всякий другой, день 9 января 1905 года кончился. Стемнело. Настала черная тяжелая ночь. Стрельба прекратилась. Повсюду на улицах валялись неубранные трупы, безмолвно кричавшие об отмщении. А в больницах до утра работали операционные. Непрерывно двигались носилки. Кого несли на больничную койку, кого – в морг. Царь мог подвести итоги: тысяча убитых, пять тысяч раненых. Это ли не успех!
Забрызганы кровью стены дворцов, залита кровью торцовая мостовая. Каждый убийца стремится замести следы преступления, отмыть пятна крови на рукавах. Глухой ночью, крадучись, строго наблюдая, чтобы никто ничего не увидел, развозили по кладбищам мертвецов. Грузили на подводы без разбору, навалом. Грузили молча. Приказано было шума не производить. Рассеяли толпу, собравшуюся у Александровской больницы, – нечего глазеть. Разогнали и родственников. Но Фрузне все видел.
В два часа ночи везли трупы на Смоленское кладбище. В следующую ночь вывезли трупы из Обуховской больницы. Их на скорую руку закопали на Преображенском кладбище. Тут надо было обеспечить следование подвод до Николаевского вокзала. Генерал-майор Лангоф рапортовал о выполнении этой малопочетной задачи. Генерал-майор барон Неттельгорст позаботился, чтобы оттеснили толпу, собравшуюся на кладбище. Барон службу знает! Энергично действовал и генерал-майор барон Гернгрос, не жалея ни сил, ни времени. На Охтенском кладбище учащаяся молодежь хоронила своего товарища студента. Конная полиция следила, чтобы не пели "Вы жертвою пали".
Много хлопот с покойниками, еще больше с живыми. На заводах разместили улан. Рота под командой штабс-капитана Лимберга наводила порядок в Василеостровском конно-железнодорожном парке. На ликерном заводе Бекмана 60 тысяч ведер спирта. Войска несут цареву службу около спирта, оберегают ликерную территорию, даже ходят провожатыми штрейкбрехеров, чтобы тех не побили, когда они возвращаются домой. На меднопрокатный завод Розенкранца пристав Шолтинг тоже вызвал эскадрон драгун. Для спокойствия.
Палачам и убийцам было не по себе, их преследовали призраки убитых. Среди ночи вскакивает с постели в холодном поту великий князь Сергей Михайлович, названивает по телефону и истерическим голосом отдает приказ немеденно привести в боевую готовность кавалергардский полк. Скачут отборные войска по пустым безлюдным улицам, по Литейному мосту, по Дворцовому мосту, вдоль Малой Конюшенной, по Лиговке, по набережным Невы... Охраняют фабрику Лаферм, оружейный завод Шафа, лицеистов, институты благородных девиц, керосиновые склады на Обводном канале...
Фрунзе ночевал в квартире знакомого рабочего. Там уже знали все новости. Рассказывали, что Николай II сразу же сбежал в Царское Село, наглухо заперся в Александровском дворце и дрожал мелкой дрожью. Окружив дворец самыми надежными войсками, он решил постоять за себя. Вся округа поднята на ноги. Всё на военном положении. Разъезды, приказы, рапорты. Вот скачет во главе своих кирасир полковник Раух разгонять почудившиеся в ночном мраке народные массы. Никого не обнаружив, кирасиры возвращаются назад. Вот отправляется в разведку поручик Старженецкий-Лапп. Вот по боевой тревоге некий грозный генерал атакует деревню Пулково, полагая, что там собралась вооруженная разгневанная толпа. Дежурят ночи напролет. Звонят по телефону. Назначен пост даже возле Чесменской богадельни!
3
Большие события в жизни человека никогда не стираются, врезаются в мозг, постоянно хранятся где-то в архивах памяти. В минуты раздумья или затронутые случайным словом в разговоре, они вдруг всплывают во всей полноте и яркости, как будто все это произошло только вчера.
Так прочно запечатлелся у Фрунзе поход рабочих к царскому дворцу. Врезался в память сраженный пулей старик рабочий, раскинувший руки на мостовой, а рядом простреленный царский портрет, обагренный рабочей кровью...
Этот день решил дальнейшую судьбу Фрунзе. Все, что он видел на Дворцовой площади, а затем в приемном покое, до глубины потрясло его. И, шагая по опустевшим улицам Петербурга, Фрунзе поклялся до конца своих дней бороться с властью царей, со всеми врагами народа.
Вскоре он очутился под надзором полиции, затем был выслан... Партия направила его на подпольную работу в славный революционными традициями Иваново-Вознесенск. Началась полная опасностей жизнь подпольщика...
...Зеленый свет абажура мягко ложится на стены. Стакан чаю отбрасывает лучистых зайчиков на потолок. Чуть колышется светло-зеленая штора на открытом окне. Какая замечательная ночь! Доносится равномерный гул, мощное дыхание Москвы. Пахнут тополя. Удивительные стоят деньки. В полдень жарко, а в полуночные часы – упоительная свежесть и прохлада.
Фрунзе откинулся в кресле. Он думает. Он вспоминает. И перед его взором проходят одна за другой памятные картины...
В лесных чащобах, на затерянных среди ельника полянах шуйские и иваново-вознесенские рабочие учатся стрелять из винчестеров и револьверов. Серьезно и деловито готовятся они к предстоящим боям. Руководит обучением Фрунзе. Оружие доставать трудно. Вооружались своеобразно: ночью дружинники подстерегали городовых и, пригрозив револьвером, отнимали у них оружие. Так предложил Фрунзе.
– Это только восстанавливает справедливость, – смеялся он. – Оружием, предназначенным для нашего истребления, мы сокрушим самодержавие.
Фрунзе тоже усердно учился стрелять и вскоре стал отличным стрелком. Когда звуки выстрелов долетали до постороннего уха, всегда находился человек, который пояснял с самым невинным видом:
– Не иначе как по уткам стреляют. Сейчас самая охота на дичь.
Но утки могли спокойно плавать в озерках, среди густого ивняка и кустов черемухи. Никто не покушался на их спокойствие.
– Рабочему вот как пригодится военная подготовка, – радовался Фрунзе. – Ведь никто нам добровольно власти не уступит.
По всей России шли ожесточенные сражения. Новое сражалось со старым.
Некоторые отставшие от жизни политические эмигранты заявляли, что это "вспышкопускательство", что не надо было начинать. Нет, дело было посерьезнее. Недаром даже самые заядлые реакционеры кляли в эти дни Николая и, не мысля России без царя, прочили на престол великого князя Дмитрия Павловича. В кадетских кругах, представлявших революцию по образчику буржуазных революций Западной Европы (так же мыслили и меньшевики!), прочили в президенты своего ставленника. Все это свидетельствовало о смятении умов, о том, что трон зашатался, что Россия была накануне государственного переворота.
Революция 1905 года открыла новую страницу в истории. Таких революций еще не происходило. Это сразу же понял Ленин, утверждая, что победа буржуазной революции в России невозможна как победа буржуазии. Этого так и не поняла отсталая русская буржуазия, не уразумели выездные лакеи буржуазии – меньшевики.
Революция выявила расстановку сил. Стали ясны чаяния буржуазии. Полностью разоблачили себя меньшевики, вполне заслужившие резкую, но точную оценку Ленина, который назвал их ликвидаторской сволочью.
Нет, не пропали даром усилия, не были напрасными жертвы! Вспоминая об этих стремительных днях, Фрунзе и сейчас еще испытывает волнение. Глаза загораются, кровь приливает к лицу. Презрительно усмехается, когда приходят на ум все дешевые отговорки ликвидаторов: рабочий класс-де не созрел, надо, мол, с социалистической революцией смиренно ждать до тех пор, пока пролетариат в результате экономического развития общества не станет большинством нации.
– С этой дрянью, – бормочет Фрунзе, щуря глаза, – с этой увертливой публикой еще придется повозиться! Тысячу раз прав Ильич, что считал этих маневрирующих мещан более страшными, чем Деникин!
Фрунзе глубоко верит, что вслед за нашей разразятся революции в других капиталистических странах и отжившему старому устройству мира несдобровать.
Кто следующий?! Учтите опыт 1905 года и победы Октября! России пришлось прокладывать путь по неизведанному. Запомните все! Не повторяйте отдельных наших ошибок! Предусмотрите все неожиданности! Выберите подходящую обстановку, используйте колебания во вражеских рядах, подхватите воодушевление в народных массах! Больше смелости!
"Да! – размышляет Фрунзе, досадуя. – Нам бы опыт, который есть сейчас, нам бы единство партии, какого добиваемся мы сейчас! Непростительно, какие в 1905 году упускались возможности. Не использовать восстания Ростовского гренадерского полка, расквартированного в Москве! Ведь они предлагали передать нам весь арсенал, даже только что появившиеся в России пулеметы! Была бы совсем другая картина! Не понадобилось бы из ломаных диванов и поваленных киосков с прохладительными напитками сооружать живописные, но ни от чего не защищающие баррикады! Что делали тогда московские руководители? Заседали! Ох, дорого нам обходятся заседания и бумажная писанина! Восстание Ростовского полка было подавлено, а мы все еще "ставили вопрос", голосовали, хотя рабочие давно уже были "за"! Когда же раскачались в конце концов и начали всеобщую забастовку, не сумели уберечь руководивший восстанием федеративный комитет, и он был арестован. В эти же дни арестован был и Петербургский Совет..."
Фрунзе помнит все. Да и впоследствии он внимательно изучал минувшие годы. Изучал, чтобы извлечь практическую пользу, чтобы, зная прошлое, правильно ориентироваться в настоящем. Может быть, по той причине, что сам он был участником этой борьбы, Фрунзе не мог относиться к пережитому со спокойствием историка. Он принимал близко к сердцу каждое упущение, проникался ненавистью к тем, кто был помехой, преисполнялся гордостью, думая о беззаветной храбрости, о гордой неподкупности рабочих, сражавшихся на баррикадах со своими жалкими "бульдогами" и смитт-вессонами против пулеметов и артиллерии.
Послали тогда в Бельгию за оружием, и деньги на это нашли. Но когда послали? Только в октябре, когда все события уже шли полным ходом! А ведь известно, что после драки кулаками не машут. Бомбы петербургской лаборатории специально предназначались для Москвы, но изготовлены были к самому концу восстания и так до места и не доехали. И не возмутительна ли преступная медлительность с разрушением железнодорожных путей между Москвой и Петербургом? Николаевская железная дорога не бастовала. Но почему же не бастовала? Почему не нашлось убедительных слов для этих железнодорожников? Почему не подумали об этом раньше? Но если так, то следовало взорвать мосты, железнодорожное полотно. Кто медлил? Кто не выполнил это важное поручение? В результате Семеновский полк благополучно проследовал из Петербурга на усмирение. Как же можно было допустить, чтобы этот чертов полк преспокойно разместился в вагонах, погрузил с собой и пушечки и, прибыв в Москву, принялся планомерно истреблять революционных рабочих?
Фрунзе сжимает кулаки, стискивает зубы.
Опять все те же меньшевистские штучки! Опять все та же половинчатость, нерешительность, несогласованность! 10 декабря в центре Москвы начался орудийный обстрел, а на Пресне все еще митинговали, все еще ждали каких-то указаний. Только 11-го была наконец напечатана в "Известиях Московского совета" инструкция.
На улицах уже дрались. Удалось даже отбить у драгун пушку. Замечательный народ у нас в России! Сколько бы ни злословили недруги и вероломные псевдодрузья, никак им не опровергнуть того факта, что у нас совершенно особенный, вызывающий гордость и восхищение народ! Он еще не раз удивит весь мир, не раз еще выручит из неминуемой беды человечество, не раз еще покажет пример щедрости души, благородства и доблести!
Фрунзе до сих пор помнит и всю жизнь будет помнить красивые, мужественные лица защитников Пресни, участников уличных боев.
Помнит он и еще один эпизод того времени.
Захватили лысоватого жирного начальника охранки Войлошникова. Он был расстрелян на фабричном дворе Прохоровки. Когда его вели к месту казни, он мелко дрожал, лязгал зубами. Потом сдавленным, лающим голосом говорил о каком-то выкупе, клялся, что у него много денег и он заплатит, им же будет выгоднее, для них же лучше... Увидев кирпичную стену, понял, что здесь все и произойдет. Он слишком хорошо знал технику этого дела! Не раз ему случалось видеть, как вышибают скамейку из-под ног приговоренного к повешению, как бьется в конвульсиях тело расстрелянного. Ему всегда представлялось, что, убивая или приговаривая к смерти, он тем самым обеспечивал себе лишний кусочек жизни. И вдруг теперь осознал, что это он, он будет через несколько минут просто-напросто падалью, ничем, и, сколько бы над землей ни промчалось времени, хотя бы миллионы миллионов лет, он, чиновник департамента полиции Войлошников, он, такой значительный, важный, облеченный такой властью, никогда уже не появится, не будет пить чай, не будет ходить в баню, не будет получать наградные... И тут он завизжал, стал упираться, брыкаться, так что пришлось его волоком тащить и, кое-как прислонив к стене, прикончить.
Рабочий, распоряжавшийся всей процедурой, даже сплюнул от досады.
– Жили похабно, – пробормотал он, – и умереть по-человечески не умеют! Пошли, ребята!
И они даже не оглянулись, бряцая винтовками, направляясь туда, где сражались с драгунами, сыщиками, черной сотней отважные их товарищи.
4
В Москву Фрунзе приехал со своими боевиками. Иваново-Вознесенский комитет большевиков, узнав, что Москва строит баррикады, решил послать на помощь москвичам отряд боевой дружины. Дружинники были вооружены, обучены, полны готовности сражаться.
Отряд построился и, не обращая внимания на жандармерию, погрузился в вагоны. Дружинники были в приподнятом настроении. Ведь им в первый раз в жизни предстояло участвовать в настоящем сражении. Впрочем, пока никто ясно не представлял, что их ожидает.
В вагонах было шумно. Кто шутил и смеялся, кто рассказывал друзьям о своей жизни. Поезд мчался, не останавливаясь на промежуточных станциях, всюду были предупреждены железнодорожные комитеты, всюду знали, какой поезд следует в Москву.
На баррикады! Врагам нет пощады!
Дружно выговаривали бодрые слова революционной песни. Паровоз дымил, вагоны мерно раскачивались. Мимо мелькали поля, строения, березняки.
Сразу же, с места в карьер, пришлось вступить в бой. У Николаевского вокзала делали перебежки, и Фрунзе взял на мушку нахального усатого штабс-капитана, который так раскричался на медливших со стрельбой солдат, так размахивал руками, что был отличной мишенью.
На Триумфальной площади отряд залег за баррикадой, построенной еще ночью при деятельном участии дворников, кухарок, при живейшей помощи курсисток, мастеровых. Здесь по восставшим был открыт жестокий огонь. Баррикады плохо защищали, один за другим падали дружинники. Убитые так и лежали, распластавшись возле нелепого сооружения из домашней рухляди. Раненым тоже некуда было деваться. Пока они пытались ползком добраться до какого-нибудь укрытия, их настигала пуля. Вообще некуда было отступать. Необходимо пробиться к Пресне, туда есть только один путь – по Садовой. Но Садовая простреливается пулеметными очередями, и двигаться по ней – значит идти на верную смерть.
Может быть, это был первый маневр будущего полководца: Фрунзе учел обстановку, понял, что единственный выход из положения – прекратить пулеметный огонь. Он выбрал для задуманной им операции двух самых отчаянных смельчаков из дружины и вместе с ними отправился в путь, где ползком, где перебегая от одного угла дома до другого. По задворкам, по чьим-то садочкам, между какими-то сараями пробрались к тому месту, откуда видны были вспышки при стрельбе из пулемета. Войдя в чистенький, подметенный двор двухэтажного дома и взобравшись по пожарной лестнице, увидели пулеметчика. Это был высокого роста человек в солдатской шинели, с лычками на погонах.
Фрунзе одним прыжком очутился около него. Схватка была короткой. Здоровенный детина рухнул на земляной пол чердака.
– Хороший трофей! – пробормотал Фрунзе, разглядывая пулемет. – А ведь таких игрушек могло быть у нас около десятка, если бы мы захватили арсенал!
...Тысяча девятьсот пятый... Романтика... Баррикады из сломанных стульев... Смит-вессоны... И тогда была настоящая, живая кровь, священная кровь, обагрившая мостовые!
