Текст книги "Эстафета жизни"
Автор книги: Борис Четвериков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)
Крутояров тут же помчался в кабинет, принес коробку цветных карандашей, а затем все уселись ужинать. И только тут у Миши мелькнула догадка, что Крутояров нарочно рассказывал о творческой работе, о карандашах и абажуре, чтобы избежать банальных восклицаний по поводу выхода Мишиной книги: "В добрый час!", "Лиха беда начало!", "От души поздравляем!" и все в этом же роде. За ужином больше говорили о том, что у Надежды Антоновны плохой аппетит, что севрюгу купили в Елисеевском очень удачную, что, пожалуйста, передайте мне соль и что надо улыбаться, когда передаешь соль, иначе может произойти ссора...
Надежда Антоновна нашла все же неудобным ничего не сказать о выходе книги, об ее авторе.
– Приятная книга, – просто и доброжелательно промолвила она. – Вам нравится писать короткие рассказы? А нет желания попробовать силы над чем-нибудь монументальным?
– Роман! Роман! Обязательно надо писать роман! Сейчас время больших полотен! – воскликнул Крутояров.
Маркову нравилось, что его не похлопывают по плечу, не корчат из себя наставников, покровителей, а разговаривают как с равным. Вообще Маркову сегодня нравилось все: и Крутояровы, и гордая за своего Мишу Оксана, и севрюга горячего копчения, и крепкий, "по-крутояровски" чай.
Когда уже прощались и желали друг другу спокойной ночи, Крутояров объявил:
– Вы так просто, молодой человек, не отделаетесь! Что это? Человек выпустил книгу, а все ограничится холодной севрюгой и чаепитием? Нет, нет, мы отправимся всей честной компанией в самый шикарный ресторан и будем пить шампанское! Возражений нет? Принято единогласно!
3
– Орешникова знаете? – спросил Крутояров Мишу на другой день.
– Орешникова? Нет, не встречал.
– Как же так? Он говорит, вы в плен его брали.
– Я?!
– Не вы лично, но котовцы.
– А! Тогда другое дело! Может быть. Мы многих брали в плен... из тех, кто оставался в живых.
– Встретил его сегодня. Да разве вы его не знаете? Такой симпатичный, с усиками.
– С усиками? – силился припомнить Марков, но ничего не припоминал.
– "Как! – говорит. – Из бригады Котовского? И книгу выпустил?!" Одним словом, пришлось его пригласить. Так что вы того... надпишите ему книжечку и преподнесите. Зовут его Николай Лаврентьевич.
– А куда вы его пригласили? – все еще не понимал Миша.
– Как куда! Вот это вопрос! Пригласил в ресторан "Кахетия". На дружескую встречу по случаю выхода вашей книги. Чего вы таращите на меня глаза? Имейте в виду, что все дальнейшие книги, какие вы издадите, будут просто книги, а эта, одна эта – первая! Григорию Ивановичу, надеюсь, послали?
– Нет. Хочу сам отвезти.
– Одобряю. Непременно отвезите. Если не возражаете, и я с вами увяжусь.
– Вы? Неужели?! Вот было бы расчудесно! Только вряд ли вы соберетесь...
– Соберусь, вот увидите – соберусь. Вы меня не знаете, Михаил Петрович, я прирожденный бродяга, страшный непоседа и легок на подъем. Я вот скоро вообще из Питера уеду, подамся в Москву.
– Как?! – испугался Марков. – Совсем?
– Совсем. А вам эту квартиру оставлю. Чем плохо? И вид на Неву, и вообще. Но это пока лишь в проекте. Так не забудьте о сегодняшнем. Думаю, все гуртом и отправимся. Орешников спрашивает, когда, я отвечаю, что часов в девять вечера. "Двадцать один ноль-ноль, – повторил он на свой лад. Буду точно". Стало быть, и нам нельзя опаздывать.
"Кахетия" находится на Невском, рядом с Казанским собором. Вход ярко освещен, три ступеньки вниз – и вы оказываетесь в своеобразном помещении: сводчатые потолки, стены расписаны масляной краской, ковры, картины, люстры, задрапированный яркой материей помост для оркестра и сольных выступлений, на помосте рояль.
Оказывается, под руководством Надежды Антоновны Оксана сшила специально к сегодняшнему вечеру платье – голубое, шелковое. Оксана как облачилась в него, так даже походка у нее стала другая и вся она стала непохожей на обычную Оксану. Марков смотрел восхищенно, растерянно. Грызла совесть: как это он первый не догадался, что Оксане следует сшить новое платье, ведь додумалась же сделать Надежда Антоновна?!
– Когда вы успели? В один день?
– Что вы! – рассмеялась Надежда Антоновна. – Книга еще только пошла в набор, а у нас уже было совещание, как отпразднуем ее выход.
Не успели они войти в общий зал, как навстречу им двинулись два щеголеватых краскома. Тут произошла некоторая толчея, все знакомились, здоровались. Марков убедился, что еще раз не проявил достаточной распорядительности: оказывается, Крутояров заранее заказал столики – вот как это делается! Два столика сдвинуты рядом, официанты только и ждали их появления, тотчас принесли меню в красивых, специально отпечатанных книжечках, и Крутояров таинственно стал совещаться с официантом, а тот понимающе кивал головой:
– Так-так-так. Понятно. Не беспокойтесь! Сегодня у нас цыплята чудесные. Так-так-так.
– Почему же не пришла ваша супруга? – спросила между тем Надежда Антоновна.
– Любаша у меня дикарка, никак не мог уговорить ее пойти. Зато вот брата притащил. Он у Блюхера, на Дальнем Востоке, приехал всего на несколько дней, а мы не виделись... Володя! С каких это пор? Пожалуй, с тех пор, как ты уехал из госпиталя, куда тебя устроила некая покровительница...
– Не понимаю, кому нужны подробности о моем поступлении в госпиталь, – пробормотал Орешников-старший.
Братья не походили друг на друга. Старший был выше ростом, черноволос и как бы картинно-красив, а младший был белокурый, голубоглазый и казался более душевным.
– Ты прав, подробности не нужны. Последняя весточка от тебя была из Челябинска. Но какой же ты молодчага, что жив и даже мало изменился! Впрочем, еще успеем наговориться. Сейчас мы с тобой, я уже тебе объяснял, в писательской среде. С Иваном Сергеевичем Крутояровым я познакомился, когда он приезжал к нам в часть на литературный вечер. А потом вот в Петрограде встретились. А это Марков – виновник сегодняшнего торжества. Михаил Петрович прошел весь путь со знаменитым Котовским. А сейчас писатель. Пишет. Вот и мне книгу преподнес. Надежда Антоновна тоже выступала на литературном вечере. Со стихами. Уж так мне понравились ваши стихи, Надежда Антоновна! А раньше, каюсь, не встречал, невежда. Есть у нас такой грешок: дальше носа ничего не видим. Инженер уткнулся только в технику, наш брат военный ушел с головой в военную учебу... Фрунзе не такой! О чем ни заговори – всем интересуется, за литературной жизнью следит, технику любит.
– Вы знакомы с Фрунзе? – подала голос Надежда Васильевна.
– Как же! Мне вообще в жизни везет: с Котовским встречался, с Фрунзе, теперь с писателями свел знакомство. По сути дела, следовало бы мне вести записи... До того богатые впечатления! Впрочем, у кого сейчас впечатления не богатые? Вот и мой братишка. Чего, поди, не повидал! А если бы знали, какой ветреный и пустой был мальчишка! Только и делал, что за юбками гонялся!
– Опять, Николай? Смотри – встану и уйду. Неудобно же.
– А чего тут неудобного? – поспешила примирить братьев Надежда Антоновна. – Быль молодцу не укор!
– И вправду, ну что тут такого? – оправдывался Орешников-старший. Было такое дело. А сейчас начал бы рассказывать о Василии Константиновиче Блюхере – всю ночь бы слушали и слушать не устали! Разное время – разные песни, если говорить пословицами, как уважаемая Надежда Антоновна.
Крутояров как раз кончил совещаться с официантами, и на стол начали ставить приборы, рюмки, бокалы, хлеб. Услышав, что разговор идет о Блюхере, Иван Сергеевич тотчас и сам вставил словцо:
– Вы знаете, в белой печати распространяли слухи, что Блюхер немецкий генерал, нанятый за бешеные деньги Совнаркомом. Как будто немецкий генерал способен побеждать, как побеждал наш народный герой!
– Василий Константинович – рабочий Мытищинского завода, русский человек на все сто, – дал справку Орешников-старший.
– А если бы даже и немец? На сторону Октября встают честные люди всех национальностей.
– В девятнадцатом году Блюхер с пятьдесят первой стрелковой дивизией прошел всю Сибирь, очищая ее от Колчака.
– А в двадцать первом сражался с атаманом Калмыковым и генералом Молчановым, – вставил Марков, уже подумывая, не стоит ли ему написать Сибирскую эпопею.
– Волочаевка даже в песнях воспета!
– Занятно, что белогвардейский полковник Аргунов, обращенный нами в бегство, вынужден был заявить, что всем красным героям Волочаевки он дал бы по Георгиевскому кресту.
– Вот это объективность!
– Чем объяснить, что наша эпоха породила столько героев, столько удивительных людей?
4
Крутояров только что собирался дать обстоятельный ответ на этот вопрос, но принесли цыплят, а Николай Лаврентьевич стал наполнять рюмки.
Оксана давно уже смотрела с нескрываемой враждебностью на нарядные бутылки. Особенно ей не нравилась большая, с серебряной головкой, завернутая в салфетку и поданная в специальной серебряной посудине. Оксана в жизни не сделала глотка спиртного. В деревне у них, правда, пили горилку, но больше дядьки. Оксана считала мужчин слабыми, неустойчивыми существами, падкими на соблазны. То примутся курить поганый табачище и уверяют, что никак не могут бросить, то начнут пить запоем. Однако Оксана уважала Ивана Сергеевича и очень доверяла Надежде Антоновне. Если они ничего, то и она – ничего. Кроме того, нельзя же портить компанию!
Все взяли рюмки в руки, взяла и Надежда Антоновна, взял и Миша. После короткого колебания взяла и Оксана. Была не была!
Крутояров произнес несколько теплых слов, все заулыбались Маркову, Марков сконфузился и немножко пролил из рюмки, чему Оксана порадовалась: все меньше в рюмке останется, значит, меньше выпьет, меньше опьянеет.
Мужчины выпили сразу до дна. Надежда Антоновна только отхлебнула. Оксана покосилась на нее, вытянула губы трубочкой и тоже потянула в себя красную прозрачную жидкость. Ничего! Даже вкусно! Оглянулась – а у Миши рюмка уже пустая.
На выручку Оксане пришла опять-таки Надежда Антоновна.
– Ничего, – шепнула она, – вино хорошее и некрепкое. Много мы пить не будем. Ничего!
В дальнейшем Надежда Антоновна разрешила их рюмки дополнить, но больше не наливать.
– Как? – удивился Орешников-старший. – Совсем не пьете?
– Совсем.
– Фантастика!
Вскоре разговором завладел Крутояров. Развивая мысль о том, что наша эпоха знает много выдающихся людей, он доказывал, что, спору нет, революция разбудила дремлющие силы, но он такого мнения, что на Руси и всегда было немало талантов, только многие гибли в условиях царского гнета, а даже и тех, кто выбивался, мы зачастую пренебрежительно предавали забвению.
– Однако Льва Толстого и Достоевского чтит весь мир? И где не звучит волнующая музыка Чайковского? – возразил Орешников-старший, у которого брат неоднократно отодвигал уже рюмку.
– Еще бы! А вот кто из вас ответит: кем создан памятник Пушкину, что в Москве на Тверском бульваре? Чье творение памятник тысячелетию России в Новгороде? Что создал русский скульптор Орловский? Как фамилия первого русского авиатора? Жив ли русский изобретатель радио и как его зовут?
Крутояров еще долго перечислял загадки своеобразной викторины. Надежде Антоновне он не позволил отвечать:
– Нет, ты погоди, дай молодежи высказаться.
Николай Лаврентьевич назвал фамилию изобретателя радио Попова, но имени-отчества его не помнил, жив ли он или умер – тоже не знал. Владимир Лаврентьевич сообщил, что Орловский изваял ангела на колонне на Дворцовой площади. Ни скульптора Опекушина, ни живописца и соорудителя скульптурных монументов Микешина они не знали.
В отместку Николай Лаврентьевич в свою очередь задал вопрос, припомнив свое пребывание в Путейском институте:
– А кто был Мельников? Кербедз? Тимонов?
– Кербедза-то знаю... – неуверенно пробормотал Крутояров.
– А что вы расскажете о Вострецове? – поднял одну бровь и уставился на Крутоярова Орешников-старший.
– Братья Орешниковы перешли в наступление! – вскричал Марков несколько громче, чем следовало бы, очевидно под влиянием выпитого.
– Вострецов? Гм... Это я что-то читал!
– Степан Сергеевич Вострецов, – нравоучительно пояснил Орешников-старший, – это Вторая Приамурская дивизия. Это Спасск. Это мастер внезапного удара. Это тот, кто живьем взял в плен Пепеляева.
– Здорово вы меня в переплет взяли! – расхохотался Крутояров. Вдвоем на одного! Так не пойдет! А вот кто из вас знает, кто сочинил стихи про москвичей и питерцев...
И Крутояров прочитал:
И здесь не реже
Газет грехи,
Романы те же,
И те ж стихи,
Журналы, книги,
Слова, слова,
И те ж интриги,
И та ж молва...
Крутояров споткнулся, припоминая, и вдруг за соседним столиком задорный голос продолжил:
Те ж драматурги,
Звон медных фраз,
Как в Петербурге,
Так и у нас!
– Мятилев!
Крутояров и все остальные оглянулись. За соседним столиком в компании излишне развязных мужчин и пестро одетых женщин сидел пьяный, взъерошенный, с горячечно-красным лицом и дико блуждающими глазами Евгений Стрижов.
5
Только тут участники импровизированного банкета, собравшиеся чествовать Маркова, отвлеклись от своих рюмок, суфле, цыплят и гарнира. Они увидели, что обстановка вокруг совершенно изменилась. И публика за столиками была совсем иная, и цены на вина и закуски иные. Появились обрюзглые физиономии не то "бывших", не то "концессионеров". Требовали их ублажать (чего душа хочет!) разбогатевшие гостинодворцы, шептались, сдвинувшись в кучку лбами, юркие спекулянты, хлынули в ресторан и соответствующего сорта женщины, как морские чайки, с криком летящие за нэпмановским кораблем, чтобы подбирать крошки.
А вот и на эстраде началось оживление. Сначала вышел какой-то кривой сумрачный субъект и разложил по пюпитрам ноты. Потом потянулись и музыканты, кашляя, сморкаясь, топая по сколоченным начерно ступенькам, ведущим на сцену. Пианист с сизыми непробритыми щеками и глазами с поволокой тихо переругивался с контрабасом – громадным мужчиной с отвислыми брылами, изобличающими склонность к спиртным напиткам.
Музыканты разместились, тупо посмотрели на жующих, чокающихся посетителей ресторана и рявкнули нечто бурное и нестройное, работая разом на всех инструментах и извлекая из них все, на что они способны. Наконец, последний рев, и оркестранты замолкли, стали вытирать пот со лба.
– Вот это отчубучили! – в наступившей тишине отчеканил Стрижов.
Возглас был покрыт развеселым хохотом всего зала. Нэпманы веселились.
Тогда откуда-то из глубины ресторана возник директор – прямой, несгибаемый, во фраке, но с непристойной богомерзкой образиной. Возник и исчез. Полного скандала нет? Нет. Смеяться не возбраняется.
На эстраду вышел завитой крупным барашком нарумяненный брюнет.
– Ich kusse Ihre Hand, madam!* – запел он вкрадчивым, сладким голоском, в точности подражая граммофонной пластинке.
_______________
* Ich kusse Ihre Hand, madam! – я целую вашу руку, мадам (нем.).
На столик Крутоярова тем временем подали пломбир. И всем показалось, что он переслащен.
Затем был, как кто-то выкрикнул, "фоксик". Между столиками танцевали. Одна девица пришла в недостаточно короткой, не по моде, юбке, закрывавшей колени. Весь вечер был для нее испорчен. Она прятала ноги под столик и со слезами в голосе отказывалась танцевать, уверяя, что ей не хочется.
После "фоксика" на эстраду вышел оборванец со взъерошенной копной волос. Он пел, изображая вора, бандита, налетчика:
Ремеслом избрал я кражу,
Из тюрьмы я не вылажу,
Исправдом скучает без меня!
Элегантно одетые в шевиот и коверкот, чисто выбритые, попрысканные одеколоном "Эллада" воры, бандиты и налетчики сидели за столиками, кушали тетерок и зернистую икру, снисходительно улыбались и переглядывались беглыми неуловимыми взглядами.
Хлопнула пробка шампанского. Оксана вскрикнула. Официант принес фрукты. Крутояров расплачивался. Марков и Орешников с ним спорили, требуя, чтобы и они приняли участие, но Крутояров настоял на своем.
Вечер можно было считать удачным. Даже Женька Стрижов не испортил его, не подошел и вообще не совал носа, если не считать его декламации. Но в самую последнюю минуту произошло нечто неожиданное.
Сначала пианист – он же конферансье – объявил, что будет исполнена "Авиа-Мария", вместо "Ave Maria", чем насмешил Крутоярова до слез. Затем оркестр приготовился преподнести публике очередной опус, но вдруг пьяный голос прорезал воздух:
– М-маэстро! Сыграй мне "П-па-аследний нонешний денечек"! Вот! Гонорар!
И все увидели военного, нетвердой походкой направившегося к музыкантам.
Нэпманы даже перестали жевать. Что ж. Неплохо придумано. Почему же человека не уважить, не сыграть на заказ? Смутила всех только слишком толстая пачка бумажек. Видать, очумел человек.
Музыканты же, видя, что куш предвидится порядочный, колебались: любезно согласиться или с негодованием отвергнуть!
Оба Орешникова и еще двое-трое военных, находившихся в зале, готовы были вмешаться, но надеялись, что как-нибудь все уладится.
И вдруг Марков прошептал:
– Да ведь это Мосолов! Он приезжал к Григорию Ивановичу и хвастался, что у него дома квас отличный приготовляют!
– Какой квас? Какой Мосолов? Вы, наверное, что-нибудь путаете!
– Ничего не путаю. Командир полка. Григорий Иванович так его разделал, что Мосолов поспешил ноги унести, говорит, к поезду опаздываю.
– А что, если его вызвать в раздевалку и посоветовать уйти? предложил Николай Лаврентьевич.
– В сущности, он ничего такого не делает, – примирительно пробормотал Орешников-старший. – Захотелось человеку русскую песню послушать. По-моему, так пожалуйста.
– Деньгами сорит. Пьян до бесчувствия.
– Его деньги. Хочет сорить – и сорит.
Мосолов будто услышал их спор и решил внести полную ясность:
– Слушай, маэстро! Как человека прошу! Финита комедиа! Смекнул? Отгулял Павел Архипович! А деньги бери, не стесняйся – казенные! Четыре дня пропивал – пропить не мог! Во, валюта!
– Ну и нализался! – взвизгнула девица в немодной юбке. – Как бэгэмот!
– Дело-то, кажется, совсем дрянь. Не позвонить ли в комендатуру? нервничал Николай Лаврентьевич.
Музыканты пошептались, пианист скроил улыбку, сделал ручкой, взял пачку у Мосолова и сунул в карман. Затем дал тон – и оркестр, привирая, с грехом пополам начал мотив заказанной песни, а Мосолов сел на краешек эстрады и заплакал.
Эти слезы воодушевили музыкантов. Они уже более слаженно стали выводить: "А завтра рано чуть светочек". Скрипка так буквально рыдала. Но в целом оркестр не мог преодолеть привычного фокстротного ритма, настолько четкого, что две-три пары попробовали даже танцевать.
– Все! – вдруг выкрикнул Мосолов и ринулся к выходу.
– Слава богу, догадался! Давно пора! – облегченно вздохнул Николай Лаврентьевич. – Проспится, а наутро, если и впрямь нагрешил, явится по начальству и доложит.
– Не пора ли нам домой? – предложила Надежда Антоновна. – Оксана совсем раскисла.
– "Давай пожмем друг другу руки – и в дальний путь, на долгие года!" – попробовал петь Орешников-старший и допил шампанское в своем бокале.
В это время прозвучал выстрел. Один. И какой-то непохожий, как в театре. Но многие вздрогнули.
– Он! – сразу догадался Марков.
Оба Орешникова и еще несколько военных быстро вышли из зала. Почти бегом проследовал через зал директор.
– Гримасы нэпа, – вздохнул Крутояров.
"Надо написать Котовскому", – подумал Марков.
Публика толпилась между столиками. Лица были не столько встревоженные, сколько любопытные.
– В висок! – сообщил кто-то, успевший побывать на месте происшествия.
Один только Стрижов ничего не слышал. Уронив голову на стол, он спал крепким сном. Его соломенного цвета вихры обмакивались в соус провансаль. Он спал и даже посапывал.
Маркову вдруг стало жалко его.
"Парень свихнулся, а я сразу отвернулся от него, бросил его в беде... Отвезу ему завтра книжку с дружеской надписью!"
6
Когда они выходили из "Кахетии", никаких следов происшествия уже не было. Труп увезли, приборку сделали, директор ресторана медленно удалился во внутренние помещения, величественный швейцар и излишне любезные дяди на вешалке шепотом рассказывали наиболее настойчивым, "как это было".
Вышли на улицу – и замерли. До чего красива ночь! Как хорош Невский проспект! Луна над зданием Главного штаба светит серебряным светом во всю мочь. Дома кажутся полупрозрачными, а небо, подернутое легкими облачками, такое, что смотрел бы и смотрел на него, не отрываясь.
Решили идти пешком.
– А как Ксения Гервасьевна? – спросил Крутояров.
– А что Ксения Гервасьевна? Ксения Гервасьевна хоть куда! Ксения Гервасьевна как стеклышко! – отозвалась Оксана, хотя была далеко не "как стеклышко", напротив, плавала в странном блаженном тумане, все время улыбалась, а шагала с особенным старанием, доказывая, что она молодцом.
До Марсова поля добрались по бывшей Миллионной, а там пошли по набережной, где лунная ночь особенно сверкала и переливалась, а город за рекой тонул в голубоватой дымке.
Надежда Антоновна чувствовала, что за весь вечер мало внимания было уделено виновнику торжества. И теперь она подхватила Маркова под руку и повела разговор о стиле, о ритме, о том, что ей нравится музыкальность Маркова, о том, что в прозаическом произведении сохраняются все требования, предъявляемые к стихам, за исключением свойственных стихотворным произведениям всевозможных ямбов и хореев и еще за исключением рифмы.
Марков слушал и иногда произносил:
– Да... Да-да... Совершенно верно.
Оксана брела сама по себе и бормотала что-то блаженное, но невнятное, а Крутояров всю дорогу молчал, видимо занятый какими-то своими мыслями.
Поднявшись на шестой этаж и войдя в прихожую, все почувствовали, что, несмотря на поздний час, не хочется расходиться по своим комнатам.
– А что, если мы выпьем по стакану крепкого чая? – предложил Крутояров. – Неплохая мысль? Честного, настоящего, домашнего чая!
Все четверо вошли в столовую. Иван Сергеевич собственноручно включил электрический чайник и накрыл на стол.
Чай действительно был крепкий и вкусный. А после прогулки обнаружилось, что все хотят есть. Извлекли откуда-то колбасу, сыр, копченого сига, шпроты и принялись за обе щеки уписывать всю эту снедь, смеясь над собой, что из ресторана да сразу за еду.
Крутояров выпил только чай, встал из-за стола и начал прохаживаться взад и вперед, так что Марков подумал, не находится ли он под впечатлением этого самоубийства, и готовился рассказать о Мосолове все, что знал сам.
– Надюша, – остановился перед женой Крутояров, – не припомнишь ли ты, чей это рассказик был еще в дореволюционное время, он вызвал много шума... Вертится в голове фамилия... Не то Анатолий Каменский, не то Арцыбашев...
– Да о чем хоть рассказ-то? Как называется?
– Не совсем к месту за ужином... Рассказ о том, как школьник идет вечером по улице – и вдруг бочки, ассенизационный обоз, "золотари" их тогда называли...
– Фу, какая мерзость! Что это тебе вспомнилось?
– Так вот, тянется по улице обоз, а гимназистик, подросток, испытывает какое-то извращенное наслаждение от хлынувшего зловония. Он бежит за обозом вслед и нюхает, и втягивает в себя омерзительный запах...
– Неужели был такой рассказ? – удивился Марков.
– Был. Скорее всего Анатолия Каменского. Но не в авторе дело.
– В чем же? – Надежда Антоновна встревоженно смотрела на мужа – не опьянел ли от кахетинского? Но поняла, что у него еще там, за столиком в ресторане, зародилась какая-то мысль, и она ему представляется значительной – вот почему он и заговорил об этом.
Нечто подобное ей не раз приходилось наблюдать. Например, проснется и скажет:
– Надюша! Я придумал рассказ!
– Когда же?
– Вот сейчас, сию минуту.
Надежда Антоновна поняла, что предстоит большой разговор, между тем Оксана уже попросту спала, сидя на стуле. Оксану услали спать, Марков ее проводил, а затем Крутояров стал рассказывать:
– В "Кахетии" меня поразили девушки. И молодые люди. И оркестр. И завитой болван, который пел "Ich kusse Ihre Hand, madam". А живопись? Вы обратили внимание, как расписаны стены в "Кахетии"? Кубизм! Пуантелизм! Бурлюковщина! Словом, меня поразила ночная жизнь в ресторане. Охвостье, которое сидит у нас, в стране дерзновенных исканий, в стране рождающегося нового, но с наслаждением принюхивается к ассенизационным бочкам Запада! Добро бы нэпманы! Нет! Молодежь!
– По-моему, ты не прав, Ваня. Надо разобраться, какая молодежь. Нэпманчата? Отщепенцы? Порченые сынки?
– Главное, ведь они как все изображают? Отцы устарели. У отцов узкая дорожка. Они, видите ли, рвутся в неизведанное, туда, где синеют горы! Какие горы? Где синеют? Новое здесь, у нас, повсюду, на каждом шагу, а там, за этими самыми горами, угасает, но никак не дает закрыть крышку гроба старый дряхлый мир, который ничего нового уже не создаст, нового стиля не придумает, от него уже тянет смрадным душком разложения! Заткните нос, господа псевдо-новаторы!
Крутояров разгорячился, говорил зло и выразительно.
– Здорово чехвостит! – шепнул Марков Надежде Антоновне. – Только клочья летят!
– Что толку? – тоже вполголоса ответила Надежда Антоновна. – С них как с гуся вода.
– Конечно, как с гуся вода, – услышал ее реплику Крутояров. – Потому что цацкаются с ними, миндальничают!
– Они уверяют, что в искусстве должно быть многообразие изобразительных средств, – примирительно сказала Надежда Антоновна и тут же пожалела об этом.
Лицо Крутоярова исказилось гневом, и Надежда Антоновна уже не помышляла больше о судьбах искусства, а только старалась припомнить, где стоит пузырек с сердечными каплями, прописанными Ивану Сергеевичу.
– Многообразие?! – закричал Крутояров. – Пожалуйста! Будьте настолько любезны! Желаете сказ? Фантастику? Юмор? Но вражеские десанты, парашютисты под флагом свободного искусства – этот номер не пройдет! Не для того революцию делали!
Крутояров увидел испуганное лицо жены, понял, что сейчас она предложит ему принять лекарство, и сразу угомонился. Он терпеть не мог сердечные капли.
Часы в столовой, большие, в дубовой оправе с затейливой резьбой, показывали без четверти три. Не бессовестно ли ему благородно негодовать по поводу каких-то там хлюпиков, проходимцев, не замечая, что жена утомлена, что о Маркове, у которого сегодня большой праздник, все и думать забыли?
– А вообще-то, – подытожил Иван Сергеевич, – черт бы их всех побрал, диверсантов, мечтающих пролезть через форточку искусства! Давайте, друзья, спать. Извините, что нашумел, что, по своему обыкновению, говорил длинно и бессвязно. У Владимира Ильича надо учиться, у него регламент: пять минут и очисти место для следующего оратора!
Марков поднялся, встала и Надежда Антоновна. У всех были зеленые, усталые лица. Марков стал благодарить, уверять, что этот день навсегда останется у него в памяти...
– Ладно уж... Чего уж там... – оправдывался Крутояров. – Вышло не так, как хотелось бы... Пожалуй, и Орешниковы были в данном случае ни к селу ни к городу, зря я пригласил. Позвать бы двух-трех писателей... Например, Чапыгина – обязательно познакомьтесь с ним! Или Борисов интереснейший писатель! Хотя к нему и применяют метод замалчивания – в "обойму" не входит. Мне правится, как он прокладывал путь в литературу: напечатал в двадцать первом году на машинке восемьдесят пять экземпляров сборника своих стихов – так сказать, издал своими средствами. И что же? Рецензии были! В магазинах на прилавке лежала! Разве не замечательно? Какая впоследствии библиографическая редкость будет! Вот пригласить бы его... Ну, ничего. Как вышло, так и ладно. Еще будет у вас впереди достаточно и банкетов и юбилеев, даже надоест. А сегодня в домашнем кругу отпраздновали – тоже неплохо.
Марков растрогался. До чего же милые люди! И какое счастье, что он повстречал их! А все Григорий Иванович. Обязательно надо к нему поехать, просто не хватает его для такого торжества.
Марков на цыпочках, стараясь не разбудить Оксану, пробрался в свою комнату, быстро разделся и улегся в постель. Как только он погасил электрическую лампочку, в окно хлынул такой лунный свет, что даже удивительно было, как способна светить и сиять одна-единственная луна. Уж не высыпало ли их на небо сразу с десяток?
Д Е С Я Т А Я Г Л А В А
1
Болезнь Владимира Ильича наполняла сердца скорбью. Об этом избегали говорить, но постоянно, неотступно думали.
Врачи потребовали переезда Владимира Ильича в Горки, в Подмосковье. Разные вести прилетали оттуда.
Вот заговорили об ухудшении. Неужели это конец? Котовский сумрачно говорил: "Жизнь бы отдал, лишь бы он не болел!"
Затем пришло сообщение, что Ильичу лучше. Он боролся. Он делал упражнения, чтобы восстановить речь. Научился писать левой рукой, так как правая парализована. Если не мог писать – диктовал. Он считал, что не все еще выполнено им. У него был составлен план неотложных дел. Во что бы то ни стало, но все эти дела должны быть сделаны!
И Владимир Ильич продолжал работать. За семьдесят пять дней болезни, со 2 октября по 16 декабря 1922 года, он написал 224 деловых письма, принял 171 человека, председательствовал на 32 заседаниях Совнаркома, Совета Труда и Обороны, Политбюро. В печати появлялись статьи Ленина, каждая была путеводной звездой, каждая была программной.
И эта победа Ленина над тяжким недугом, может быть, над самой смертью – одно из самых потрясающих, полных драматизма явлений, какие знает история. Сила воли, сознание долга оказались сильнее смерти! И как все истинно-величавое, эта победа была одержана Лениным просто, обыденно. Прежде чем уйти, он проверял: все ли необходимое сделано, предусмотрено ли все, что понадобится людям для строительства новой жизни, для борьбы.
Однажды Владимир Ильич вызвал стенографистку.
– Я хочу продиктовать письмо к съезду.
Все, что он диктовал, перепечатывалось на машинке в пяти экземплярах: один для него, три для Надежды Константиновны, один для секретариата. Особо секретные записи хранились в конвертах под сургучной печатью, на них по желанию Владимира Ильича делалась надпись, что вскрывать их может лишь В. И. Ленин.
– А после его смерти Надежда Константиновна, – добавил он.
Но эти слова на конвертах не стали писать: рука не поднималась писать слово "смерть".
Статьи Ленина в "Правде" Григорий Иванович Котовский читал и перечитывал. Иногда их читала ему Ольга Петровна. "Странички из дневника", "О кооперации", "О нашей революции", "Как нам реорганизовать Рабкрин", "Лучше меньше, да лучше" обсуждались сначала в семейной обстановке, затем в партийной организации корпуса и у Фрунзе.
– Эти статьи, – говорил Фрунзе, – единый гениальный труд, где суммарно изложена программа социалистического преобразования России. Это руководство к действию.
Было отрадно сознавать, что Ленин еще полон сил, что он с удивительной прозорливостью смотрит вперед на десятилетия, заботливо предуказывая, как действовать, как поступать, как жить. Значит, возвращается к нему здоровье! Значит, не так плохо обстоит дело! Немногие знали, какого напряжения воли стоили Ленину эти статьи.
