Текст книги "Эстафета жизни"
Автор книги: Борис Четвериков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)
– Вы не поняли меня. Мне нужно совсем немного земли, горсточку, какой-нибудь, знаете ли, мешочек...
Бобровников все еще ничего не понимал.
– Горсточку? То есть как горсточку?
Когда княгиня Долгорукова пояснила, сколько ей нужно земли – родной священной русской земли – и для какой цели, Бобровников смутился, растрогался и долго уверял, что выполнит эту необычную просьбу.
– Обязательно пришлю! Сочту долгом! – повторял он, уже прощаясь.
Он и на самом деле не забыл о своем обещании. Опомнившись от первых встреч и первых впечатлений в Ленинграде, Бобровников отправился однажды к Таврическому саду. Там, почти на углу Шпалерной улицы, которая именовалась теперь улицей Воинова, он нашел маленький магазинчик, где продавали цветы, саженцы, а также землю специально для комнатных растений.
– Будете довольны, товарищ! – приговаривала розовощекая бойкая бабенка, наполняя землей принесенный Бобровниковым холщовый мешок. Чудная земля, вы только потрогайте – пух! Мы ее приготовляем по всем правилам, под руководством садовода!
Бобровников не сразу нашел способ, как переслать свою посылочку в Париж. И как же обрадовалась подарку Мария Михайловна! Как благодарила!
4
Слух о том, что княгиней Долгоруковой получена подлинная русская земля, с быстротой молнии разнесся по Парижу. В дом Долгоруковой потянулись породистые, чопорные, элегантные старухи, сухощавые, еле передвигающие ноги, усохшие, с обвислыми щеками, с тусклыми пустыми слезящимися глазами.
Мария Михайловна особо держала неприкосновенный запас – исключительно для себя. Выделила малую толику и на богоугодные благотворительные цели. А самым близким и самым именитым – столбовым дворянам, внесенным в "Бархатную книгу", сенаторам, предводителям дворянства, Рюриковичам, гедеминовичам – выдавала, как особый дар, щепотку земли, отмеривая ее старинной серебряной ложечкой, с вензелем и короной.
Только и слышали в эти годы сообщения: умер такой-то, скончалась такая-то...
– Вы, конечно, уже знаете, – говорили при встрече, – вчера вечером похоронили милейшую княгиню Голицыну. Я ее помню во всем блеске. Красавицей.
– Как же, ведь она была обер-гофмейстериной императрицы! Ей не так много было лет. Другое дело – Воронцов, ему уже в празднование трехсотлетия дома Романовых было за семьдесят.
– А что старуха Клейнмихель? Она ведь ездила лечиться на воды?
– Помилуйте, она еще в прошлом году умерла.
– Разве? А какие балы она задавала у себя, на Сергиевской, в Петербурге! Помните?
– Я сам присутствовал в четырнадцатом году на костюмированном бале в ее доме. Как оттанцовывала тогда кадриль княжна Кантакузен, внучка великого князя Николая Николаевича-старшего!
– Кстати, она жива?
– Что вы! Она погибла при автомобильной катастрофе. Это случилось в том году, когда утонула, катаясь на яхте, принцесса Альтенбургская, та самая, у которой был дворец на Каменноостровском...
Это стало постоянной темой разговоров: смерть, смерть, смерть. Дошла очередь и до князя Хилкова. Он умер как-то нечаянно, мимоходом, только что собираясь побриться. Его нашли мертвым и уже закоченевшим, с одной намыленной щекой.
После его смерти Мария Михайловна стала совсем придурковатой, замечали даже, что она заговаривается. Жила теперь она совсем одна в огромной и холодной, как склеп, квартире. Люси укатила в Америку. Она после многих и многих приключений, переуступив нелепого мосье Жоржа графине Потоцкой, вышла замуж за американского архимиллионера, поставляющего в армию бомбардировщики.
Зачастил к Марии Михайловне некий Рихард Гук. Он говорил на нескольких языках, и на всех с акцентом. Одни думали, что он тайный немецкий агент, другие намекали на его связи с неким засекреченным учреждением Соединенных Штатов.
Рихард Гук способен был часами доказывать Марии Михайловне бессмысленность человеческой жизни, полной тревог и обманов, тем более что видимого мира попросту нет, все существующее – только плод нашего больного воображения. Рихард Гук клятвенно уверял, что для человечества было бы выгоднее всего погибнуть в пламени войны. И быстро, и надежно! А если так, то почему бы не начать поход против коммунизма? И почему бы ей, Марии Михайловне, не завещать свое состояние на это дело?
Рихард Гук убеждал Марию Михайловну вложить капитал также в издание философских трудов его, Рихарда Гука, особенно его трактата "Нет морали!" и его научного исследования "Стыдно ли быть кровожадным?".
Мария Михайловна слушала странного проповедника со смутной тревогой, смешанной с религиозным восторгом. Но она никак не могла запомнить мудреного названия этого нового учения: экзистенциализм.
Рихарду Гуку начинало казаться, что его работа не пропадет даром, что он достаточно обработал эту чертову куклу – русскую княгиню и можно приступить к оформлению по части денежных дел. Однажды Рихард Гук пришел не один, а в сопровождении некоего джентльмена.
– Тысяча извинений! – расшаркался Рихард Гук. – Осмелился без особого на то разрешения прихватить с собой мосье Кадо, юрисконсульта нашей фирмы.
– Вашей фирмы? – переспросила Мария Михайловна, бесцеремонно разглядывая юрисконсульта. – Ага, вашей. Я не слыхала, что вы имеете отношение к какой-то фирме.
– Осмелюсь напомнить о вашем, княгиня, искреннем желании принять посильное участие в крестовом походе против антихристов двадцатого века коммунистов...
– Кхе-кхе, – издал неопределенный звук мосье Кадо.
– Участие? – удивилась Мария Михайловна. И вдруг, переходя на "ты", отчеканила: – Да ты, никак, очумел, милый человек! Никак, ты меня полковым командиром хочешь сделать!
– Виноват, – обиженно поднял брови Рихард Гук. – Я про деньги...
– Ах про деньги?! Вот что я тебе скажу. Проповеди ты читаешь хорошо, вроде как про второе пришествие и что все погибнут в геенне огненной... А денег я тебе не дам. Не обессудь.
И княгиня встала, показывая, что разговор окончен.
– Дура дурой, а к денежкам не подберешься! – злился Рихард Гук, направляясь в прихожую. – Зря только время на нее потратил!
– Кхе-кхе! – отозвался на эти сетования мосье Кадо.
Д В Е Н А Д Ц А Т А Я Г Л А В А
1
Виталий Павлович Сальников был поистине неутомим. Внешне невозмутимый, корректный, готовый каждого выслушать, ни при каких обстоятельствах не терявший самообладания, он был снедаем всепожирающей страстью. Он был жертвой дьявольского честолюбия, а ведь это страшнее, чем картежная игра или рулетка! Сальников равнодушно взирал на все земные блага. Он не обнаруживал пристрастия к вину, равнодушно смотрел на женщин, не был прихотлив, привередлив, не был разборчив в еде.
– Это все потом, это еще успеется, – останавливал он себя всякий раз, как возникали в нем смутные вожделения, интерес к такому, что могло его отвлечь и увести в сторону.
Нет, он вовсе не был аскетом! Напротив, в душе он был жадный гурман, неистовый кутила и развратник, он бесстыдно, отчаянно любил извращенность, излишества, наслаждения, иногда его воображению рисовались самые разнузданные оргии, самое безудержное мотовство. И тогда у него судороги, как молнии, проходили по лицу. Он мертвенно бледнел, полузакрытые глаза его тускнели, на щеках вспыхивал нездоровый румянец.
Усилием воли он стряхивал наваждение. И снова, согласно разработанному графику, мчался в экспрессе, назначал встречи, домогался аудиенции, снова и снова плел политическую паутину, как упрямый паук.
Казалось бы, ну для чего ему было ехать в Японию? Но Сальников, не задумываясь, пустился в это утомительное путешествие.
– С тех пор как страна Восходящего солнца ступила на дорожку империализма, – пояснил Сальников своему ближайшему помощнику, давая ему инструкции на время своего отсутствия, – она из кожи лезет вон, чтобы выбиться в люди. Нельзя забывать об этом. Даже немцы считаются с этой страной, говорят: "Японцы – пруссаки Востока".
– Все лезут из кожи, – меланхолически отозвался собеседник Сальникова. – Время такое.
Какое знал Сальников волшебное слово, что перед ним гостеприимно открывались двери всех властителей мира? Он был немедленно принят генералом Танака, маленьким, щуплым, с пронизывающим взглядом и приторно-любезной улыбкой.
– Для того чтобы покорить мир, – с притворным простодушием толковал премьер-министр Сальникову, – мы прежде всего должны покорить Китай. Вы как полагаете?
– Мысль вполне зрелая, – невозмутимо ответил посетитель.
– А как же? Тогда все остальные страны южных морей испугаются нас и капитулируют, и весь мир поймет, что Восточная Азия принадлежит нам. Как вы полагаете?
– Для двадцатого века, сэр, характерно, что все хотят завладеть всем миром. Меньше, чем на весь мир, никто не согласен.
– Это не только в двадцатом. Это всегда.
– Вы правы, сэр. Но вы не докончили ваших вполне продуманных и крайне интересных наметок будущей вашей экспансии...
– Наш разговор, конечно, носит частный характер, – осклабился премьер-министр, – однако я не делаю тайны из своих намерений, тем более что они подробно изложены и пересуживаются всей мировой прессой раньше, чем я успел произнести хоть одно слово.
– Господин премьер-министр! В газетах публикуется столько сенсаций, что им никто уже не верит. А фантазия журналистов неудержима.
– А если бы и поверили? Как они могут помешать? Европейцы исчерпали свои возможности, они сами осознали, что наступил закат Европы, их закат. Завтрашний день принадлежит – кому? Как вы думаете? Первый шаг – Китай. Располагая ресурсами Китая, можно двинуться дальше. Но нельзя уверенно действовать, пока под ногами болтаются Соединенные Штаты. Как вы полагаете?
Не давая премьер-министру произнести окончательный приговор Европейскому континенту, Сальников вежливо справился, не беспокоит ли господина Танаку новый порядок, установившийся в России.
Танака перестал улыбаться. В его голосе прозвучало раздражение:
– И здесь Соединенные Штаты! Везде суют нос Соединенные Штаты! Если бы не они, мы давно бы навели порядки в Сибири, на всем пространстве вплоть до Урала! Но янки боятся нашего роста. Хоть бы в Азии предоставили нам самим решать, как поступать! Как вы думаете?
"Еще один одержимый! – размышлял Сальников, покидая Токио. – Но с этим можно еще поторговаться. До Урала – это он лишнего хватил. Танака мечтает захватить Россию до Урала с восточной стороны, немцы о том же мечтают, но уже ударом с Запада. Но тогда что же останется мне? Достаточно с него будет концессий на рыболовство!"
Сальников повидался в Японии с различного рода людьми. Обещали многое. Сальников тоже многое обещал. Расстались вполне довольные друг другом, и каждая сторона считала, что ей удалось получить значительную выгоду при переговорах.
Возвращаясь из Японии на океанском пароходе, Виталий Павлович ухитрился не заметить ни величия океана, ни волшебных переливов темно-зеленых, а порою коричневых набегающих волн, он не увидел ни необъятного неба, ни белоснежных кителей моряков, ни загадочных взглядов незнакомки, совершающей прогулку на том же пароходе. Он был погружен в свои мысли, в свои планы, в свои дела. Он грезил о завтрашнем триумфе.
Сколько сил, изобретательности, денег, красноречия затратил он на подготовку грандиозной акции! Как тщательно все продумал! Взять только одну схему антисоветской организации, созданную им: все действуют, но никто никого не знает. Существуют звенья, пятерки, каждые пять человек знают только друг друга, руководитель пятерки тайно связан с одним, только с одним из другой пятерки. В случае провала выходят из игры пятеро, но в целом организация остается нераскрытой. И только у одного Сальникова хранится строжайше зашифрованный список всех точек на территории Советской России.
Сальников пришел к убеждению, что государственный переворот возможен только изнутри. Восстание начинается одновременно в нескольких районах. После захвата хотя бы небольшой территории Сальников объявляет себя диктатором Новой России и обращается за дружеской помощью к иностранным государствам. Те признают Сальникова и двигают заранее подготовленные войска, чтобы поддержать "фактического правителя России".
"Гениально? – спрашивал сам себя Сальников и сам отвечал: Гениально!"
Проникая на советскую землю, Сальников всякий раз испытывал особенное чувство. Вот он идет с подложными документами, с преображенной внешностью по улицам Москвы. Вот он мчится в советских поездах, переезжает из города в город, там и тут встречается со своими сообщниками... Он действует крадучись, его повсюду стережет опасность. Он рыщет, как волк, забравшийся ночью в деревню. Малейшая оплошность – и конец. А ведь так для него бесспорно, что в самом ближайшем будущем он будет проезжать здесь же, по этим самым местам, в элегантном открытом автомобиле, и восторженная толпа будет приветствовать его появление, женщины будут бросать ему цветы, дети будут протягивать к нему ручонки... Все так хорошо знают теперь его приятное, красивое, властное, всем дорогое лицо! И он с благосклонной улыбкой отвечает на приветствия своего народа и следует в свою роскошную резиденцию, сопровождаемый свитой... И куда ни взгляни, всюду его портреты, портреты...
На какое-то мгновение Сальников теряет сознание, даже пошатывается... Но в следующий миг он снова весь собран, весь наэлектризован, готов к любым неожиданностям, полон непоколебимой уверенности в себе.
Океан был величав. Сальников выходил на палубу, подставлял соленому морскому ветру пылающее лицо и досадовал на медлительность комфортабельного парохода.
2
В Италии Сальникову был оказан самый радушный прием. Обещали всяческое содействие, выразили готовность обеспечить в случае надобности даже итальянским паспортом, предлагали любую помощь, какую только способна оказать итальянская тайная полиция ОВРА.
Но Сальников спешил. Предстояли важные встречи и переговоры. Этот лысоватый, отменно вежливый господин, в безукоризненном, отлично сидящем сюртуке, в сверкающих лакированных ботинках, походил, скорее, на директора банка или нотариуса, и никак нельзя было по внешнему виду предположить, что его прочат в диктаторы России.
А его прочили! В него верили! Поэтому Сальников был несколько обижен и раздосадован, когда его не пожелал видеть не какой-нибудь премьер, а всего лишь глава нефтяного концерна "Ройял Датчшелл" Генри Вильгельм Август Детердинг.
Сальников был в курсе всех и деловых и даже семейных обстоятельств этого магната. Он знал, что Детердинг болеет язвой желудка, знал о его неудачной женитьбе на русской аристократке, знал, что этот голландец, принявший английское подданство, ухитрился скупить акции на все крупные нефтяные промыслы Советской России. Скупив акции, Детердинг объявил Советскую власть не больше не меньше как вне закона. "Вот они, акции, похвалялся он, – нефть моя! И потрудитесь мне ее предоставить! Подайте ее сюда!"
Сальникова принял поверенный нефтяного короля.
– Не придавайте значения, что вас не смог повидать сам патрон. Я облечен полным доверием и могу самостоятельно решать любые вопросы. А те вопросы, которые вас интересуют, как раз стоят у нас на повестке дня. Дело в том, что я могу вам конфиденциально сообщить, так как завтра это получит уже огласку: мы объявляем войну Советской России.
– Кто объявляет? – опешил Сальников. – Великобритания? Или Голландия? (Сальников знал, что Детердинг – одновременно двух подданств.)
Поверенный – пухлый, рыхлый, с маленькими медвежьими глазками, с подбородком, напоминающим груду сосисок – такое тут нагромождение складок одна на другой, – был, видимо, прирожденный весельчак. Услышав возглас, вырвавшийся у Сальникова, он залился счастливым беззвучным смехом и долго булькал, не произнося ни слова. Вдоволь насмеявшись, он наконец выдавил из себя:
– Как вы сказали? Ве... Великобритания?! Да нет же! Мы сами объявляем войну Советской России, мистер Детердинг объявляет войну этой стране.
– Сам? Один?
– У нас предостаточная армия наемных... э-э... ландскнехтов... А если вы помните, один австрийский фельдмаршал еще в семнадцатом веке определил, что для успешного ведения войны нужны, во-первых, деньги, во-вторых, деньги и, в-третьих, деньги. Денег у нас хватает, Езус-Мария!
Тут на лице Сальникова отразилось некоторое внутреннее смятение:
– Помилуйте! Так нам с вами по пути! Нам очень по пути!
Дальнейшие переговоры они вели при плотно закрытой двери, вполголоса, прибегая к иносказаниям, намекам, но достаточно понимая один другого.
Видимо, переговоры были успешны, так как Сальников вышел от толстяка предовольный. Он потирал руки и нащупывал в кармане солидный чек. И мысли Сальникова были теперь особенно лучезарны, особенно игривы.
"Если Чичиков додумался, чтобы скупать мертвые души, – потешался Сальников, – то что же можно сказать о деловом человеке, может быть, самом богатом человеке в мире, который скупает акции на предприятия, хотя они давным-давно не принадлежат их владельцам? Что-то Манташов не потрудился поехать на Кавказ и показать свои нефтяные владения покупателю?! Руки коротки! Мертвые акции... Мертвые души... А вот чек, который мне вручен, это нечто ощутимое! Это вам не Елизавет Воробей, которую всучил Чичикову Собакевич!"
С такими веселыми размышлениями Сальников отправился в Париж. Нужно было повидаться с грузинским меньшевиком – таким же, впрочем, меньшевиком, как сам Виталий Павлович – эсер.
Ной Жордания являлся одним из звеньев задуманной аферы. Виталий Павлович считал, что ничем брезговать не следует. Привычка этого крикливого человека на каждом шагу клясться, божиться, брать обязательства, заверять нравилась Сальникову: ведь это свойство людей с шаткими понятиями о чести. А поручение, которое возлагалось на Ноя Жордания, не требовало чистоплотности.
Сальников знал о прошлом Ноя Жордания ровно столько, сколько необходимо. Знал, что это и не Ной и не Жордания. Знал его подлинное имя. Знал, что в 1918 году он служил немцам, возглавляя на Кавказе мифическое правительство. Но вот англичане вытеснили немцев. Англичане так англичане, какая разница! Жордания стал возглавлять Закавказскую республику уже под английским контролем. И это продолжалось не долго. Жордания быстро вылетел в трубу и очутился в Париже, ошеломляя парижан своим экзотическим "кавказским" видом и показной расточительностью.
Казалось бы, его карьера кончена. И вдруг он снова пригодился. Ему поручалось руководить восстанием на Кавказе. Оружие? Оружие найдется. Конечно, Ной сам понимает, что Кавказ надо занимать по самый Баку, по самые нефтяные вышки. Ведь не ради шашлыка затевается дело! Щедрое французское правительство выделило Жордания субсидию – чистоганом четыре миллиона франков. Что делать? Хочешь ловить рыбку в мутной воде – не бойся замочить руки!
Ной Жордания согласился не задумываясь. Как зарвавшийся игрок, он готов был обещать все. Желаете Баку? Могу и Баку! Желаете вместе с вышками? Будут и вышки!
И отправился жечь, громить, убивать: благословясь на грех, как сказал один закоренелый убийца.
Откровенно говоря, Сальников не слишком-то верил в военные таланты Жордания. Ну да бог с ним! Легковерные французы надеются – этого достаточно. Если же задуманная акция осуществится и Сальников вымахнет одним броском на вершину власти, он этого Жордания прикажет повесить под каким-нибудь благовидным предлогом или даже без всякого благовидного предлога. А пока и Жордания полезен, с паршивой овцы хоть шерсти клок.
Виталий Павлович Сальников нисколько не заблуждался в отношении белой эмиграции. Единственное, на что они способны, считал он, это слать проклятия на голову коммунистов да скулить о погибшей России. Как никчемны были все эти князья, светлейшие и несветлейшие, зачастую потомки деятельных и одаренных людей! Сальников помнит, что который-то из Шереметевых сражался со шведами, один из Шуваловых участвовал в штурме Очакова, один из Гагариных открыл в Париже "Musee Slave", а кто-то из Волконских был основателем русского генерального штаба. А эти, что образовали так называемую русскую заграницу? Вздорные, бездеятельные, не способные не только отстаивать свои права, но даже натянуть штаны без помощи лакея, – они просаживали свои состояния и ждали, когда им преподнесут на блюде в готовеньком виде снова, как прежде, покорную и безответную Россию.
А вся эта военщина, примчавшаяся оттуда, с фронтов? Им бы только обивать пороги "союзников"! Сальников встречался с Меллер-Закомельским. Незамысловат генерал!
– Установить виселицы от Москвы до Владивостока... Без царя и земля вдова! – вот и вся его программа, вся философия.
Бурцев в Париже, Мережковский в Варшаве, Набоков в Берлине тратили много чернил, призывая к интервенции. Но так медленно раскачивались иностранцы! Они ведь пробовали – ничего не получилось. А как известно, ожегшись на молоке, дуешь на воду.
Сальников надеялся только на себя да на свою зеленую гвардию. Эти не подведут! Эти способны на все! Головорезы! Не чета всевозможным присяжным поверенным и банковским служащим, наползшим во все щели малых и больших европейских полатей.
Беседовал Сальников с одним таким субъектом в Праге, в ресторане "Золотой Гусь". Тот с сознанием полной правоты рассказывал:
– Знакомые, услышав, что я решил дунуть из Москвы "туда", обиделись: "Разве вы не верите в приход Колчака и Деникина?" – "Верю, но вопрос, когда это совершится? Если они придут скоро, превосходно, значит, я раньше вернусь. Затянется дело – опять хорошо! Я могу дожидаться их победы в спокойной культурной обстановке, в комфортабельной квартире, и чтобы бутылка белого вина стоила один франк, и чтобы были бриоши и крутоны из ослепительно белой муки..."
– Каким же образом вам удалось уехать из Советской России? – спросил Сальников.
– Стал хлопотать, выхлопотал назначение в Минск, а Минск, как известно, вблизи границы... Там таких, как я, собралось достаточно. И мы ждали, пока Минск займут поляки. Они-таки заняли Минск, и, понимаете, не я перешел границу, а граница перешла меня! De facto я оказался за границей! Ну, и у меня были маленькие сбережения...
Сальников возмутился:
– А почему вы у них хоть какой-нибудь склад не взорвали? Почему не помогали бороться с большевиками? Так вот просто сидели и ждали, когда чужой дядя все сделает? Вы-то, сами вы за кого? За нас или за них?
– Он спрашивает! Разумеется, за вас!
После таких бесед Сальников падал духом. Но не надолго. Может быть, даже выгодно, чтобы водились такие? Особенно если ему, Сальникову, придется управлять страною. Бриоши он постарается обеспечить! А может быть, таким любителям бриошей запретить возвращение?
3
Поистине Сальников был сыном своего века. И почему бы Сальникову не претендовать на роль русского диктатора, формирующего с помощью иностранных штыков новую, вполне приемлемую для делового мира Россию?
Ведь это было время, когда нефтяной промышленник Детердинг один, самолично объявлял войну Советской стране – огромному, многомиллионному государству, строй которого, видите ли, ему не нравился. Ведь это было время, когда несколько никому не известных молодых, необразованных, морально неустойчивых людей в Германии готовились не больше не меньше как захватить весь мир и орали об этом во всех пивных Мюнхена. Ведь это было время, когда в Японии вынашивались сумасбродные планы о некоем азиатском веке, грядущем на смену нынешнему. Когда американские бизнесмены откровенно заявляли, что согласны зачислить Европу в качестве еще одного штата в состав Соединенных Штатов Америки. Когда капитулировавшая Германия у всех на виду вооружалась, вопреки условиям мира, и фирма Борзиг в лесу под Берлином открыла секретную лабораторию, где готовили оружие для новой войны. Их смертоносные творения вскоре должны были предстать перед ошеломленным человечеством.
Казалось, мир неудержимо приближается к страшной катастрофе, готовой смести все накопленные веками материальные и духовные ценности.
Капиталистический мир буксует, работает на холостом ходу. Колеса вертятся, государственные мужи заседают, рабочие трудятся, ученые проводят бессонные ночи – и все впустую. Ведь оттого, что будет изготовлено еще столько-то снарядов, народ не станет лучше жить.
Старый мир, как неудачный наследник, просаживающий отцовские накопления, живет за счет прошлого. Давно минула его пора! Склеротическая старость сковывает движения. Слабеет рассудок. Все чаще случаются просчеты. Тускнеет взор. Уже не видит капитализм того, что впереди. Тычется невпопад. В припадке ярости наносит удары вслепую, отрицает даже то, что очевидно, восстает против здравого смысла и никак не может поверить, что пришел его конец.
Но разве видел и понимал это Сальников, ослепленный всепоглощающей манией величия, охваченный жаждой власти? Поистине он был сыном своего века, когда из небытия, из неизвестности, путем одних интриг и вздорных деклараций выскакивали, как мыльные пузыри, диктаторы, "батьки", "спасители России", чтобы тут же бесследно исчезнуть. Каждому из них казалось, что те, до него, – бездарные выскочки, неудачники, а он – совсем другое дело.
Вот и Сальников непоколебимо верил в свою звезду.
4
В Париже первым, кого встретил Сальников, был фон дер Рооп.
"Что это? Случайность или предзнаменование?" – размышлял Сальников.
Фон дер Рооп просил устроить ему свидание с господином Рябининым. Сальников охотно согласился: если к его посредничеству обратились, значит, он будет присутствовать при встрече, а Сальников любил знать все тайные нити, весь клубок интриг.
– Все шпионят, – говаривал он в кругу сообщников. – А мы должны перешпионить всех. Отсталого и собаки рвут.
Виталий Павлович никогда не выкладывал все, а этак пятьдесят шестьдесят процентов. Так и на этот раз он умолчал, что знает все и о своих сообщниках, и о тех, кто поставляет ему сведения о его сообщниках. Недаром Сальников даже Гарри Петерсона порой удивлял своей осведомленностью.
Сейчас перед Сальниковым стояла загадка: чего домогается фон дер Рооп? Денег хочет выцарапать? Прощупать настроение торгпромовских кругов? Заручиться согласием Рябинина на участие в какой-нибудь новой авантюре?
Рябинин, выслушав Сальникова, не выразил особого восторга:
– Чего они там? Полковник Вальтер Николаи что-нибудь выдумывает? Деньги понадобились? Обеднели Крупп и Тиссен? Фирма Борзиг обанкротилась со своей секретной лабораторией под Берлином?
"Оказывается, знает о лаборатории!" – с удовольствием отметил Сальников.
Рябинин был его маленькой слабостью. Сальников считал его очень и очень толковым, даже намечал на министерский пост в своем будущем российском правительстве.
– На каком языке будем разговаривать? – спросил Рябинин, когда они расположились в роскошном раззолоченном салоне гостиницы "Континенталь", так сказать, на нейтральной почве.
Фон дер Рооп пробормотал:
– Entschuldige... – И посмотрел вопросительно на Сальникова.
Сальников поспешно пояснил:
– Господин фон дер Рооп предпочитает говорить по-немецки, он об этом меня просил, но готов перейти на французский или английский, как будет удобнее вам, Сергей Степанович.
– Я буду говорить только по-русски, – отрезал Рябинин, – и я не помню, чтобы я выражал пылкое желание встретиться с... э-э... с мосье... Напротив, он хотел меня видеть.
– Я буду переводить, – усмехнулся Сальников, – для меня это не составит никакого труда.
Фон дер Рооп начал с комплиментов. Он много слышал о деятельности Рябинина, об уме Рябинина, о высоком положении Рябинина. Он счастлив, что Рябинин был настолько любезен... и так далее и так далее.
Сальников с большой тщательностью переводил, но не придерживался дословного перевода, сохраняя только общий смысл.
Рябинин слушал с чуть затаенной насмешкой. Его вид говорил: "Слыхали мы эти штучки. Выкладывал бы сразу суть".
Но фон дер Рооп поспешно заявил, что ничьих поручений не имеет, не предполагает ни о чем просить, а хотел бы только проконсультироваться по некоторым вопросам и выслушать авторитетное... компетентное... ценное... мнение глубокоуважаемого, выдающегося, достопочтенного герра Рябинина...
Тут Рябинин специально для Сальникова, но отнюдь не для того, чтобы это было переведено, ввернул:
– Лай не лай, а хвостом виляй. Так, что ли, получается?
– Was? – переспросил фон дер Рооп, осекшись.
Сальников опять усмехнулся и перевел, что господин Рябинин привел русскую пословицу, суть которой заключается в том... тут Сальников на какой-то миг приостановился и бодро закончил, что суть пословицы приблизительно такова: "Всякая встреча начинается с приветствий".
– O! Bitte schon! O! Kolossal!.. – закивал фон дер Рооп, чем сильно насмешил Рябинина.
Далее начался более содержательный разговор. Фон дер Рооп стал излагать достаточно известную и достаточно нелепую теорию о том, что на Германии лежит некая историческая миссия спасения цивилизации, что неравенство – закон природы, что история – это борьба рас и сильная раса должна господствовать над слабой, что материализм – философия низших классов, что жизнь есть воля к власти и что рабство необходимо.
– Простите, – прервал его наконец Рябинин, – не думаете ли вы, герр фон дер Рооп, убедить меня, чтобы я вступил в вашу партию?
– O! Bitte schon! O! Kolossal!.. – пришел почему-то в восторг фон дер Рооп, но продолжал развивать те же общеизвестные положения о том, что объективная истина – один из философских предрассудков, что можно только говорить – полезна ли данная истина для меня или вредна, а отсюда вытекает оценка фальсификации, вымысла, лжи.
– Взять такое понятие, как клевета, – глубокомысленно рассуждал фон дер Рооп. – Клевета – одно из ценнейших средств, я бы сказал сильнодействующих средств политики. Зачем же неискренне отрицать пользу клеветы, притворяться?
– Это нам известно, – проворчал Рябинин, опять-таки не для перевода фон дер Роопу, – я давно наблюдаю, как немцы фальсифицируют русскую историю, издавая псевдонаучные труды якобы разоблачения, из которых явствует, что в России все плохо, что Петр Великий был сифилитик, Екатерина Великая – развратница... То же самое проделывается и в отношении других стран. Я читал изданную в Германии искаженную историю Соединенных Штатов – недобросовестную подборку всего отрицательного...
Рябинин не обращал внимания, переводят фон дер Роопу его слова или не переводят. Рябинин не привык считаться с чужим мнением и вообще не любил в чем-нибудь стеснять себя. И он принялся с большим удовольствием поносить немецкие нравы, ругать немецкую политику.
Фон дер Рооп смотрел с явным интересом, Сальников забыл об обязанностях переводчика и тоже внимательно слушал.
– Вам самим кажется, что вы очень хитрые. А ведь все у вас белыми нитками шито. Бросились вы вслед за другими живоглотами прибирать к рукам африканские земли и рвать друг у друга из рук золотые россыпи в верховьях реки Фоле, алмазы в нижнем течении Вааля, всяческие Занзибары, Камеруны и Сомали... Тотчас нашлись у вас почтеннейшие профессора, которые, как снисходительные исповедники, дали вам отпущение грехов. "Вы безжалостно истребляете негритянские племена? – вопрошали они. – Ничего, это можно, ведь негры даже не люди. Иначе ими не торговали бы, как всяким другим товаром – слонами, бананами, лошадьми". И вот уже вам кажется, что ничего преступного нет в истреблении негритянских племен: ведь это оправдывает этот... ваш профессор... Иоганн-Фридрих Блюменфельд!
