Текст книги "Встречи"
Автор книги: Борис Рощин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)
В деревню Кярово отправились мы втроем: Сергей Алексеевич Воронин, ленинградский писатель и литературовед Леонард Иванович Емельянов, гостивший в Спицино у своего друга и коллеги, и я. От деревни Спицино до деревни Кярово километров около тридцати. Если смотреть карту-схему Псковской области (ту, которую смотрели мы, отправляясь в это недалекое путешествие), то деревня Кярово расположена от шоссе Гдов – Сланцы по левую сторону дороги. На самом же деле деревня эта лежит вправо от большака. Ошибка на карте-схеме стоила нам нескольких часов бесполезных поисков Кярово на Гдовском побережье Чудского озера. В прибрежных деревнях ни о деревне Кярово, ни о человеке, могилу которого мы разыскивали, никто ничего вразумительного сказать не мог. Но стоило нам вновь выбраться на большак и обратиться к «правосторонним» жителям, как дорога к нужной деревне была нам указана.
В тот год весна была дождливой, а лето выдалось на редкость жарким. Полевая дорога к деревне Кярово, иссеченная глубокими тракторными колеями, окаменела и для нашего «Москвича» стала непроходимой. Оставив автомобиль на обочине шоссе, мы двинулись к деревне пешком.
Только на Псковщине равнинные мелколесные пейзажи да еще, пожалуй, приильменские новгородские места так резко меняются под яркими лучами солнца. Серые и однообразные в пасмурные дни, под солнцем они преображаются мгновенно. Позолоченные сверху, высветленные со всех сторон кучевыми облаками, подсвеченные изнутри березовым тонколесьем, они становятся изумрудно-прозрачными, наполняются небесной голубизной, птичьим звоном, гомоном и стуком. Проселки и тропинки наливаются янтарной желтизной и влекут, притягивают к себе путника, зовут шагать по ним без устали, обещая взамен что-то новое, неизведанное, радостное.
С таким вот безоблачным, ожидающе-радостным, как в детстве, настроением шагал я за своими спутниками в места, где жил и где похоронен человек, который был симпатичен мне с самого раннего детства, с того дня, когда прочитал я впервые осмысленно «Войну и мир» Толстого. Помните главу «Совет в Филях»? В просторной избе мужика Андрея Савостьянова собрались генералы и офицеры русской армии во главе с Кутузовым. Совет в высшей степени секретный, от решения его, возможно, зависит судьба России. Все посторонние лица удалены, мужики и бабы теснятся через сени в черной избе. И только шестилетняя внучка хозяина избы Малаша таращится с печки на важных генералов. Генералы закованы в ордена, серебро, золото; они говорят о Москве, о судьбе России, о последней капле крови и последнем солдате. Смешно даже помыслить, чтобы взгляд кого-нибудь из них в этот момент мог задержаться на Малашке. И вдруг один из генералов – с «твердым, красивым и добрым лицом» – поймал Малашкин взгляд, улыбнулся ей хитроватой улыбкой и подмигнул ободряюще. Дескать, не дрейфь, Малашка, все с Россией будет хорошо. Читая затем страницы романа, посвященные герою Отечественной войны генералу Петру Петровичу Коновницыну, я, честно говоря, как-то плохо воспринимал прочитанное. После совета в Филях генерал Коновницын был настолько уже близок и понятен мне, что в его воинском умении, мужестве и выдержке я нисколько не сомневался. И потому всякое добавочное авторское дополнение и разъяснение по этому вопросу казалось мне излишним, и к сложившемуся в моем сознании образу генерала Коновницына мало что добавляли такие вот строчки:
«На все дело войны он смотрел не умом, не рассуждением, а чем-то другим. В душе его было глубокое, невысказанное убеждение, что все будет хорошо; но что этому верить не надо, и тем более не надо говорить этого, а надо делать только свое дело. И это свое дело он делал, отдавая ему все свои силы».
Или такие:
«Коновницын никогда не делал проектов сражений, но всегда находился там, где было труднее всего; спал всегда с раскрытой дверью с тех пор, как был назначен дежурным генералом, приказывая каждому посланному будить себя, всегда во время сражения был под огнем, так что Кутузов упрекал его за то и боялся посылать, и был так же, как и Дохтуров, одною из тех незаметных шестерен, которые, не треща и не шумя, составляют самую существенную часть машины».
Мало что добавляли к образу «моего» Коновницына и строки из стихотворения В. А. Жуковского «Певец во стане русских воинов»:
Хвала тебе, славян любовь,
Наш Коновницын смелый!
Ничто ему толпы врагов,
Ничто мечи и стрелы…
Себя забыл… одним врагам
Готовит истребленье:
Пример и ратным и вождям
И смелым удивленье.
После прочтения сцены военного совета в Филях генерал Коновницын стал интересовать меня более всего с точки зрения фактического материала: где участвовал, чем командовал, что сделал? Его семья? Может быть, и читателям интересно будет вспомнить некоторые факты из жизни Петра Петровича Коновницына. К началу Отечественной войны 1812 года генерал Коновницын командовал 3-й пехотной дивизией. Той самой дивизией, солдаты и офицеры которой изумляли французов своей стойкостью в боях под Смоленском. Когда же Смоленск был оставлен, генерал Коновницын по приказу М. И. Кутузова возглавлял арьергард отступающей русской армии. Маршал Мюрат всеми силами старался опрокинуть арьергард, заставить русских побежать, не дать русской армии закрепиться перед Москвой. Но отряды генерала Коновницына нарушили честолюбивые планы Мюрата. Они не только выдержали натиск передовых французских отрядов, но и позволили русской армии закрепиться у Бородина, развернуть свои боевые порядки для решительной битвы.
В Бородинском сражении генерал Коновницын возглавлял оборону Семеновских флешей, контратаковал своей дивизией позиции французского маршала Нея. В разгар боя, когда был смертельно ранен командующий 2-й армией Багратион, Коновницын принял на себя командование армией и возглавлял ее до приезда нового командующего – Дохтурова.
После того как Наполеон решил покинуть сожженную и разграбленную его солдатами Москву, чтобы двинуться к южным, не разоренным войной губерниям, на его пути вновь встали полки дивизии генерала Коновницына. В самый ответственный и напряженный момент боя под Малоярославцем, когда город переходил из рук в руки, Кутузов бросил туда дивизии Коновницына и Раевского. И французы не смогли прорваться к югу, вынуждены были повернуть на старую голодную дорогу к разрушенному Смоленску. А это уже явилось началом гибели французской армии в России.
Нет, не случайно именно этот человек с «твердым, красивым и добрым лицом» на военном совете в Филях отыскал Малашин взгляд. Мне кажется, эпизод этот – тот случай, когда литературно-художественный домысел писателя полностью совпадает с реальной жизненной правдой. Трудно представить себе, чтобы человек, подобный Коновницыну, мог в тот момент равнодушно скользить взглядом по крестьянскому лицу. Коновницын был не просто смелым, мужественным человеком, он обладал еще и трезвым аналитическим умом, умел мыслить стратегически (это подтверждает и тот факт, что генерал Коновницын являлся сторонником кутузовского плана: оставить Москву, чтобы сохранить армию). И конечно же Коновницын хорошо понимал, что в конечном итоге судьба России решается не здесь, на военном совете в Филях, а решаться она будет на полях России, и не генералами. Не случайно, наверное, дети Петра Петровича Коновницына стали позднее участниками декабристского движения…
Впереди показалась деревня. Справа от дороги-улицы стоял новый сруб избы, на котором два плотника устанавливали стропила. Мы подошли поближе к плотникам, Сергей Алексеевич крикнул:
– Здравствуйте!
– Здоров будь! – вяло ответили плотники.
– Что за деревня, мужики?
– Кярово.
– А где здесь Покровская церковь? В которой Коновницын похоронен?
– За деревней. Прямо идите.
Мы двинулись по деревенский улице, прижимаясь к заборам, так как центр улицы был изуродован колесно-гусеничными колеями еще больше, чем полевая дорога. Нетрудно представить себе эту деревенскую улицу в осеннюю слякотную пору. А впрочем, деревня Кярово ничем почти не отличалась от обычных псковских деревушек, лежащих в стороне от большака. Домишки самые разномастные – от крепких, крытых шифером, с телевизионными антеннами на крышах, до серых замшелых изб, вросших оконцами в землю.: Возле одной такой неказистой избенки сидел на дощечке-лавочке старичок. Он был в валенках и в древней латаной душегрейке.
– Здравствуйте! – дружно поздоровались мы со старцем.
– Здравствуйте! – четко ответил старик чистым и ясным голосом и сморгнул с глаз молочную жидкость, согнал ее к носу в слезинки. – Здравствуйте!
Сергей Алексеевич представился деревенскому, назвал нас с Леонардом Ивановичем, спросил:
– Скажите, пожалуйста, дедушка, где похоронен Коновницын? Герой Отечественной войны двенадцатого года. Вы слышали о таком?
– Петра Петровича знаем, – ответил старик все тем же чистым тихим голосом с хорошей дикцией.
– Так где же он похоронен? Говорили, в деревенской церкви, а церкви не видно.
– Туда идите, – старичок указал рукой в сторону ольховых зарослей, в которых скрывалась дорога, уходящая из деревни. – Только церковь сейчас закрыта, – добавил он. – Священник у нас теперь приходящий. Из Пскова.
– Неужели нельзя попасть в церковь?! – всполошился Сергей Алексеевич. – Может быть, у кого деревенских имеется ключ?
– Не знаю, может быть, – тихо ответил старик, и глаза его вновь заволокло молоком. – Священник у нас теперь молодой, приходящий, ключ при себе держит.
– А вы, дедушка, кем раньше работали? В колхозе? – поинтересовался «Леонард Иванович.
– Нет, я священником Кяровской церкви был. До прошлого года. Теперь стар стал, болею. Припадки у меня и ноги слабы.
– Священником?! Коновницынской церкви!
– Да, тридцать два года священником. А батюшка мой в этой церкви сорок лет с лишним священником был. Молебен служил еще к столетию Отечественной…
Слушая старика, я обратил внимание на его «светскую» речь, даже упоминая батюшку своего, он не добавил привычного в таких случаях «царство ему небесное».
– Скажите, пожалуйста, – поинтересовался я, – вы и до войны были священником?
– Нет, до войны я был учителем. Преподавал в школе физику и химию. В сорок втором году попал в немецкий концлагерь.
– Сохранился ли коновницынский корень? – спросил Сергей Алексеевич. – Или никого из его рода уже не осталось? По крайней мере, тех, кто поддерживает связь со здешними местами? Если не ошибаюсь, у Петра Петровича было два сына и дочь.
– Корни остались, как же, – старик заморгал красными безресничными веками. – Сейчас вот почтальона жду, Мария Ивановна из Москвы таблетки обещала прислать от припадков. Очень хорошо таблетки ее мне помогают. Мария Ивановна – это по линии дочери Петра Петровича Коновницына Елизаветы Петровны, в замужестве Нарышкиной…
Сергей Алексеевич с Леонардом Ивановичем вновь двинулись в путь, я же продолжал разговаривать со стариком. В ту пору я работал над серией очерков о людях Псковского края, и бывший священник Кяровской церкви, поддерживающий связь с потомками коновницынского рода, был для меня, скажем прямо, находкой. Наконец мы условились со стариком, что на обратном пути я обязательно загляну к нему и мы продолжим нашу беседу. Решив так, я поспешил вдогонку за спутниками.
Попасть в церковь, где похоронен Петр Петрович Коновницын с женой Анной Ивановной, нам в тот раз так и не удалось. Как и предупреждал старый священник, двери оказались запертыми. Стояла церковь от деревни в стороне, вокруг никаких построек, ни одной живой души. Мы обошли ее со всех сторон, осмотрели, побродили по кладбищу среди замшелых могил, на крестах и камнях которых можно было еще разобрать надписи: Коновницын, Коновницына… Это были потомки Петра Петровича. Обидно было уходить отсюда так и не увидев могилу его самого. Я отыскал в кустах какие-то старые ящики, подтащил их к оконцу, и мы с Леонардом Ивановичем соорудили из них нечто похожее на лестницу. По очереди взбираясь на это шаткое сооружение, мы заглянули внутрь. Там, в полумраке, слева от алтаря светлели на полу две каменные плиты с надписями. Это и были могилы Петра Петровича Коновницына и супруги его Анны Ивановны.
Несколько часов гуляли мы по коновницынским местам. Никаких построек (кроме церкви) от генеральского имения не сохранилось. Но по заросшему иван-чаем фундаменту бывшего барского дома, но живописным лужайкам возле него, которые умудрялись до сих пор не сдаться наступающим лавинам неистребимой ольхи, по старым живым дубам и высохшим вязам можно было как-то представить себе обстановку того далекого времени…
Назад к большаку возвращались мы через Кярово уже вечером. Солнце висело над лесом, жара спала, но нас донимали теперь лосиные мухи, самая что ни есть гнусная живность в болотистом псковском мелколесье. И с открытых участков тела снять эту плоскую прилипистую муху непросто, когда же она набивается в волосы, за шиворот, да еще тучами… Говоря честно, желание мое вновь встретиться с бывшим священником Кяровской церкви сильно поубавилось. Причиной тому была жара, усталость, проклятые мухи.
Уже на подходе к знакомой избе решил я, что вести беседу с интересным человеком в спешке не имеет смысла. «Извинюсь перед стариком и попрошу перенести наш разговор до следующей встречи, – подумал я. – Приеду в Кярово через недельку-две, один приеду. Вот тогда и поговорим». Это надо же: с потомками Елизаветы Петровны Коновницыной, в замужестве Нарышкиной, держит старик связь! Той самой Елизаветы Петровны, которая добровольно отправилась за своим мужем – полковником Тарутинского полка Михаилом Михайловичем Нарышкиным, приговоренным за участие в декабрьском восстании к восьми годам каторги и вечному поселению в Сибири. Не читая, подписала эта русская женщина документ, по которому отрекалась она навечно от всех земных благ, превращалась из дворянки в жену ссыльного каторжника. Да, дочь Петра Петровича Коновницына оказалась именно той женщиной, при упоминании имени которой нам, мужчинам, следует снимать шляпы.
На знакомой лавочке старика не оказалось. Сергей Алексеевич с Леонардом Ивановичем присели перекурить, я поспешил в избу.
Старик, видимо, жил один. От его жилища у меня по сей день сохранилось такое впечатление: тихо, сухо и пахнет травами. Когда я вошел в горницу, хозяин лежал на кровати под образами. Увидев меня, он с усилием приподнялся на локте и сел, не касаясь валенками пола. Я хотел тотчас извиниться и сказать, что беседа наша откладывается, что мы слишком подзадержались в коновницынских местах и теперь нам необходимо успеть еще на одно важное и неотложное мероприятие, но… Ждал старик меня, это я уже наметанным профессиональным взглядом определил. Он смотрел на меня с каким-то безропотным внутренним ожиданием, с каким могут смотреть только беспомощные, не избалованные жизнью и людским вниманием старики. И я понял, что уходить сразу от него никак нельзя.
– Нагулялись в ваших местах вволю, – бодро проговорил я, присаживаясь к столу, на котором лежал толстый альбом в старом коричневом переплете. Альбом этот принял я поначалу за Библию. – Красивые места, – продолжал я, – только лосиные мухи замучили.
Старик не отвечал, смотрел на меня молочными глазами, моргал.
– Вы один живете?
– Один.
– Кто-нибудь из родных в деревне у вас имеется?
– Уже никого нет.
– Как же вы… питаетесь? Кто в магазин ходит?
– Так… – неопределенно ответил старик и сморгнул с глаз молоко. – Женщина одна приходит, помогает. Да что-то нет ее третий день.
– Третий день? Да, не балуют вас вниманием деревенские, – заметил я.
– Не балуют, – тихо отозвался старик. – Наверное, чем-то я не угодил.
– А преемник ваш? Новый священник? Бывает у вас, помогает чем?
– Бывает. Помогает. Вот луку недавно мне принес, – старик кивнул на связку репчатого лука, висящую на стене среди сухих пучков разнотравья.
– Значит, своим преемником довольны?
– Молодой еще… Табличку с церкви снял.
– Какую табличку?
– У меня повешена была с писанием, что в храме сем прах героя Отечественной войны Петра Петровича Коновницына и супруги его Анны Ивановны покоится.
– Зачем же он снял табличку?
– Сказал, что нарушение…
– Значит, вы с потомками Коновницына связь поддерживаете?
– Поддерживаю. О Петре Петровиче и его близких материалы собираю. Вот посмотрите, если интересуетесь, – и старик указал на альбом, лежащий на столе.
Я придвинул к себе альбом со словами: «А я думал, что Библия у вас».
– Библию у меня украли.
– Украли? Кто?
– Студенты. Два дня жили у меня. Сказали, что присланы из Пскова в деревню специально, чтобы старикам помогать. Дров напилили мне, накололи, воды наносили, забор вон подправили. А потом Библию украли и три иконы. «Божьей матерью» бабушку еще мою родители на замужество благословляли. И ее украли.
– Боря! – донесся с улицы голос Сергея Алексеевича. – Мы пошли. Догоняй!
– Идите, я сейчас! – крикнул я в форточку.
Не знаю, что ожидал увидеть я в старом альбоме, но то, что увидел, меня несколько разочаровало. Серые от времени страницы его были сплошь заклеены газетными вырезками. Все материалы касались только одной фамилии: Коновницыны. Большая часть материалов – о Петре Петровиче, дочери его, сыновьях-декабристах. Вырезки из центральных газет и журналов, из газет Пскова, Новгорода, Гдова. Под каждой заметкой, статьей, очерком аккуратная надпись чернилами: название издания, число, месяц и год. Альбом начат в первые послевоенные годы и заполнен почти полностью. Ничего нового о Коновницыне и потомках его в материалах этих я не находил, за исключением одного: Петр Петрович после Отечественной войны был не только военным министром и, позднее, начальником военно-учебных заведений, но и директором Царскосельского лицея.
– Все сами собирали? – спросил я.
– Сам, – ответил старик.
Я листал альбом, бегло просматривая вырезки. Сколько же надо иметь в сердце сыновней любви к семье Коновницына, чтобы с такой настойчивой последовательностью годами и десятилетиями собирать по крупицам все, к ней относящееся! Собирать и хранить до самых последних дней своих, когда глаза уже застилает молочный туман, когда отказали ноги, когда третий день никто не заглядывает в избу…
Увы, я так и не услышал историю жизни старого кяровского священника. Слушать его походя, второпях, поглядывая на окно? Я так и не решился на это. Извинился, объяснил хозяину дома все как есть и попросил разрешения приехать к нему в самое ближайшее время.
– Приезжайте, – тихо и четко ответил старик, сморгнув молоко с глаз, и мне показалось вдруг, что он улыбнулся. – Буду ждать.
Спутников своих догнал я на краю деревни. Сергей Алексеевич и Леонард Иванович разговаривали с плотниками, которые успели уже установить стропила на срубе и теперь курили внизу, сидя на бревнах. Выбрав момент, я поинтересовался у одного из плотников – приземистого квадратного здоровяка со склеротическим румянцем на щеках: что за человек этот старик, бывший кяровский священник, и почему у деревенских такое к нему отношение – никто по нескольку дней не заглядывает в его избу?
– А… припадочный, – ответил плотник и сплюнул.
Больше вопросов задавать я не стал.
Вновь побывать в Кярово мне удалось лишь на следующий год осенью. Увы, старика уже не было в живых. Кто-то из деревенских сказал мне, что похоронили старика на прицерковном кладбище неподалеку от церковной стены, за которой покоится прах Петра Петровича Коновницына и супруги его Анны Ивановны. Я сходил на кладбище, но отыскать могилу старика не смог. Обильно выпавшие дожди подняли на кладбище густой осенний травостой, и он успел сравнять свежий могильный холм с остальными. А свежепокрашенного креста среди изъеденных ржавчиной не увидел.
ЯКОРЬ
Сергею Воронину приехал в Спицино московский кинорежиссер обговорить киносценарий по воронинскому рассказу и погостить. Режиссер был молодой и крупный. Крупный – в смысле здоровый мужик. Обговорили писатель с режиссером свои дела, отобедали, и пожелал москвич выйти на лодке в Чудское озеро порыбачить. Рыбачить так рыбачить, такому гостю Сергей Алексеевич еще больше рад. Собрались быстро, благо черви для рыбалки всегда под рукой, летом под окном баньки в ящике с землей живут, зимой – в том же ящике в подвале дома. Сергей Алексеевич мужчина не из щуплых, однако ж плащ его, который он на зимней рыбалке поверх тулупа надевает, режиссер на себя с трудом напялил. Сапог резиновых для москвича подобрать, конечно же, не удалось. Натянул он на свои модные индийские штиблеты воронинские «бахилы» – старые армейские химчулки, которые приспосабливают любители подледного лова носить на валенках. На одно плечо режиссера Сергей Алексеевич корзину для рыбы повесил с уложенным в нее якорным концом, на другое – мешок с рыбацко-лодочными принадлежностями; взвалил на широченную спину гостя пудовый кованый якорь – подарок спицинского кузнеца деда Володи, покойника; и, наконец, набросил на крутую шею режиссера красно-белый спасательный круг. Проговорил:
– Весла, удочки, подсачки – на углу сарая. Забирай и дуй к озеру. Остальное хозяйство сам прихвачу.
Погрузились писатель с режиссером в лодку, а на озере «шелоник – на море разбойник» играет. Тот самый юго-западный ветер, о котором профессиональные рыбаки говорят, что, когда задувает шелоник, на нем можно и от берега отбежать, и на том же самом ветру к берегу вернуться.
– Грести умеешь? – спрашивает писатель режиссера.
– Умею, – отвечает гость (а чего москвич не умеет?) и сдувает с бровей пот, никак не может отойти после двухсотметрового перехода от воронинской избы к озеру.
– Садись на весла, а я пока переметом займусь, – Сергей Алексеевич командует.
Отвалила лодка от берега, пробилась сквозь пенистый прибой, на чистую волну вышла.
– Видишь на горке ель? – Писатель вытянул руку. – За ней труба? А за трубой в лесу вышка? Держи все это в створе, к Раскопельским камням пойдем. Шестьдесят гребков в минуту, и через два часа сорок минут будем на месте. Главное, створ не теряй и темп выдерживай. Ну, с богом!
Минут пятнадцать режиссер створ и темп выдерживал, а потом сник. Нос лодки принялся рыскать из стороны в сторону, а то и вовсе заворачивать назад. Весла в руках москвича стали заплетаться, принялись выворачивать ему плечи. А озорник-шелоник тут как тут. Поднатужился, поднажал на волну, и перепрыгнула она через низкий борт воронинской лодки. И сразу отяжелела лодка, остановилась, закачалась под напором шелоника угрожающе.
– Давай-ка ты, парень, на корму, – скомандовал Сергей Алексеевич, – и бери черпак. Еще столько заберем, и будем купаться. Вода сейчас холодная, до берега в одежке не доплывем. Так что, ежели жить хочется, черпаком шустри.
Сел Сергей Алексеевич на весла, выровнялась лодка, пошла как по струне. Режиссер на корме тоже вошел в рабочий ритм, откачивает воду хорошо, черпака в руках не углядеть. За работой и разговорами два с половиной часа пролетели незаметно. Пришли на место. Огляделся Сергей Алексеевич и поцокал досадливо языком.
– Видишь, чайки где? – режиссера спрашивает. – Снетка берут. А где снеток, там и крупный окунь, он снетком кормится. Минут сорок еще хода, надо поднажать.
Поднажал Сергей Алексеевич, вплотную к галдящей ораве чаек подошел. Говорит тихо:
– Теперь работаем в темпе! Снеток двигается, не упустить бы место. Давай на нос, готовь якорь. А я удочки разберу.
Перебрался режиссер на нос лодки, ухватился за якорь. На носу – как на качелях. То берег едва различимый появится, то вода вокруг да небо с чайками. Ветер свищет, брызги глаза слепят, стошнило мужика. Не до рыбалки уже, а что делать? Не проситься же назад.
– Готов якорь? – Сергей Алексеевич бодро спрашивает, не поворачивая головы к режиссеру, и азартно подрабатывает веслом, держит лодку против волны.
– Сейчас… – бормочет режиссер.
– Готов?!
– Ага…
– Отдать якорь!
– Чего? – переспрашивает режиссер.
– Бросай якорь, говорю! Место проскочим.
– Сейчас брошу… – Режиссер взвалил якорь на грудь, изготовился…
– Что ты делаешь! – завопил писатель, поворачиваясь. – Стой! Стой!
Но было уже поздно. Режиссер, поднатужившись, остервенело швырнул голый якорь за борт. С таким усердием швырнул, что сам едва из лодки не вылетел.
– Что ты наделал, паразит? – со слезами в голосе проговорил Сергей Алексеевич. – Что наделал!
– А что… Вы же сами… – робко возразил гость.
– Веревку-то почему не привязал? Утопил якорь! Такой якорь! Деда Володи память…
– Да-а, – виновато протянул режиссер, – как-то из головы все вон… Редко бываю на воде.
На автобусную остановку провожать кинорежиссера Сергей Алексеевич Воронин не пошел. Распрощались возле избы. Про неудачную рыбалку и утопленный якорь писатель, конечно же, больше не вспоминал, о делах серьезных говорили. Но когда скрылся автобус с режиссером за поворотом, подумал вслух:
– Нет, парень, с тобой мы, видно, не сработаемся…
И не сработались. Не получился фильм по воронинскому рассказу у молодого кинорежиссера. Не сумел он увязать в нем концы с концами, а может, забыл что-то привязать. В воронинских рассказах к тому же не только концы увязывать надо, но и судьбы людские, сердца человеческие. А это не каждому дано.
