Текст книги "Встречи"

Автор книги: Борис Рощин

НЕВЫПОЛНЕННОЕ ЗАДАНИЕ

Это было в конце мая. Вызвал меня редактор к себе и говорит:

– Есть тонкое задание. В нашем районе уже несколько сезонов отдыхает известный академик. Заметьте, несколько сезонов, – редактор поднял вверх палец, – не в Крыму, не на Кавказе, не где-нибудь в Карловых Варах или на островах Италии, а у нас, в нашем районе. Улавливаете мысль?

– Улавливаю. Только чего же здесь удивительного? Римский-Корсаков в нашем районе отдыхать любил, и Мусоргский тоже. Художники Шишкин, Крамской, Савицкий считали, что красивее лужской земли мало мест на свете. А писатели Салтыков-Щедрин, Куприн, поэт Некрасов? Изобретатель радио Попов?

– Все это так, – отвечает редактор, – но это история. А назовите-ка вы мне знаменитость, которая провела бы свой отпуск в нашем районе за последние годы.

Подумал я, подумал и действительно ни одного масштабного имени вспомнить не мог.

– И вот представьте себе, – редактор вновь оживился, – даем мы в газете материал, ну хотя бы фотоочерк, о крупнейшем нашем ученом под заголовком «Только в Лужских краях». Улавливаете резонанс?

– Этот резонанс я каждое лето улавливаю. Дачники жизни не дают. В магазин придешь – очередь дачников, на базар – опять же к прилавку не протолкнуться. И все из-за дачников. По полтиннику за пучок лука дают, все хватают…

Редактор на мои слова внимания не обращает, свою мысль развивает:

– Я за этим академиком давно охочусь. Он по нашему району инкогнито путешествует. Только нащупаю координаты, его уже и след простыл. Сегодня узнал: академик в деревне Раковичи базируется. Вы, я слышал, родом из тех мест, значит, задача ваша упрощается, хотя о трудности и деликатности этого задания предупреждаю. Академик со странностями, журналистов за версту обходит, они ему, наверное, в Москве поднадоели. Если учует запах прессы – поминай как звали. Фотоочерк делайте, по возможности, «скрытой камерой». Познакомьтесь с ученым поближе. Узнайте, чем для него примечателен наш край, что его сюда притягивает. Академик страстный рыболов – с этого бока к нему и подходите. В вашем распоряжении два дня – суббота и воскресенье. Вы их всегда губите на рыбалку, так совместите на этот раз приятное с полезным. Действуйте.

Собрался я быстро. Привязал к велосипеду удочку, закинул за плечи рюкзак со снедью, повесил на шею старенький ФЭД, чтобы ученый сразу же привыкал к фотоаппарату, и кручу педалями по Киевскому шоссе.

От города нашего до деревни Раковичи километров одиннадцать-двенадцать. Кончается город на Лангиной горе. Останавливаюсь здесь перекурить. Когда-то, на моей памяти еще, на этом самом месте красивая церковь стояла, примечательная тем, что принимала в себя гроб с телом Пушкина на время смены лошадей в повозке. Потом в этой церкви наш городской музей располагался, где директорствовал школьный мой учитель рисования Валентин Иванович Зерцалов, потом церковь снесли и на ее месте пивной ларек построили. Ларек этот – великий соблазн для шоферов, курсирующих по шоссе. В жаркий день не каждый устоит перед кружечкой пивка, а ГАИ в засаде сидит и за действиями шоферов внимательно наблюдает. С горы на север и юг хороший вид открывается. По южному склону Лангиной горы в начале войны одна из оборонительных линий Лужского укрепрайона пролегала, того самого укрепрайона, который на сорок пять суток немцев под Лугой остановил и дал возможность Ленинграду к обороне подготовиться. Сейчас на южном склоне целый мемориальный комплекс сооружен, в который входит памятник ополченцам Балтийского завода; пушка-гаубица на постаменте, установленная здесь в честь артиллеристов Григория Федоровича Одинцова, впоследствии маршала артиллерии; старый законсервированный дот, траншеи. В северную сторону глянешь – вид на город открывается. Деревянные домики прячутся под шатром деревьев, многоэтажные дома толпятся кучками по щиколотку в зелени.

Вечереет. В отблесках заходящего солнца покореженный временем и осколками снарядов купол церкви светлеет, а домики исчезают в тени. На смену запаху разомлевшего асфальта наплывают волны цветущей черемухи. Ощетинившись удилищами, с треском проносятся мопеды, мотоциклы и легковые машины. Лужане спешат к вечернему клеву. Два велосипедиста – парень и девушка, – отпустив рули и обнявшись, дружно вертят педали. Две старушки, ждущие на остановке автобус, неодобрительно посматривают на них. Парень вдруг наклоняется к девушке, та вытягивает губы, и звонкий озорной поцелуй будоражит стариковское недовольство.

Бросаю сигарету, сажусь на велосипед и, захлебываясь вечерним парным ветром, мчусь с горы вниз. Испортил все-таки редактор мои выходные дни. Ну что это за отдых, когда над тобой висит редакционное задание. И какое задание! Академик! Да еще с гонором. Это не механизатор, не доярка, не рабочий, с которыми я привык иметь дело.

Кручу педали, любуюсь пейзажами. Места все с детства знакомые. Вон по той тропинке, что к озеру Череменец ведет, бегал я после войны в первые классы. Там, где она пересекает овраг, был небольшой холмик – могила неизвестного солдата. Много их было тогда, таких холмиков, в здешних лесах. У нас, пацанов, был обычай: проходя мимо этой могилы, снимать шапки. И только один – Колька Скачок не подчинялся общему правилу, шапку не снимал. Кольку били, но он твердо стоял на своем. Аргумент у него был веский: «А может, там немец лежит?»

Затем вечный сон солдата был потревожен. Прах защитников лужской земли переносили на городское кладбище. Лег в братскую могилу и наш солдат. Когда отрывали мы лесную могилу и грузили на телегу останки, красная звездочка на почерневшей пилотке развеяла наши сомнения.

Вон та старинная аллея от шоссе к деревне Колгановка ведет, что на берегу Раковского озера раскинулась, на котором моя завтрашняя рыбалка намечена. Упирается аллея в красный кирпичный особняк, бывший помещичий, в котором сейчас контора госконзавода размещается. У последнего колгановского помещика Курдюмова бабушка моя в горничных служила. Летом здесь покои барыни обслуживала, а зимой – в барском доме в Питере. Совсем недавно узнал, что бабушка моя питерским рабочим-забастовщикам помогала. Барыня Курдюмова очень любила свежие сливки и приказала две лучшие коровы зимой в Питере содержать. Ну, сливки снимали, часть молока выпивали, остальное выливали. Узнали про то забастовщики и попросили бабушку через деда (дед в порту грузчиком работал) остатки молока не выливать, а детям бастующих рабочих передавать. Так и делала она потихоньку от барыни.

И еще одно памятное для нашего рода событие связано с этой старинной аллеей. На ней, за несколько лет до войны, был убит мой дядя, брат матери. Убит тем самым бандитом Иваном Байковым, который позднее убил и Колю Яковлева, известного лужского пионера…

За воспоминаниями не заметил, как до деревни Раковичи добрался. Бабушка моя, у которой я в детстве здесь жил, давно умерла, но в деревне осталось у нас немало родственников. И мне повезло сейчас: «база» академика располагалась в старой бане тети Нюши, родной сестры моей бабушки. Тетя Нюша после войны, во время которой сгорел у нее дом (и вся деревня сгорела), переделала оставшуюся баньку под жилье. Потом вернулся с войны сын Валентин и построил новый дом, а баню стала тетя Нюша сдавать на лето дачникам. Мужа тети Нюши дядю Женю власовцы расстреляли за то, что помогал партизанам. Сын после войны выучился, уехал в Ленинград, работает сейчас конструктором на Металлическом заводе. Все три дочери повыходили замуж и тоже разъехались кто куда. Осталась тетя Нюша одна. Вернее, зимой одна, а летом полный дом гостей: то дочки с мужьями, внучатами, а теперь уже и правнуками, то сын, то дачники. Когда спит тетя Нюша, неизвестно. Чуть забрезжит рассвет, она уже стучит подойником, спешит козу доить. Коза у нее редкостная, вымя по земле волочится, иная корова позавидовать может. Да вот беда, царапает коза вымя. Придет вечером домой, а из вымени вместе с молоком кровь сочится. Тетя Нюша обмоет ей вымя теплой водой, смажет царапины йодом, разотрет вазелином. Начнет доить, а коза, как человек, стонет от боли. Доит тетя Нюша козу и плачет от жалости. Сын не раз говорил ей: «Да продай ты, мама, свою козу. И себя мучаешь, и меня. Приеду к тебе отдыхать, а нужно козе сено и веники заготавливать. Много ли тебе молока надо? Пол-литра в день у соседки купишь».

Тетя Нюша сыну не возражает, а козу не продает. Не накосит сын сена – она по вязанке козе на зиму веников наносит. Зато внучата приедут, всегда свое молочко имеется. А что может быть полезнее парного козьего молока?

Больше всего забот доставляют тете Нюше огород и сад. Сын и дочки в один голос твердят: «Зачем тебе, мама, огород? Ведь тебе картошки купить на пятерку – за зиму не съешь. Вышлем мы тебе деньги, не мучай себя, брось огород».

А тетя Нюша не может. Зимой вроде бы согласится, а придет весна, начнут соседи свои приусадебные участки пахать, у нее сердце кровью обливается. Достанет она из платочка трешницу, бежит к соседу: «Уважь, сосед, вспаши огород». А огород немалый – сорок соток. Картошку и посадить надо, и окучить, и прополоть, и выкопать. Целое лето мечется тетя Нюша по огороду, а года-то уже немалые, скоро восемьдесят.

В огороде еще яблони растут. Осенью с ними просто беда. Мало у кого в деревне такие вкусные яблоки. У мальчишек на эти яблоки зуб горит днем и ночью. Вот и приходится ей днем в ночью быть начеку. Днем-то еще ничего, а ночью худо. Несколько раз выходит ночью на улицу тетя Нюша и стучит палкой в старое ведро, мальчишек от яблок отпугивает. Да разве убережешься от мальчишек! Обтрясут яблоки и не столько унесут, сколько сучков обломают. Тетя Нюша каждый сломанный сучок бинтом перевяжет, глиной замажет и пуще прежнего с яблонь глаз не спускает.

Зато осенью, когда засыпана в подпол картошка, а яблоки уложены на чердаке, начинаются у тети Нюши радостные дни. Посылает она с оказией сыну в Ленинград мешочек картошки и яблок, дочкам тоже по мешочку. Несколько мешков везет на базар. Яблоки везти не торопится, зимой они дороже, не сгниют – каждое яблочко соломой переложено. От картошки да от дачников, а теперь еще и от пенсии, собираются у тети Нюши деньжата. Начинает она бегать по магазинам, внучатам подарки покупать. Кому шапочку меховую купит, кому – валеночки или костюмчик шерстяной. Костюмчик берет всегда на два, а то и на три номера больше. Вещь шерстяная, износится не скоро, на вырост брать надо. Разошлет подарки и заскучает. А как завоет во дворе снежная метель, тетя Нюша из дома почти совсем не выходит. Печку топит мало, дрова экономит. Оденется потеплее и сидит у окошка. Если уж совсем скучно станет, постелет в углу кухни соломы и приведет козу. Хотя и коза, а существо живое, с нею и поговорить можно.

Ждет тетя Нюша всегда двенадцати часов. В это время почтальон почту разносит. Раньше-то почтарка всегда мимо ее дома пробегала. Выскакивала тетя Нюша на крыльцо, кричала, чтобы посмотрела хорошенько в сумке-то, а почтарка в ответ только рукой махала. Теперь выписывает тетя Нюша нашу газету. Читать ее она не читает, в грамоте слаба, да и глаза без очков не видят, но теперь уже почтальон мимо ее дома не пройдет. Теперь тетя Нюша и бумагу газетную в хозяйстве имеет, и с почтаркой словечком-другим перекинется, и сама в ее сумке копается, а вдруг письмо от детей там затерялось. Но дети не балуют ее письмами, как, впрочем, и большинство детей не балуют письмами своих родителей.

Подъехал я к дому тети Нюши, что на горе возле самого шоссе стоит, открыл калитку. Старуха под окном сидит, между грядок. Протыкает она пальцем в грядке дырочки, потом с ладони семена какие-то берет и аккуратно их в дырочки сыплет. И так она увлечена этим занятием, что не слышит, как я подошел.

– Тетя Нюша, здравствуй.

Обрадовалась хозяйка, всполошилась, заохала. Повела в дом, молоком козьим потчует, компотом из сухих яблок. Выпил я молоко, съел компот, основные семейные новости поведал и говорю:

– Я к тебе, тетя Нюша, по важному делу от редакции.

Тетя Нюша маленькими глазками без ресниц хитренько заблестела:

– Никак, внучок, меня, старуху, в газету хочешь сфотографировать? А что? Я первой в колхоз вступила, корову сдала, телку. И сейчас еще хожу в совхоз помогать, если Петруха-бригадир попросит. И картошку перебираю, и полоть могу…

– И вправду, тетя Нюша, – я взял в руки фотоаппарат, – сфотографирую тебя как активную колхозную пенсионерку.

– Спасибо, внучок, спасибо, – тетя Нюша вдруг засмущалась, – стара я стала, некрасивая. Вот если бы годков пятьдесят, шестьдесят назад ты меня в газету поместил, тогда многие полюбовались бы. В молодости-то я не хуже той красавицы была, что во вчерашней газете у тебя сфотографирована.

– А ты, тетя Нюша, газету-то нашу посматриваешь?

– А как же, внучок, а как же! Читать не могу, а карточки твои смотрю. Только почему это у тебя на карточках все улыбаются? Помню, мы с мужем, царство ему небесное, в цирке были один раз и вместе с бабушкой твоей Екатериной Гавриловной. Так там зверь какой-то на хозяина напал. Хозяин ему палкой в морду тычет, назад пятится, а сам улыбается, будто весело ему. Вот и у тебя все улыбаются, вроде как в цирке.

– Это, тетя Нюша, «почерк» работы у меня такой. Люблю улыбающихся людей.

– Когда люди улыбаются, внучок, это и вправду хорошо. Только не все улыбаться могут. Я раньше-то тоже веселой была. Бывало, с какой работы ни приду, а заиграет гармошка – плясать первая бегу. А как расстреляли власовцы Женю, так и разучилась веселью…

Поговорили мы с тетей Нюшей, побеседовали. Ввел я ее в курс дела, ради которого приехал, попросил поподробнее рассказать все о дачнике – академике.

Старуха вдруг расстроилась.

– Всяких у меня дачников перебывало, ученые все люди, а таких не было. Не хотела я баню сдавать в нонешное лето, Валентин обещал приехать погостить с приятелем. Он любит в бане на сене спать. А ученый-то, Петр Петрович, с супругой Мариной Васильевной очень меня просили сдать баньку. Уж больно она им понравилась. Там все отдельно, никто не мешает, сами себе хозяева. Говорят: «За ценой не постоим, а приедет сын – освободим домик». А сами такие вежливые, обходительные. Пустила я их, они и деньги мне вперед уплатили.

– Так в чем же беда, тетя Нюша?

– Да деньги-то я истратила все. Шифер купила, крышу надо чинить, протекает.

– Но это же твои деньги.

Тетя Нюша вдруг замолчала, прислушалась. Спросила шепотом:

– Слышишь? Пилят дрова. За окном мерно чвыкала пила.

Тетя Нюша продолжала все так же шепотом:

– Утром пилят, вечером пилят. Все дрова мои, почитай кубометров десять, распилили, раскололи и сложили. Супруга Петра Петровича вровень с ним – и пилит, и колет. Воду мне носят, огород копают, грядки делают. Рыбу, что Петр Петрович поймает, почитай, всю мне отдают. Мне перед ними стыдно, будто не дачники, а работники у меня. Посчитала я, сколько делов они переделали, так половину денег вернуть им надо. А у меня и нет уже, все извела. Что делать – не знаю.

– Да не расстраивайся, тетя Нюша. Твои дачники так отдыхают, активный отдых называется. Это сейчас в моде. Ты им, главное, работенку соответствующую подыскивай. Пользуйся случаем.

Успокоил я старуху, предупредил, чтобы не раскрыла ненароком мое инкогнито, и пошли мы знакомиться с академиком.

Академик во дворе колуном орудует, березовые чурки колет. Размахнется колуном – хрясть – чурка со звоном разлетается пополам. Академик приземистый, в плечах широкий, на киноартиста Николая Крючкова смахивает, только с лысиной. Супруга его не успевает чурки устанавливать, сама беленькая, худенькая, как девочка.

Поздоровался я. Представила меня тетя Нюша как родственника, объяснила, что приехал из города порыбачить. Поговорили мы немного о погоде, еще о том о сем, и вижу, – Петр Петрович не прочь со мной и расстаться. Я и так и сяк, и истории разные занимательные рассказываю, о завтрашней рыбалке намекаю, дескать, места мне здесь знакомые, где рыбка водится знаю. Ничего не получается. Академик в дружеские отношения вступать не хочет и знай колуном помахивает.

Отошел я и думаю: чего приставать к людям? И им порчу настроение и себе. Не хочет ученый попасть в нашу газету – не надо. До сих пор, слава богу, и без ученых обходились. Так и скажу редактору.

Решил я так – и сразу успокоился. Занялся своим делом, подготовкой к рыбалке. Червей в огороде накопал, снасть рыболовную настроил, а потом молоток с топором взял и принялся тете Нюше забор повалившийся подправлять.

Дачники ее в это время своими делами занимаются: Петр Петрович у плиты на улице ужин готовит, а супруга его рядом в кресле соломенном сидит, читает. Я на них внимания не обращаю, они на меня тоже.

Ночевать устроился я на чердаке дома, на прошлогоднем сене. Тете Нюше сказал, чтобы меня не будила, сам проснусь, иначе старуха всю ночь спать не будет, уж больно она обязательная.

Перед рыбалкой какой сон! Полежал, поворочался с боку на бок, послушал, как внизу хрумкает коза, копошатся куры, и вставать пора. Вышел на улицу – туман кругом, прохладно. Ищу в крапиве банку с червями, найти не могу. Вдруг слышу шаги чьи-то и голос над собой:

– Утро доброе! Раненько вы поднялись…

Оглядываюсь – академик стоит с ведерком и охапкой удочек.

– Доброе утро! – отвечаю. – Вы тоже не проспали…

Отправились мы к озеру вместе. Идем темным лесом, Петр Петрович спрашивает:

– Вы где работаете?

– В редакции газеты, – отвечаю, – фотокорреспондентом.

Петр Петрович улыбнулся.

– Я почему-то так и подумал…

Рассказал я ученому о спецзадании редактора все откровенно.

– У меня, – говорю, – Петр Петрович, такое правило: не хочет человек фотографироваться для газеты – не надо. Иначе принесешь ему вместо радости неприятность. Вот как-то нужно было сделать мне снимок лучшей молодой швеи-мотористки. Пришел на фабрику, а швея фотографироваться отказалась наотрез. Сколько ни уговаривал – ни в какую. Ну, бывает, у девчонки на лице недостаток какой-нибудь: глаз косит или прыщ на носу вскочил, тогда понятно, почему не хочет. А эта дивчина – загляденье. Потом по секрету ее подруга объяснила мне, в чем дело. Оказывается, девушка эта познакомилась с парнем, инженером из «Сельхозтехники». Представилась ему студенткой Ленинградского университета. Пошутила, а теперь не знает, что делать. Шутка далеко зашла, а парень относится к ней серьезно, и она к нему неравнодушна. Каждую субботу садится Лена на автобус, доезжает до первой железнодорожной станции, а там пересаживается на поезд, идущий из Ленинграда. Приезжает в город «к маме на выходные», инженер ее на перроне с цветами встречает. Зимой с цветами! Теперь представляете, Петр Петрович, что могло быть, появись снимок Лены в нашей газете?

– Чем же закончилась эта история? – поинтересовался академик.

– Девушка сама рассказала парню все. Я их под Новый год в загсе фотографировал для газеты, и Лена нисколько не возражала.

А то был у меня другой случай. Отказался фотографироваться машинист торфоуборочного комбайна. Ну, думаю, не хочешь – и хрен с тобой. Слез с комбайна и зашагал своей дорогой. Вдруг, вижу, бежит машинист за мной, кричит: «Подожди, товарищ, передумал я». Подошел он, снял кепку, хлопнул ее с размаху о землю, будто в огонь прыгать собрался, и говорит: «Снимай! Только покрупнее и обязательно на первую страницу. И накрути, товарищ, побольше обо мне всяких красивостей. Накрути побольше, очень тебя прошу».

Вышла газета с портретом машиниста, а через несколько дней мне из милиции звонят. «Спасибо, – говорят, – за помощь. Ваш торфяник – беглый уголовник. Мы его давно разыскиваем».

– Что вы говорите! – воскликнул пораженный ученый и даже остановился от неожиданности. – Зачем же он тогда фотографировался?

– Мне и самому это было интересно узнать. Оказывается, когда оперативная группа выехала за «моим» машинистом, он повстречался им на пути, сам шел с чемоданчиком в милицию. А почему в газету решил попасть, это я узнал уже после суда. На Урале у него жила старуха-мать, которую он любил. У матери он был единственный сын. Старуха толком не знала, где сын, что с ним. Уехал после школы учиться в техникум, да так с тех пор и не приезжал. Приходили иногда матери переводы и письма, но все из разных мест. Соседи старухи были злые люди, изводили ее чем могли. Не знаю, как они про сына ее дознались, только стали ее попрекать сыном вором. А старуха не верила, что сын вор, все ждала его, плакала. Сын все это знал, вот и послал он матери кипу наших газет со своей фотографией. Письмо написал. Смотри, мол, мама, кто есть твой сын, и заткни этой газетой рот соседям. А меня, мол, сейчас, как лучшего молодого машиниста предприятия, посылают в длительную командировку за границу в молодые африканские государства, скинувшие с себя иго колониальной зависимости. Буду помогать им развивать торфяную промышленность. Вернусь годика через два, через три, домик тебе новый построю, вместе жить будем. Ты уж только крепись, старая, дождись меня…

До самого озера я академику байки из своей фоторепортерской практики рассказывал. К озеру подошли, Петр Петрович спрашивает:

– Вы как, с берега предпочитаете ловить или с лодки? Если с лодки – прошу со мной. С вами, вижу, не соскучишься.

Влез я в лодку академика, встали мы на якорь на прикормленном Петром Петровиче месте и… до самого захода солнца не до разговоров было. Академик истинным рыбаком оказался. Это, знаете, когда время за рыбалкой так быстро летит, что зуд сожаления во всем теле, и все на солнце посматриваешь – только бы помедленнее оно к лесу сползало, а мыслей в голове – никаких, полный мозговой отдых. Таскаем молча окуней хороших, плотву, подлещиков, а когда сорвется что покрупнее, червя на крючок насадить трудно – и у меня, и у Петра Петровича руки от волнения дрожат.

Зашло солнце, академик говорит:

– Шабаш! Теперь – костер. Уху будем варить.

Уху так уху. Пристали мы к берегу возле бывшей дачи Дойникова, самый красивый уголок на берегу Раковского озера. До войны в этой даче санаторий располагался, где моя мать медсестрой работала, после войны от здания дачи ничего не осталось, лишь каменный ледник сохранился. Сейчас на леднике бывшем деревянный этаж добавлен, проживает в нем лесник с семьей. А рядом с домом лесника смотровая противопожарная вышка стоит – высоченный столб с будочкой наверху. Дежурит на столбе этом уже много-много лет Вася Румяный из Ракович, любитель песни петь. В тихий вечер, когда рыбачишь на Раковском озере, песни Васи Румяного в любом уголке озера слышны.

Петр Петрович за день в лодке, видать, намаялся. Расстелил на земле плащ, прилег на него и сразу глаза прикрыл. Я наломал сучьев, развел костер, котелок с водой над огнем приспособил и принялся рыбу чистить.

– Помочь вам? – академик спрашивает.

– Не надо, – отвечаю.

Вечер тихий выдался, теплый. Соловьи в кустах заливаются, дергач где-то на поляне скрипит, за озером весенний тетерев булькает, и все это с вышки протяжная песня Васи Румяного покрывает.

– Кто это поет? – Петр Петрович спрашивает.

– Это поет, – отвечаю, – самый счастливый из людей, которых я знаю, Вася Румяный. Редко встретишь человека, который был бы в жизни всем доволен. У одного личная жизнь не ладится, у другого удовлетворения от работы нет или зарплата не устраивает, у третьего служебная карьера застопорилась или болезни мучают, а Вася Румяный всем доволен. Сколько помню его, всегда он веселый, ни на кого и ни на что не жалуется. Подлетит утром на своей старой «макаке» со скоростью пятнадцать километров в час к смотровой вышке, взберется на нее и целый день песни поет, оберегает лес от пожара.

Улыбнулся Петр Петрович, навзничь на траву откинулся, руки под голову заложил и лежит, на сосны смотрит. Потом спрашивает:

– У вас дети есть?

– Есть, – отвечаю, – сын. Только на рыбалку его со мной мать не часто пускает. Пусть, говорит, найдет себе увлечение поумнее. А я без леса и озера больше недели прожить не могу. Больной хожу, разбитый. Недавно квартиру в новом доме получили. Жена на стены картин разных навешала, эстампов. А я на степе листок повесил со стихотворением и строго-настрого наказал ей: не снимать. «Утро» Никитина. В субботу проснусь на рассвете. Жене с вечера слово дал, что проведем выходной день вместе, в кино сходим, к свояку в гости. Взгляну на листок, что над кроватью висит, и словно в поле предрассветное выхожу:

 
Звезды меркнут и гаснут. В огне облака.
       Белый пар по лугам расстилается.
По зеркальной воде, по кудрям лозняка
       От зари алый свет разливается.
Дремлет чуткий камыш. Тишь – безлюдье вокруг.
       Чуть приметна тропинка росистая.
Куст заденешь плечом – на лицо тебе вдруг
       С листьев брызнет роса серебристая.
 

Читаю я эти строчки, и, верите или нет, Петр Петрович, какая-то сила меня с кровати приподнимает и потихонечку в дверь выталкивает. Прихвачу удочки в сарае, на велосипед – и к озеру.

Вечером домой прибреду, жена уже не ругается, молчанием бьет. А я на листок свой смотрю.

 
       По плечу молодцу все тяжелое…
Не боли ты, душа! отдохни от забот!
       Здравствуй, солнце да утро веселое!
 

И снова живу с хорошим настроением до следующего выходного дня.

– Никитина и я люблю, – говорит Петр Петрович, – это его стихотворение с детства помню…

Беседуем мы с академиком таким манером не спеша, и не заметил, как вода в котелке закипела. Стал уху заваривать.

Сварил уху, разложил снедь у костра на газетке, сидим, уху из котелка хлебаем.

Поел Петр Петрович и снова на траву откинулся. Лежит, молчит, в темнеющее небо смотрит. Васи Румяного «макака» протарахтела, домой с дежурства поехал, Я к озеру сбегал, котелок помыл и тоже к костру присел, сучья в костер подбрасываю.

Приподнялся вдруг Петр Петрович, взял в руку сук, угли ворошит. Вижу, волнуется, хочется ему излить душу малознакомому человеку, как это иногда в дороге бывает.

– Хотите, – говорит, – расскажу вам, что влечет меня сюда, в края эти, уже много лет? Не для газеты, конечно…

Я соглашаюсь молча.

Не переставая помешивать угли, Петр Петрович начал свой рассказ:

– Поженились мы с Мариной Васильевной, когда нам только-только по восемнадцати стукнуло. Трудные были те первые годы для нас, но и счастливые. Я на рабфаке учился, Марина на заводе работала учетчицей, а по вечерам тоже бегала в школу, седьмой класс заканчивала. Должен был у нас появиться ребенок. Но решили мы с Мариной до окончания учебы от детей воздержаться. Избавилась Марина от ребенка… Молодые были тогда, сильные, глупые. После этого не могла уже Марина иметь детей. Стала уходить из нашего дома радость. Марина места себе не находила, и мне ребенок, сын, просто необходим стал. Я его отсутствие почти физически ощущал. Жизнь пустой и ненужной казалась, тоску работой глушил, а избавиться от нее не мог. Подумывать даже начал, чтобы расстаться с Мариной…

Однажды встретил в Ленинграде школьную свою приятельницу Татьяну. С мужем Татьяна давно развелась, жила одна, и мы… Не стану вам про наши отношения рассказывать, скажу только, что родила мне Татьяна сына. Жили мы тогда с Мариной Васильевной под Москвой, а в Ленинграде я часто бывал в командировках… Да… Никитой назван ли. Татьяна никогда не препятствовала мне встречаться с ним. Смышленый рос мальчишка, рисовать любил, стихи начал писать…

Петр Петрович вдруг замолчал, прикрыл глаза и замер, опустив голову на грудь.

– А сейчас где ваш сын?

Мой собеседник встрепенулся.

– Когда война началась, Никите семнадцать исполнилось. С ополчением Балтийского завода, где Татьяна тогда работала, ушел сюда, под Лугу, укрепрайон строить. Здесь и погиб. Где лежит, не знаю, где-то в этих местах…

Я хотел спросить, знает ли Марина Васильевна про Никиту, но спросить не решился. Петр Петрович, похоже, к дальнейшему разговору расположен уже не был. Поджав ноги к подбородку, он не мигая смотрел на огонь.

Костер медленно догорал. Едкий дым, перемешиваясь с озерным туманом, заволакивал все вокруг белой пеленой. По-прежнему в кустах не умолкали соловьи, пел свою страстную весеннюю песню тетерев-полуночник, а игривые волны, перешептываясь, гонялись одна за другой по песчаному берегу и не давали дремать старым высохшим камышам.