Текст книги "Встречи"
Автор книги: Борис Рощин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)
Через несколько дней появилась в газете моя корреспонденция о Конезерской ферме, которая называлась «В роли созерцателей». «Созерцатели» – это я в руководство совхоза камушек бросил. С директором совхоза, мол, у нас еще осенью разговор о неполадках на Конезерской ферме был, а воз и ныне там. Дороги капитальной к ферме нет, по весне грязь непролазная, подвесную дорогу удлинить, навозосборник расширить у совхозных специалистов руки не доходят. Что там о серьезных неполадках говорить, когда даже весов и разгрузочных площадок под корма на ферме нет, сено прямо в навозную жижу сгружается…
Спустя некоторое время позвонил я на Конезерскую ферму, поинтересовался у заведующей: шевельнул кого-нибудь из руководителей совхоза мой газетный материал?
– Сам Иван Петрович на ферму приезжал, – ответила заведующая. – Все скамейки ваши перещупал, уж больно они его удивили. «Чего не ожидал, – говорит, – от редакции, того не ожидал». Одну скамейку с собой увез…
Как-то так получилось, что после поездки на Конезерскую ферму начал я помаленьку отвыкать от привычки бросаться обещаниями направо и налево. Только, бывает, хочу сказать: «Сделаем!», перед глазами сразу жутковатые раскоряки-скамейки появляются, выкрашенные черной типографской краской. И обещания в горле у меня сами собой застревают.
ПО ПРИГЛАШЕНИЮ
В сельском женском коллективе работать для меня куда проще и привлекательнее, чем в городском. На селе все как-то натуральнее получается, без многих городских условностей, искреннее, что ли, душевнее. Возьмем для примера молочнотоварную ферму. Если добротная ферма, благополучная, да еще «плюсует» к прошлому году хорошо, как в дом родной приходишь туда работать. Поначалу, по неопытности, фотографировал я на фермах лишь двух-трех доярок, которые больше других молока надаивают. Потом вижу: не то делаю, по-другому необходимо работать. Мало, что контакт с остальными доярками у меня нарушается, обиды разные возникают, так еще и газетное дело страдает. Пока проявишь пленку, снимок отпечатаешь, клише изготовишь, пока очередь для снимка в газете подойдет, глядь, а доярку мою уже подруги по надоям обошли. Вновь на ферму отправляешься, теперь уже подруг фотографировать, а они посылают меня подальше. Дескать, раньше ты нас не хотел фотографировать, а теперь у нас желания нет.
Теперь я с доярками иным методом работаю. Прихожу на ферму здороваюсь зычно, объявляю во всеуслышанье:
– Дорогие женщины-бабоньки! Ферма ваша гремит на весь район. Всем фотографироваться для газеты! Платки снять, прически взбить, подкрасивиться!
– Неужто всем фотографироваться, – кто-нибудь из доярок уточняет, – и подменным?
– И подменным.
– А пастухам?
– И пастухам, и слесарям, и трактористам, если, конечно, они вам в работе хорошо помогают.
– Помогают, как же! Помогают! А дяде Пете-скотнику и Коле-кочегару?
– Дяде Пете обязательно и Коле тоже, – это я уже с легким сердцем решаю, потому как чистота на скотном дворе за дядю Петю говорит, а теплынь – за Колю-кочегара.
Начинается на ферме веселая предсъемочная кутерьма-суматоха. До чего же хороша, до чего приятна атмосфера в коллективе, когда никто фотовниманием не обойден! Сбрасывают доярки неизменные свои платочки с бахромой, прически жиденькие друг дружке взбивают, одна над другой подсмеиваются. Что и говорить, красавиц мало на фермах. Лица чаще немолодые, обветренные, морщинистые, глаза от испарений коровьей мочи красные у многих, воспаленные, фигуры тоже стройностью не блещут. А снимут телогрейки, воротники на груди расправят, прихорошатся друг перед другом, глядь, и помолодели женщины. Собьются в кучку где-нибудь в уголке светлом (первый снимок на передовой ферме я всегда групповой делаю), обнимутся – давай фотографируй! Дядя Петя-скотник с недельной щетиной на подбородке норовит наперед доярок вылезти, затмить строй. Говорю скотнику:
– Дядя Петя, тебе улыбаться нельзя. В два раза больше моего получаешь, а зубы золотые вставить жадничаешь. Становись позади всех с того вон края. – И грех на душу беру, объективом так в коллектив прицеливаюсь, чтобы небритого дядю Петю, беззубо лыбящегося, из кадра исключить. Как-никак не для стенгазеты снимок пойдет, и не посылать же скотника домой бриться. Ну, может быть, не начисто исключить, кое-что и оставить, кончик носа, например. Словно бы ненароком дядю Петю заслонили доярки или Коля-кочегар.
Сделал групповой снимок – все мужики в сторону отходи, начинаю главную ударно-трудовую силу фермы фотографировать, доярок. Персонально каждую. И тех, которые «плюсуют», и которые «минусуют», и подменных, и совсем еще молоденьких девчонок-учениц. Это я уже для своей фототеки заготовки делаю. Сегодня девчонка ученица, а завтра, быть может, первой в районе станет. Сегодня «минусует» доярка, а завтра у ее коров «плюс» пошел на удивление всем. Вот тут-то фототека моя и пригодится. Достану из нее фотографию нужной доярки, положу на стол ответсекретаря, а в награду мне поощрительный взгляд за оперативность.
Рассказываю я вам о своей фотокорреспондентской работе на селе хоть и подробно, но все-таки в общих чертах. Хочется же какой-нибудь конкретный эпизод выделить, интересную историю поведать. Тем более что историй интересных в практике работы моей на тех же фермах случалось немало. И страх бывал, смех и грех бывал, и любовные истории даже.
Смех и грех, в качестве примера, зимой произошел. Отправились мы сборным редакционно-типографским охотколлективом на лося. Идем по лесу, егерь запропал куда-то, тропа заснеженная кружит, петляет, бросает нас из стороны в сторону. Возбуждены мы все разговорами и байками охотничьими, но, поверьте на слово, ни у кого ни в одном глазу ни капли. Вдруг метранпаж Леша Длинный остановился, присел, вскрикнул шепотом: «Лось!» Глянули мы туда, куда Леша указывал, и обмерли: голова лосиная из кустов выглядывает, за нами наблюдает. Замредактора Иван Васильевич с животика двустволку приподнял и без раздумий долгих – хрясть дуплетом! И что самое удивительное, прежде Иван Васильевич не то чтобы в лося, в сарай с полсотни шагов попасть не мог, а тут прямо в ухо зверю угодил, наповал срезал. Подбежали мы гуртом к поверженному лесному великану и… мать честная, лошадь! Да еще в сани запряженная, а поодаль скотный двор виднеется, и оттуда бежит к нам, поминая бога и матушку, возчик.
С трех получек охотколлектив наш полностью с совхозом за лошадь рассчитался, но разговоров-то, стыдобушки-то сколько было потом. Воистину и смех и грех.
А вот об одной любовной истории, которая со мной приключилась, хочется поподробнее рассказать. Только надо, видимо, такому расплывчатому понятию, как «любовная история», более конкретное определение дать. Назовем, возможно и с некоторой натяжкой, историю эту «несостоявшейся любовью». Пускай так. По понятной причине настоящую фамилию доярки и название фермы указывать не стану, а вот имя девушки оставлю подлинное: Ия. Сравнительно редкое имя, напоминающее мне чем-то короткое и прохладное лото того северного края, где служил я. Прошу прощения, но придется мне в рассказе своем несколько нескромным быть. Дело в том, что Ию я еще на районном съезде животноводов заприметил. Вернее, не я ее, а она меня. Фотокорреспондент – он ведь все время на виду. И когда люди в зале тихо сидят, речи докладчиков слушают, и когда награды-подарки на сцене получают, и когда в буфетах непринужденно уже мнениями и опытом обмениваются, а то и пляс выдают, мельтешит фотокорреспондент у всех перед глазами с фотоаппаратом. Теперь представьте себе: сидят в зале молоденькие незамужние доярочки из глухой какой-нибудь деревушки района, где парней-то всего один на всех, да и тот в армию уходит, сидят и слушают скучнейший в общем-то доклад о том, как еще больше молока от коров получать. Принаряженным незамужним сейчас не бормотание седого дяденьки слушать хочется, который, спотыкаясь в бумажках, гундосит им что-то о жирности молока, а совсем другое. Не будем о поэтических душевных тонкостях рассуждать, прозой скажем: им, доярочкам-то, семью пора обретать, детей рожать. Найти мужа – вот для них, молоденьких, сейчас проблема из проблем. Кто их там в бесперспективной деревушке заметит? Да если бы им с пареньком хорошим жизнь свою соединить, так никаких проблем для них и вовсе бы не существовало.
Вот и судите сами: должны они, доярочки, хоть какое-то внимание обратить на фотокорреспондента, пускай не красавца, но тоже молодого и неженатого. А что фотокорреспондент неженатый, кому надо знают, не такие уж они простушки, как кажутся. Короче, прохаживаюсь я в актовом зале вдоль стены, фотоаппаратом поигрываю, девичьи взгляды на себе улавливаю-секу. И сам, конечно, к девичьему народу приглядываюсь, не вечна же моя холостяцкая жизнь. Примечаю с краешку ряда двух молоденьких пухляночек. Перешептываются пухляночки, пересмеиваются, поблескивают зубками и глазками из полумрака зала на меня заинтересованно, а кресло одно рядом с ними пустует. Подмигнул я доярочкам приветливо, прошелся неторопливо мимо ряда их туда-сюда, слышу, шепчут:
– Фотограф, присаживайся к нам.
Подсел я к девушкам, на лице своем строгость навел, все внимание, естественно, на сцену, к докладчику.
– Фотограф, почему ты такой серьезный? – соседка шепчет, и дыхание ее на моей щеке парным молоком отдает, как у телка-сосунка.
– Тебя как зовут? – тихо спрашиваю не поворачивая головы.
– Ия, – шепчет, – Ия Павлова.
– Откуда ты?
– Из Поддубья.
– Заозерская ферма?
– Ага…
Глянул я искоса на соседку – и обмер. Мать родная! Не скажу, чтобы красавица на меня смотрела, но глаза… и губы! Полные, свежие, верхняя губка чуть вывернута и к самому носику приподнята, но, главное, как смотрит!
Тут, чтобы полнее и убедительнее свои ощущения читателю передать, должен я одну особенность характера своего приоткрыть. Дело в том, что отношусь я к тому типу людей, у которых, как говорится, все с первого взгляда. Нет, нет, речь даже не о любви идет, а о простом, если так можно выразиться, человеческом контакте. При знакомстве встретишься с человеком – и сразу ясно: с этим представителем рода человеческого в приятельские отношения войти не смогу. Не потому не смогу, что нос его мне не нравится или уши, а потому, что во взгляде его интереса к себе не улавливаю. С какой стати, спросите вы, у незнакомого человека интерес ко мне должен появляться с первого взгляда, что я за личность такая? Личность, сразу отвечу, самая обыкновенная, однако вон поэт Рильке еще говорил, что любой человек, самый заурядный даже, – это целый мир, это интереснейший непрочитанный роман. Да что там Рильке, дядя Коля хромой, сосед мой по подъезду, о Рильке и не слыхивал, а как накатит – ту же мысль по всеуслышанье излагает, и я на этот счет придерживаюсь того же мнения. Теперь, думается, понятнее будет, почему замыкает во мне что-то, когда подхожу к незнакомцу как к целому неразгаданному миру, а он ко мне – с зевотой во взгляде. Прошу учесть, что рассуждения эти веду пока что применительно к лицам мужского пола, а также к женщинам, чьи взгляды не трогают в душе моей лирические струны. Ну а с теми, чей взгляд может тронуть эти самые струны, дело обстоит еще сложнее. Тут, помимо интереса во взгляде, искра еще должна быть. Та самая искра, которую поэты в стихах воспевают, которая души людей извечным и самым прекрасным огнем воспламеняет и без которой многие люди – увы! – прекрасно обходятся. Это я о Валентине намекаю, невесте своей бывшей, которая меня из армии не дождалась. Недавно встречаю ее возле аптеки – коляску с ребенком катит, спрашиваю: «Ну как живешь?» – «Да так, – отвечает, – тлею помаленьку, дымлю». – «Ну и дыми, – думаю, – ежели огонь сберечь не смогла». Ладно, хватит о Валентине вспоминать, не о ней сейчас речь. К Ие Павловой вернемся, на районный съезд животноводов.
Сидим мы с Ией рядышком, прижавшись друг к другу плечами, глаза в глаза, и такое у меня ощущение, будто давным-давно знакомы с ней. Смотрит Ия на меня так, словно один-разъединственный я для нее на белом свете (мужчины такое особенно ценят), а у меня в ответ в душе все струны лирические чудесные звуки издают. Сижу, нежностью переполненный, и с трудом удерживаюсь, чтобы губами доярочку за ушко не ущипнуть.
– Фотограф, приезжай к нам в Поддубье, – Ия шепчет, – пофотографируй нас.
– Мало молока даете, – шепчу в ответ, – чтобы фотографировать вас, – и руку девушки осторожно в ладони свои заключаю.
– А сколько надо молока? – Ия спрашивает и пальцы руки своей горячей с моими пальцами переплетает.
– Много, – бормочу и волосы ее со щеки своей сдуваю.
– Приезжай, – едва слышно выдохнула Ия, и здесь как-то так получилось, что губы наши на мгновение случайно соприкоснулись.
Дальнейшее все смутно воспринимал. В глазах моих, как в песне поется, «помутился белый свет». Словно в полусне слышу: аплодисменты по залу прошелестели, видать, лектор речь свою закончил. Потом еще разные голоса в микрофон говорили, потом вдруг привел меня в себя начальственный басок: «Фотокорреспондент! Где фотокорреспондент?»
Пожал я руку девушки многообещающе и, не прощаясь, на сцену с фотоаппаратом поспешил. Фотографирую передовиков, которым на сцене почетные ленты через плечо повязывают, подарки цепные и грамоты вручают, записываю в блокнот фамилии, адреса, а сам нет-нет да и брошу взгляд в зрительный зал, в сторону доярки Павловой. Да разве усмотришь ее в эдакой массе лиц! Невольно опасение закрадывалось: ну как разминемся с Ией? Ни лица ее вспомнить не могу, ни фигуры, ни в чем одета, только глаза да губы. Что ее на сцену не вызовут за подарками – сомнений нет. Заозерская ферма и в лучшие свои времена надоями не блистала, а нынче к бесперспективным причислена, скоро вовсе прикроют. Удивительно еще, как могла Ия Павлова с подружкой «съездовскую» норму из «бесперспективных» своих коровенок вытянуть.
Только закончилась «подарочная» процедура на сцене, подошел я к начальнику районного сельхозуправления и попросил шепотом: так, мол, и так, Павел Васильевич, прошу объявить в микрофон, чтобы все работники ферм не забыли у меня сфотографироваться. Жду их в кабинете заведующего библиотекой на втором этаже. Павел Васильевич эту мою просьбу охотно исполнил, а я на второй этаж поспешил, к съемкам готовиться.
Тут должен я небольшую профессиональную тайну приоткрыть перед читателями. Подобные собрания людей, вроде этого съезда, представляют особый интерес не только для газеты, но и лично для меня. Чем больше лиц поймаю я в объектив фотоаппарата, тем легче дальнейшая моя профессиональная жизнь. Представляете: сколько надо по району болтаться, чтобы всех этих людей на местах рабочих сфотографировать? А тут все вместе и каждый при параде. Конечно же, о художественно-композиционной стороне дела при поточном фотографировании говорить не приходится. Однако в газете эта сторона дела частенько не самой главной является. Иной раз захудалая фотография доярки или механизатора важнее лучшего конкурсного фотоэтюда.
Поначалу, как это обычно бывает, людей в комнатушку набралось тьма. Никто толком понять не может: зачем фотографироваться, для чего фотографироваться? Иные, слышу, предполагают, что для доски Почета, иные говорят – на память карточки, иные и вовсе плетут невесть что. Главное, что людей сейчас ко мне привлекает, – это любопытство, неизвестность. Объясни я, что для газеты съемки веду, вмиг поредеет толпа. Первый этаж соблазнами уже гудит: музыка, танцы, буфеты с апельсинами, киоски книжные… Не всякий устоит. К тому же среди делегатов съезда немало «пятитысячниц». Чтобы столько молока от коров своих получать ежегодно, да еще в условиях, в каких порой они работают, нужно великим тружеником быть. А великие труженики, как правило, и великие скромники. Трудно представить себе великого человека, стоящего в очереди ради своей газетной фотографии. Короче говоря, работаю, хожу винтом, чтобы народ не упустить, на каждого человека по три кадра затрачиваю – фас, профиль, три четверти – отходи! Помощники мои добровольные едва успевают в блокноты фамилии записывать, кто кем и где работает. Я же на все вопросы однообразно отвечаю: «Надо, товарищи, надо!» А сам, естественно, на дверь поглядывать не забываю, Ию жду.
И вдруг сердце екнуло – она! Наконец-то! Заглянули с подружкой в дверь не совсем уверенно (я ее тотчас по глазам узнал) и как бы размышляют: входить или не входить? Поймал я Иин взгляд, чуть заметным кивком головы на дальний угол указал. Твоя очередь ко мне, дескать, последняя. Поняла все, заулыбалась. Стоит ли говорить, что работа у меня еще энергичнее пошла, еще шустрее. Через десять-пятнадцать минут в комнатушке только Ия с подругой остались. Подругу ее сфотографировал в том же темпе, говорю:
– Не смею вас задерживать. С Ией мне необходимо наедине поработать, хочу ее особо снять.
Остались мы с девушкой наедине, Ия спрашивает:
– Почему меня особо?
– Нравишься мне очень, потому и особо, – отвечаю.
– Правда? – улыбается.
– Правда, – подтверждаю.
– Тогда я согласна. Фотографируй по-особому, только карточки не забудь привезти. Привезешь?
– Привезу.
Прикинул я девушку в видоискателе в разных ракурсах и только тогда рассмотрел ее хорошенько. Помнится, одета она была в кофточку с короткими рукавами и юбку ниже колен (мода на «мини» у доярок из отдаленных деревень почти не приживается), роста выше среднего, узкоплечая, но сбита плотно, гибкая, сильные длинные бедра под юбкой рельефно вырисовываются, а грудь… Я такую грудь только однажды у какой-то французской актрисы в кино видел… Нет, трудно описывать женщину, которая тебе нравится. Попробуйте сами – убедитесь. Как ни стараешься, а получается все не то и даже пошлостью отдает. Лучше на слово поверьте: хороша была Ия! Так хороша, что, глядя на нее, дышать было нечем и ноги слабостью наливались, подкашивались. Вот только одна несуразность из всего Ииного обличья мне в глаза бросилась. Фигура ее женственностью дышала, такие фигуры скульпторы любят обнаженными изображать с грудным младенцем на руках, а глаза, губы, все лицо ее и нежная девичья шея совсем юными казались, нецелованными.
Поймал я улыбку девушки в кадр, щелкнул затвором. Ия спрашивает:
– И это все?
– Нет, – отвечаю, – это только начало.
Отложил фотоаппарат в сторону, подошел к девушке, говорю:
– Головку вот так поверни, волосики со лба убрать, воротничок поправить… – И все эти операции, естественно, помогаю девушке выполнять. А она на меня лучится глазами – даже неловко повторяться – как на единственного, на суженого своего…
– Откуда ты такая взялась? – тихо спрашиваю и горящие щеки девушки ладонями трогаю, охлаждаю.
– Какая? – улыбается.
– Хорошая…
Поймала она вдруг руками мои ладони на своих щеках и губами нежно их трогает, целует. А я, поверьте, даже не засмущался нисколько, словно не впервой мне девушки руки целуют. Смотрю ей в глаза и словно душу живую, человеческую, в ладонях своих держу, и хочется мне почему-то на колени перед девушкой этой стать.
Ну а потом, скрывать не стану, поцеловались. И, что удивительно, ни у нее, ни у меня никакой стыдливости нет, будто муж и жена мы, после долгой разлуки встретились. Придрались друг к другу и молчим, улыбаемся, губы один у другого губами ловим. Только когда я пуговку на кофточке Ии расстегнул, спросила смеясь:
– Это у тебя «по-особому» называется?
Ответить ей не успел. Дверь распахнулась, и в комнату ввалилась шумная подвыпившая компания. Ия отпрянула от меня и только шепнуть успела: «Приезжай!»
– Вот он, фотограф, здеся! – чей-то голос заорал. – С дояркой нашей милуется! Давай фотографируй нас, желаем!
– А пошли вы все, – говорю, – от меня подальше. Никого больше снимать не буду. Не желаю! У меня сегодня, между прочим, тоже выходной день.
Отбился я от захмелевшей компании, огляделся, Ии нигде нет. На первый этаж спустился, по вестибюлю побродил, в буфет заглянул, в зрительный зал – там самодеятельные артисты к спектаклю готовились. Нет Ии, как сквозь землю провалилась. Потолкался я невесело среди людей, тоскливо стало. Повсюду голоса возбужденные гудят, музыка гремит, танцуют люди, пляшут, частушки голосят, а Ии нет!
Скажу честно: обиделся я тогда на доярку Павлову. Могла бы хотя попрощаться по-человечески. Подумаешь, фифа с пухленькими губками, небось в кафе-ресторан какой-нибудь подалась со своими совхозными, про меня и думать забыла. А я хожу тут, переживаю…
Как ни настраивал себя против доярки Павловой, всерьез обидеться на нее не мог. Не верилось, что из глухой деревушки девушка так лицемерно играть могла, так притворяться. Может быть, она про меня решила, что пижон я городской, к любой подсаживаюсь, которая глазом мигнет?
Со съезда животноводов возвращался я домой в настроении грустном. Пришел в квартиру свою холостяцкую, побродил из угла в угол, хотел пленки проявить, но не смог заставить себя работать. Наконец решил, что утро вечера мудренее, и лег спать. Одеяло на голову натянул и… Понятно, кто предстал передо мной. А вскоре шепот послышался нежный: «Приезжай!..» Под шепот этот и уснул.
В понедельник утром, как заведено в нашей редакции, собрались сотрудники газеты в кабинете редактора на «летучку». Обговорили по-быстрому основные дела на предстоящую рабочую неделю, стали редакционный газик по отделам распределять – кому и куда надо съездить.
– Товарищи, – говорю, – прошу не забывать и про фотокорреспондента. Снимков из отдаленных мест нет. Даем в газету что поближе лежит, одни и те же фамилии перепеваем, а до глубинки руки не доходят. Прошу выделить мне машину для работы на отдаленных фермах.
– С чего это ты в самокритику ударился, на отдаленную ферму разохотился? – ответственный секретарь Иван Осипович спрашивает не без подозрительности. – Да еще после съезда животноводов? После таких съездов ты газету по году «иконами» кормишь. Небось фотоаппарат со вчерашнего дня еще не остыл.
– Совершенно с вами согласен, Иван Осипович. «Иконами» я запасся надолго, а вот сюжетных снимков с ферм нет. Потому и прошу машину. Почему бы действительно не показать нам в газете, к примеру, Заозерскую ферму? Ну и что – бесперспективная? Но люди там работают, делегатами районного съезда были, значит, неплохо работают. Вот доярка Павлова, например…
– Молодая? – Иван Осипович спрашивает.
– Представьте – да, – говорю, – молодая и комсомолка.
– Павлова-а? – Иван Осипович раздумчиво тянет (а он, надо отдать ему должное, фамилии всех мало-мальски известных доярок района на память знает). – Не припомню что-то…
– Доклад на съезде вчера надо было внимательнее слушать, Иван Осипович. Тогда и фамилию Павловой знали бы.
Отбрил я таким арапистым манером ответственного секретаря, чтобы не было еще намеков разных и подначек, однако коллеги мои порешили газик в единоличное мое распоряжение на ближайшей неделе не выделять.
Всю последующую неделю работал в городе, трудился, образно говоря, в девичьих цветниках – в комсомольско-молодежных бригадах трикотажной и обувной фабрик, химзавода, у строителей-отделочников. И, честно скажу, от изобилия девичьих улыбок и глаз приветливых образ доярки Павловой в памяти моей – увы! – туманиться начал, дымкой забвения покрываться. Потом морозы лютые ударили, потом воспаление легких на рыбалке подхватил, а после больницы, мягко говоря, в отпуск выперли, в дом отдыха поехал. В доме отдыха опять же – молодежь, танцы, прогулки лыжные. Но, что удивительно, танцую я, к примеру, в доме отдыха с новой своей симпатичной знакомой – рука в руке, глаза – в глаза, и дистанция промеж нас наикратчайшая, и искра иной раз проскакивает, а все не то! Ну не то все, хоть убей! Ничего похожего на Ию. Когда же пошел свою новую знакомую после танцев в соседний корпус провожать, поцеловались. Правда, инициатива в этом вопросе с ее стороны исходила, но не буду оправдываться. Скажу только, что ощущение у меня после поцелуя ее такое было, прошу прощения за неудачное, может быть, сравнение, словно после Пушкина или Есенина стихи начинающего поэта из дома престарелых прочитал. Наутро собрал вещички и за неделю до окончания срока отдыха своего домой поехал.
Тут, конечно же, вопрос напрашивается: почему я к Ие не съездил, как обещал? В конце концов, и без редакционного газика можно было бы обойтись, мало я пешком в свое время по бездорожью хаживал. Нет, тут совсем другая закавыка. Дело в том, собственно, заключалось, что хотя был я положительно на семейную жизнь настроен, все же как-то боязно было свободу свою терять. А что свободу Ия у меня отобрать может, я инстинктивно с первой нашей встречи почувствовал. Просто околдовала меня доярка Павлова. Вот и хотелось, как принято иногда говорить, дать своим чувствам проверку временем. К тому же на лирические струны в душе моей разные нюансы и отрицательные эмоции влияли. Накануне посевной совсем уже было собрался на Заозерскую ферму, да вновь Валентину на улице случайно встретил. Ну, «здравствуй», «здравствуй», «как живешь» и все такое, а потом она мне вдруг и говорит: «Аркадий мой (муж ее) в командировку от ПМК на два месяца уехал». – «Ну и что, – спрашиваю, – что уехал?» – «Приходи, – говорит, – сегодня вечером попозже, когда Татьяну (дочка ее) спать уложу». Я не сразу даже сообразил, зачем она меня к себе приглашает, да еще попозже, А потом – мать честная! Так это же она меня в любовники к себе приглашает, любопытно ей со мной в любовь поиграть. «Знаешь что, – говорю, – Валентина, много я тебе хороших слов говорил и в письмах писал, позволь теперь плохое молвить. Стерва ты! Если, – говорю, – все женщины на земле исчезнут, одна ты останешься, и тогда к тебе не приду».
После этой встречи с зазнобой своей бывшей всю посевную на женщин не смотрел и даже Ию вспоминать не хотелось. Посевная закончилась в районе, времени свободного побольше стало, черемуха зацвела, вечера теплые, безветренные установились, вновь Ия по ночам сниться стала, шептать настойчиво: «Приезжай же…» Тут наконец дошли руки фотографию Ии отпечатать; помните, на съезде животноводов успел один кадр с нее щелкнуть. Выхватил из ванночки с проявителем Иин отпечаток, глянул в мокрые от раствора и словно бы заплаканные глаза девушки, и… пошел к редактору. Так, мол, и так, говорю, Лев Юльевич, посевная закончена, за всю страду весеннюю ни одного выходного дня не имел, прошу отгул на пару дней. Если отгулы нельзя, в счет отпуска дайте с завтрашнего дня по семейным обстоятельствам. «Ладно, – редактор говорит, – поработал ты вроде неплохо, гуляй два дня». Про семейные обстоятельства и расспрашивать не стал.
Желание встретиться с Ией было так сильно, что порешил я поначалу ехать в Поддубье немедля. Затем вспомнил, что автобус в те края идет только утром (семьдесят километров), да еще пешком придется километров пятнадцать – двадцать отмахать. Конечно же, отправляться лучше с утра.
Как дождался утра, как доехал до конечной автобусной стоянки и шагал потом несколько часов по заболоченной колее-дороге, рассказывать не стану. Скажу только, что день тот выдался солнечный, жаркий, от омшарных испарений и запаха багульника у меня разболелась голова. Оттого, может быть, и чувствовал себя при подходе к Ииной деревне не слишком уверенно, совсем не так, как накануне вечером. Шагаю, в руках у меня портфель, а в нем коробка конфет и бутылка сухого вина, и еще фотоаппарат. В конце концов, если Ия встретит меня не так, как рисовалось в моем воображении (почти полгода прошло с нашей встречи, многое могло измениться), фотоаппарат поможет мне из неловкого положения выйти. Лицо я на любой ферме района официальное, со своим рабочим инструментом прибываю, так что пускай доярка Павлова слишком о себе не воображает…
Болото наконец кончилось, и дорога запетляла по сухим песчаным косам, поросшим мелким сосняком и кустами можжевельника. Здесь гулял ветерок, идти стало легче, и я повеселел. В этих местах мне довелось быть только однажды, но смутно припоминал, что справа от дороги должно быть озеро и скотный двор, а деревня на противоположном берегу озера, на горке.
Вскоре среди мелколесья засеребрилось озерцо, и я увидел старый скотный двор, крытый соломой. Что-то насторожило меня в этой скособочившейся развалюхе и, только подойдя ближе, понял: скотный двор брошен. Двери двора были сорваны и валялись поодаль, вокруг царило безлюдное запустение, хотя коровьи следы в жирной торфяной грязи казались совсем свежими. Оглядевшись, я заметил возле озера дымок. Полагая, что костер жгут деревенские мальчишки-рыбаки, я решил разузнать у них окрестные новости, прежде чем входить в деревню. Не успел я сделать и нескольких шагов, как вдруг увидел человека в черной кепке, который, пригибаясь, бежал от меня по кустам, держа в руках молочный бидон. Недоумевая, я двинулся к деревне.
Не знаю, почему деревушка Поддубьем названа, вокруг и намека на дубы нет, но выглядит она в солнечный майский день привлекательно. Десятка полтора домишек, не ахти каких красавцев, но в яркой молодой зелени и белых черемуховых кипунах, разбросаны по склону холма. Едва я ступил на деревенскую улицу, как возле крайней избы приметил черную кепку, за мной наблюдали. Поравнявшись с избой, я увидел владельца черной кепки, который как ни в чем не бывало сидел на крыльце, словно и не выглядывал минуту назад из-за кустов сирени. Это был щуплый, невысокого роста мужичок со спекшимся лицом – морщинистым и загоревшим до черноты. Запрокинув голову, мужичок смотрел на меня из-под черного козырька прицельно, слегка настороженно, но с явным настроем на разговор. Я поздоровался, мужичок живо откликнулся:
– Здоров! Заходь! Седай!
Я охотно принял приглашение и присел рядом с мужичком с надеждой, что сейчас все деревенские новости и местная обстановка станут мне ясны. Но не тут-то было. Мужичок односложно «дакал», «акал» и вообще придуривался, явно намереваясь больше услышать, чем рассказать. Я решил пожертвовать бутылкой марочного. Мужичок разговорился:
– А я думал, ты из милиции. Смотрю, идет: большой, в белой рубахе, с портфелем. Все, думаю, Марфа – соседка заложила меня милиции (я самогонку за скотным двором варил). Грозится милицией – спасу нет от нее. Ну, я бидон в руки и по-пластунски от тебя подхватился…
Через несколько минут я уже знал, что зовут его Никифором, но все в деревне кличут Цыганом; он «испокон веков местный», детей нет, жена второй месяц лежит в больнице в Ленинграде («а хрен ее знает, чейт там у нее по женской части»), ему под шестьдесят. До недавнего времени Цыган (буду и я его так называть, коль все называют) работал скотником на Заозерской ферме, а по весне ферму как бесперспективную (непростое это слово Цыган произнес неожиданно легко) ликвидировали, коров перевели на центральную усадьбу совхоза, и он оказался не у дел. Теперь до самой пенсии думает «ударять по полеводству».
