Текст книги "Встречи"

Автор книги: Борис Рощин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

Встречи

ОТЗВУК
Повесть

1

Свою трудовую жизнь начинал я в редакции районной газеты в небольшом рабочем поселке. Тираж нашей «районки» и в лучшие времена не превышал пяти тысяч экземпляров, но выходила газета четыре раза в неделю и работы сотрудникам хватало. Редактором у нас в ту пору был Иван Иванович Васильев, человек пожилой, грузный, из местных. Новшеств никаких Иван Иванович в газетном деле не любил, на язык и перо был коряв, но работал как вол и никому не давал дремать. Газетные полосы заполнялись всегда «своим» материалом, районным, а не только тассовскими и центральногазетными перепечатками. Конечно же, материалы наши не шли в сравнение с центральной прессой ни по художественному уровню, ни по глубине постановки вопросов и проблем, но тираж газеты из года в год рос. Это доказывало, что старый газетный «капитан» Иван Иванович Васильев вел наше редакционное суденышко правильным курсом. Читатели хотели знать не только то, что делается в стране, как живет зарубежный мир, но и то, что происходит в их районном доме. Сотрудников в редакции постоянно не хватало. Места наши были глухие, малодорожные. В осеннюю пору основным видом транспорта становился трактор. Собственного жилья редакция не имела, и журналисты-чужаки к нам не заглядывали. Обходились своими силами. Когда кто-нибудь из редакционных увольнялся, Иван Иванович отправлялся в местную школу и бросал выпускникам клич: «Кто хочет после десятилетки стать журналистом? Кто мечтает работать в редакции?» Звучное слово «журналист» привлекало в газету немало юных голов. Редактор предлагал жаждущим попасть на работу в газету написать конкурсное сочинение. Тему сочинения он давал всегда одну и ту же: «Что я умею делать?» Сочинения эти Иван Иванович сотрудникам своим никогда не показывал и не советовался с нами по их содержанию. Но, по слухам, отбор кандидатур у него был самый странный. Те, например, кто написал о конкретных своих способностях: умеют водить автомобиль, трактор, работать на комбайне, изготовлять кузнечные поковки, вытачивать детали на станке, пахать землю и сеять зерно, – редактора не интересовали. Иван Иванович хотя и был человек сухой, необщительный, грубоватый, имел все же, видимо, в глубине души определенную поэтическую жилку и тяготел к лирикам. Как-то раз я спросил молодого парня Игоря Красовского, пришедшего к нам в редакцию со школьной скамьи, что он написал в сочинении для Ивана Ивановича. «Всего полстранички написал, – усмехнулся Игорь, – что ничего пока не умею делать. Разве что могу почувствовать в словах или делах человека фальшь, лицемерие или наоборот – добро. И еще умею не любить тех, кто не держит своего слова. По-моему, все беды на земле от таких людей, которые не умеют или не хотят держать сло́ва».

Всех работников нашей редакции можно было разделить на два основных вида: литературные сотрудники и литературные фанатики. К литературным сотрудникам относились те, для которых газетная работа была делом обычным, земным, зарплатным. К литературным фанатикам я причислял лишь себя и отчасти Игоря. Для меня работа в районной печати была трамплином, с которого намеревался я совершить прыжок в большую литературу. Все свое свободное, а иногда, чего греха таить, и рабочее время отдавал я литературному творчеству. Писал рассказы (простые и юмористические), повести, заготовки для будущих романов и пьес. И не просто писал – экспериментировал, пробовал, искал новые формы самовыражения на бумаге, собственный свой стиль. Особое внимание уделял, по совету прочитанных классиков, языку. Смело вводил в свои литературные творения простонародные слова, обороты, пословицы, поговорки, присказки, прибаутки, жаргон. Для редакции литературный фанатик в газете сущее наказание. Напичканный литературной теорией и полюбившимися цитатами из классиков, фанатик даже в заметку по вывозу навоза на колхозное поло запросто может ввернуть что-нибудь из Вольтера. Например, такое: «Все жанры хороши, кроме скучного». Редактор, например, дает задание: «Езжай на ферму, разберись, почему с молоком „минусуют“». А фанатик и тут цитату – из Шекспира. Или вот простейший совсем пример. Приехал я в колхоз, в деревенский клуб, с заданием осветить в печати деятельность этого сельского очага культуры, рассказать про опыт работы. Заведующая клубом – девица видная, фигуристая, в брюках расклешенных, с сигаретой заморской в губах, с накладными ресницами. Жалуется, что ансамблю их деревенскому на областном смотре-конкурсе грамоту не дали. Говорит: «Играли ребята – сплошной балдеж. А как узнала я, что им грамоту не дали, так и повяла». Я, конечно, в восторге. Вот она, думаю, речь народная, не газетная, язык в первозданном своем обличий. Весь «балдеж» завклубом в корреспонденцию перенес, дал в прямой речи. Сочный получился материал, душистый. Глянул его редактор и за голову схватился. «Переделай, – говорит, – эту белиберду. Напиши русским языком!» Как ни упирался я, как ни доказывал редактору, что стараюсь отходить от газетных штампов, писать и мыслить образно, пришлось со стоном душевным перечеркивать написанное.

Не раз, наверное, приходила Ивану Ивановичу в голову мысль избавить себя и газету от лишних хлопот. Только уволить меня или попросить вон из редакции было не так-то просто. Хотя я числился на штатной должности «литсотрудник», выполнял еще обязанности фотокорреспондента, рабочего ЭГА (электронно-гравировального аппарата для нарезки клише) и даже шофера. Заниматься фотографией и нарезать клише на капризном ЭГА приходилось мне по необходимости, штатного фотокорреспондента в редакции не было, а возиться с химикатами и допотопным фотоаппаратом никто из редакционных не умел, вернее – не хотел. Я же на этом деле поднаторел и частенько вытягивал свою литсотрудническую «норму» за счет фотоиллюстраций. А вот возиться со старой «Победой» было моим вторым хобби. Машина эта добросовестно отбегала положенный ей километраж, постарела, вконец поизносилась в узлах и деталях, и найти для нее хозяина – серьезного профессионального шофера – редакция не могла. Подзалатав «обувку» автомобиля, наладив тормоза и укрепив рулевое управление, я возил иногда в сухую погоду редактора по району, подложив предварительно ему и себе под ноги листы жести, чтобы, не дай бог, не продавить на ходу прогнивший кузов. Скорость передвижения на «Победе» не превышала тридцати километров в час, но Иван Иванович был доволен, посматривал на меня благожелательно и даже не морщился, когда я намекал ему, что заканчиваю работу над новой повестью и скоро представлю ее на его суд. Иван Иванович иногда поддерживал мой моральный дух и давал в газете «кусок» из моих творений.

Личная жизнь моя в ту пору большим разнообразием не отличалась. Жил я на краю поселка в небольшом деревянном домике с яблоневым садом, снимал комнату. Хозяева мои – Полина Никаноровна и дядя Коля – были чудесные старики, заботились обо мне, как о родном сыне. Плату они с меня брали чисто символическую, да и ту я частенько не мог им отдать. Всю мою зарплату, порой до последней копейки, пожирала редакционная машинистка Дуся. Брала она с меня по десяти копеек за страницу машинописного текста – цена вполне божеская. Но выдавал я в месяц не менее ста страниц и творения свои рассылал во все «толстые» столичные и провинциальные журналы, а они принимали на рецензирование только первые экземпляры рукописи. Отсылал я свои творения одновременно в пять-шесть журналов, вот почему стостраничная месячная «норма» для Дуси и моего кармана возрастала сразу в несколько раз. Дуся приходила в редакцию на два часа раньше и уходила с работы на час позже. «Стучала» для меня все выходные и праздничные дни, в любую свободную минуту.

– Из редакции выхожу – в какую сторону домой идти, не знаю, – жаловалась она мне. – Совсем ошалела от твоих рассказов. Брошу к черту этот приработок, здоровье дороже. Как мой Саша говорит: «Всех баб не перелюбишь, всех цветов не перенюхаешь».

С полчаса упрашивал я машинистку не делать этого необдуманного шага, умолял войти и в мое положение, набавлял пятак за страницу, и Дуся успокаивалась.

Старики-хозяева поили меня безвозмездно молоком, подкармливали огородной зеленью-витаминами, и чувствовал я себя совсем неплохо. Мучило, правда, легкое угрызение совести за иждивенчество, но успокаивал себя мыслью, что скоро бытие мое наладится, получу приличный столичный гонорар и куплю Полине Никаноровне стиральную машину. Не знаю, откуда в нашем доме бралось грязное белье, но старуха ужасно много стирала. Сидя за столом в многочасовых творческих раздумьях, я наблюдал в окне ее сухую фигуру под заснеженным угором возле реки. Старуха полоскала белье в проруби, скручивала его, отжимала. Потом долго стояла согнувшись, упершись руками в колени. В такие минуты мне становилось не по себе. «А делом ли я занимаюсь?» – мелькала в голове мысль. Успокаивал себя тем, чем успокаивает, наверное, себя всякий пишущий человек: «Делом! Иначе зачем люди читают книги? Значит, они нуждаются в них».

Я писал, отключившись от всех соблазнов жизни. Писал, писал… И рассылал бесчисленные свои творения по газетам и журналам. Зачем? Для чего? Какая сила заставляла меня ежедневно по десять и больше часов сидеть за столом, покрытым старой потрескавшейся клеенкой? Жажда славы, денег? Потребность сказать людям что-то свое, сокровенное, излить перед ними свои обиды, раскрыть свой взгляд на мир? Увы, нет. Моя жажда славы не выходила за рамки редакции. Я представлял, как удивленно поползет вверх седая бровь Ивана Ивановича, когда прочитает он мое имя в солидном столичном издании, как переглянутся мои редакционные друзья и перестанут наконец отпускать шуточки по поводу моего литературного хобби. Это было приятно, щекотало самолюбие, и только. Деньги? В ту пору единственной моей материальной мечтой было желание приобрести портативную пишущую машинку, научиться печатать на ней и освободиться от Дуськиного рабства. Я молод, румян, набит здоровьем. Я не знаю, что такое тоска, одиночество, боль утраты. Мое незнакомы чувства зависти, ненависти, безнадежности. Ни разу не испытал я большой радости, большого огорчения, предательства друзей, ужаса приближающейся смерти. Даже страх незнаком мне. Хотя нет, однажды испугался. Это произошло совсем недавно, когда фотографировал в колхозе новую подвесную дорогу на молочной ферме. Взобрался по рельсу повыше, чтобы снять панораму фермы, оперся спиной о самоопрокидывающуюся тележку и… тележка опрокинулась, я рухнул в навозосборную яму. Людей поблизости не оказалось, и когда ноги мои выше колен стали погружаться в навозную жижу и дна не могли нащупать, я отчаянно завопил и затрепыхался. К счастью, подоспел скотник и, протягивая мне жердь, успокоил: «Ничево, там не глыбко. Не потонешь!» В тот миг страх лишь слегка задел меня своим крылом, а ведь есть еще ужас перед неотвратимой смертью, когда она надвигается на человека. И есть люди, которые умеют победить в себе этот ужас во имя спасения своих близких, друзей, Родины. Как мне понять таких людей, как передать их внутреннюю суть, душевный настрой словами без фальши? Да и можно ли писать о чувствах, которые ты не проверил на себе самом, можно ли писать о них убедительно, чтобы читатель поверил тебе? Может быть, писать о любви, самом извечном и чудном человеческом чувстве? Но, черт возьми, что я знаю о любви? Хорошенькая грудастая корректорша Верочка волнует меня, это правда. Когда я смотрю на ее припухшие нежно-розовые губки, которые так и хочется поцеловать, меня охватывает сладостная истома, а в глазах все плывет и покачивается. Но те же чувства испытывает, наверное, и тот вон бычок, что резвится на поляне перед моим окном и умильно поглядывает на телочку в соседнем огороде. А ведь существует, наверное, более сильное, могучее, человечное чувство. Такая любовь, которая побеждает саму смерть. Будь я поэтом, возможно, и смог бы передать, хоть в неясных туманных образах, то, что волнует и тревожит меня. Недаром известный престарелый поэт сказал, что он только теперь начинает понимать многие свои юношеские стихи. Но то поэт, проза требует реальных земных чувств в конкретных жизненных ситуациях, а не поэтического тумана.

Может быть, писать о людях, с которыми рядом живу, работаю? О том же Иване Ивановиче Васильеве, редакторе нашей газеты? Но слишком он и все остальные в редакции обычные, будничные, неяркие. Вечно они заняты бумажными хлопотами: корреспонденциями, сводками, отчетами. И разговоры всегда по одному кругу идут: ремонт техники, посевная, уборка урожая, подготовка ферм к зиме. Нет сильных страстей, роковых ударов судьбы, потрясающих жизненных передряг. Вот Джек Лондон! О каких людях он писал, какие характеры выводил на страницах своих рассказов. Его герой почти всегда стоит перед дилеммой: быть или не быть? А Бальзак с его многотомной «Человеческой комедией»! Как умел он подметить и выставить на всеобщее осмеяние извечные пороки человека: зависть, жадность, корысть, ревность, продажность чувств. А смех Бомарше! Одни его «Мемуары» чего стоят. От сильных мира сего, осмеянных острым пером Бомарше, оставались лишь жалкие бледные тени. Как же силен и могуществен писатель! С какой силой и непринужденной легкостью развенчивает он царей, королей, императоров, срывает маски с инквизиторов, фюреров, тиранов всех мастей и оттенков. Не зря страшатся и ненавидят настоящего писателя все, кто ест дармовой хлеб.

– Сынок, окрошечки похлебаешь? – Певучий голос Полины Никаноровны возвращал меня из заоблачных литературных мечтаний-размышлений на грешную прозаическую землю. Потягиваясь, я поднимался из-за стола, за которым просидел несколько часов не написав ни строчки, и, как поступал иногда в подобных случаях Лев Толстой, произносил: «Сегодня я хорошо поработал». Потом вздыхал и шел хлебать дармовую окрошку.

Но иногда меня прорывало. Непрерывным чернильным потоком извергал я на бумагу рассказы, эссе, куски для будущих больших произведений и даже собственные афоризмы, вроде: «Чтобы узнать человека, нужно видеть, как он умирает». В такие дни я работал как одержимый, забывая про сон, еду, редакционные дела. Не мешкая, относил Дусе все на перепечатку и рассылал по редакциям. Выводили меня обычно из этого творческого запоя официальные бумаги – ответы на мои рукописи. Разные они были по тону, но сводились к одному: «Замысел хороший, но…», «Слабы в художественном отношении…», «Не знаете жизни…», «Учитесь у классиков…». Были и обнадеживающие. Такие, к примеру: «К сожалению, опубликовать ваши рассказы редакция не имеет возможности…» Поначалу ответы эти выбивали меня из творческого строя на целую неделю. Потом на несколько дней, часов, и наконец я выработал в себе иммунитет к любым критическим ударам. Но полным графоманом я все же, видимо, не был, так как критическое отношение к своим художественным произведениям подавить окончательно не мог. Сравнивая рассказы того же Джека Лондона со своими, с грустью убеждался, что герои моих произведений сильно смахивают на раскрашенных бумажных кукол, хотя сюжет у меня иногда закручен не хуже. И любимый герой мой Мартин Иден вовсе не похож на меня, вернее, я не похож на него. Мартин Иден входил в литературу из жизни, я же пытаюсь войти в литературу из литературы. Жизни по-настоящему я не знаю, рецензенты правы. Пишу о ней понаслышке, пишу, о чем слышал от других или о чем читал. И в литературе, истории я дилетант, хотя перечитал груды книг. В моей голове все перемешалось: имена, эпохи, философские и социальные теории. Когда я читаю исторические романы, мне кажется, что историю знаю. Когда же сам начинаю сочинять на историческую тему, то получается фантастика или безэпохно-детективные мифы. Надо мне учиться и учиться, основательно, капитально…

На таких грустных размышлениях кончался обычно мой творческий запой. С тупой, гудящей головой сидел я за столом и бездумно ковырял пером старую клеенку. Знал: больше не напишу ни строчки. Необходимо отложить перо на несколько дней, прийти в себя. В такие минуты я хорошо понимал Хемингуэя, сказавшего: если ты стар и немощен и тебе нечего больше сказать людям, пиши о том, что ты стар, немощен и ничего уже не можешь сказать людям. Но чаще вспоминался совет Толстого: «Если можешь, не пиши».

2

Однажды в конце лета произошло событие, для нашей редакции приметное, а для меня и вовсе важное. Я только что вернулся в редакцию из поездки по району, таскался на велосипеде по бездорожью на Борскую ферму, двадцать километров в один конец. На ферме этой, лучшей в районе, вдруг резко упали надои молока. Специалист по коровам был я аховый, с трудом улавливал разницу между стельной коровой и яловой, но, как говаривал Иван Иванович, хороший журналист должен уметь писать и про «запуск» коровы, и про запуск космического корабля.

– Зайди к редактору, – проговорил Игорь Красовский, едва только я переступил порог редакции, – он тебя несколько раз спрашивал.

Я заглянул в кабинет редактора. Иван Иванович сидел за столом между двух стоп газетных подшивок и рокотал что-то в телефонную трубку. Обычно бледное одутловатое лицо его полыхало румянцем, глаза под седыми бровями поблескивали весело.

– Как съездил? – спросил Иван Иванович и положил трубку на аппарат.

– Плохо.

– Что так?

– Не понять ничего на ферме. Коровы те же, доярки тоже на месте все, и пастухи старые, и скотники. Кормов хватает, трава вон, по пузо коровам вымахала. Подкормку зеленую дают…

– Почему же «минусуют», – перебил меня редактор, – с людьми беседовал?

– А как же! Со всеми переговорил: с доярками, с бригадиром фермы, с зоотехником разговаривал.

– Ну?

– Все как есть в лучшем виде, а «минус» прет.

– Может, воруют?

– Как можно, Иван Иванович! Старые все доярки, известные. С чего бы им в воровство ударяться?

– А эта, как ее… Нифонтова. Молоко-то водой разбавляла. Помнишь? С Борской ведь фермы.

– Она не работает уже, Иван Иванович. Она теперь в Борском магазине заведующей.

– Что будем в газете давать по Борской ферме? Чем объяснить «минус»?

– Не знаю. Если доярки с зоотехником этого объяснить не могут… Может быть, на коров разные атмосферные явления влияют, галактики там, приливы и отливы океанов. А может, они по живому быку затосковали, осточертела им пипетка осеменителя.

– Ты эти шуточки брось. – Редактор посерьезнел. – Выходит, день проболтался, а материала нет?

– Материал взял, Иван Иванович. Всех доярок перефотографировал. И скотников, и пастухов.

– Они «минус» дают, а ты их для газеты фотографируешь?

– Сегодня «минус», завтра «плюс», Иван Иванович. Скоро осень, дороги развезет, на ферму эту до самых морозов не доберешься. К съезду животноводов фотографии пригодятся, как-никак лучшая ферма в районе даже и при «минусе».

– Ну ладно… – вздохнул редактор. – На безрыбье и рак рыба. Посоветуемся еще с сельхозуправлением насчет Борской фермы. Может, и прояснится что. А у меня интересная новость для тебя. – Глаза Ивана Ивановича вновь заблестели. – Знаешь, кто к нам приехал?

– Кто?

– Громов!

– Кто это?

– Илья Громов, писатель. Ты что, «Партизанские тропы» не читал? О наших местах написано.

– Слышал…

– В сорок третьем году у нас штаб партизанской бригады как раз в районе Борской фермы находился.

– А разве вы, Иван Иванович, в партизанах были?

– Быть-то был… – Редактор махнул рукой. – Но и там по газетному делу шел. Вдвоем с метранпажем однополоску раз в неделю делали. Сами и материалы готовили, и набирали сами, и печатали.

– А Громов?

– Громов поначалу Новгородским отрядом командовал, а когда мы в бригаду объединились, командиром полка стал. Сейчас в Москве живет, приехал к нам места старые, фронтовые посмотреть. С виду совсем плох. – Редактор покачал головой. – Ты вот что: «Победа» на ходу?

– Тормоза никудышные, тормозные цилиндры текут. ГАИ запретила выезжать.

– Тормоза требуется наладить. С ГАИ договорюсь сам. Завтра с Громовым поедешь по району. Ну как, будут тормоза?

– Постараюсь, Иван Иванович. – До меня только сейчас начинал доходить смысл сказанного редактором. Поеду с Громовым! Значит, познакомлюсь с настоящим писателем! Может быть, он даже прочитает мои вещи, возьмет их с собой в Москву, предложит «толстому» журналу. Рекомендация известного писателя для журнала, наверное, многое значит? Хорошо бы, Иван Иванович намекнул Громову про меня.

Редактор, словно читая мои мысли, усмехнулся:

– Насчет тебя Громову говорил. Есть, мол, и у нас писатель. Молодой еще, но настырности на пятерых. Посмотрел бы, говорю, что он там кропает.

– И что Громов? – Я замер.

– Посмотрю, говорит. Так что приноси сегодня вечерком ко мне свои байки, он у меня остановился. Отбери что получше, килограмма полтора-два, не больше. Желательно, про наш район.

– Спасибо вам, Иван Иванович. – Я задохнулся от волнения. – Даже не ожидал от вас…

– Чего там… Все мы в душе немножко писатели, – вздохнул редактор, – всем хочется оставить потомкам на прочтение хотя бы свою жизнь…

– Так я побежал, Иван Иванович?

– Давай!

Домой я летел на велосипеде стрелой, только педали потрескивали. Вбежал в комнату, принялся торопливо ворошить папки со своими рукописями. Потом вспомнил про «Победу», необходимо было, пока есть время, наладить тормоза. С бумагами успеется, вся ночь моя.

Было уже темно, когда я, прижимая под мышкой папку со своими творениями, подошел к домику редактора. Иван Иванович с женой и гостем сидели за столом.

– Здравствуйте! – проговорил я, останавливаясь возле двери.

– Вот он, наш классик! – загудел Иван Иванович, поднимаясь. – Знакомься, Илья.

Писатель был высок и необычайно худ. Скулы лица его обтягивала желтая пергаментная кожа, невысокий лоб и ввалившиеся щеки иссечены были глубокими морщинами. Темные запавшие глаза смотрели на меня пронзительно и сухо. Поднявшись из-за стола, писатель молча протянул мне руку, я так же молча пожал ее.

– Присаживайся! – пригласил редактор.

– Спасибо, Иван Иванович, не могу. На бензозаправку надо еще съездить, машину заправить.

– Тормоза наладил?

– Все в порядке.

– Ну ладно… Давай свои бумаги. Выезд завтра в семь ноль-ноль от редакции.

Я положил папку на стол и попрощался.

– Будь здоров! – отозвался редактор. Писатель лишь молча кивнул мне головой.

На улицу я вышел с бьющимся сердцем. Всю ночь ворочался под одеялом, мечтал. Заснул только под утро и едва не проспал.