355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Борис Рощин » Встречи » Текст книги (страница 2)
Встречи
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 03:52

Текст книги "Встречи"


Автор книги: Борис Рощин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

3

Утро это выдалось на редкость тихое, солнечное и, хотя до осени оставались считанные дни, по-летнему жаркое. Изжеванная колесами тракторов, затвердевшая, словно бетон, колея петляла по крутому берегу речки Сабы. За рекой на заливных лугах плавали клочья тумана и виднелись стога сена, словно шлемы ушедших в землю великанов. Машину подбрасывало на ухабах, швыряло из стороны в сторону, хотя скорость была не более тракторной. Писатель, далеко высунувшись из окна кабины, непрерывно и жадно курил. Никогда еще не видел я, чтобы так много курил человек. Несколько глубоких затяжек, и он вытаскивал губами из пачки новую папиросу, прикуривал ее от старой. Сейчас, при ярком солнечном свете, мой пассажир выглядел еще хуже, чем вчера. Длинное, вытянутое лицо его, словно сдавленное с боков, было землистого цвета, под глазами чернели мешки. Мы почти не разговаривали и не смотрели друг на друга. Только раз я столкнулся с его тяжелым взглядом, и мне показалось, что писателя раздражает мой румяный вид. Конечно же, мне очень хотелось узнать, прочитал ли писатель мои сочинения, но спросить об этом я не решался. «Не успел, наверное, прочитать, – думал я, крутя баранку. – У Ивана Ивановича застолье было, когда же читать».

– Давно пишешь? – неожиданно спросил писатель, не поворачивая ко мне головы.

– Лет пять.

– Откуда родом?

– Псковский. Мать в Пскове живет.

– Где еще работал?

– Нигде. После школы сразу сюда приехал, в редакцию.

– Оно и чувствуется… Прочитал твои вещи.

Сердце мое замерло, остановилось.

– Ералаш у тебя в голове, парень. Но искра от бога вроде есть. Учиться надо.

– Я и сам об этом подумываю, Илья Борисович. В Литературный институт мечтаю поступить.

– Нет. В Литературный институт пока незачем. У жизни учись. На завод иди к станку, в поле на трактор, к лесорубам с топором. Приглядывайся к людям, к жизни их, заботам, мечтам. Из редакции уходи, «районка» засосет. Твои «Рассказы районного фотокорреспондента» имеют кости, наращивай мясо. Остальное – ученическое…

Писатель вдруг разговорился. Я слушал, впитывая в себя каждое его слово. Через полчаса я уже понял, что с этого дня судьба моя круто изменится. В самом деле, как мог я писать, ничего не зная о жизни, ни разу не испытав на себе ее мало-мальского удара! Кому нужны мои фантастические, оторванные от реальной действительности рассказы и повести? Тот же Джек Лондон прежде, чем стал писать, немало поварился в жизненном котле. Нет, завтра же подаю Ивану Ивановичу заявление об уходе – и в путь по России-матушке…

Я так взволнованно размечтался, ушел в себя, что едва не проскочил развилку, где одна колея сворачивала к Борской ферме, другая сбегала вниз к Сабе в заросли ольшаника, за которым виднелись крыши домов.

– Куда, Илья Борисович? – спросил я, поворачиваясь к писателю. – На ферму поедем или в деревню?

– Егор Антонов знаешь где живет?

– Это который музеем здешним заведует? Егор Архипович?

– Он самый.

– Он в Борках с того краю живет. Вторая изба от оврага.

– Давай к нему.

Егора Архиповича Антонова, основателя местного деревенского музея, я знал хорошо. Раньше старик частенько появлялся в редакции нашей газеты, приносил материалы по истории края и воспоминания свои о Федоре Шаляпине. В молодости Егор Архипович жил в Петрограде, работал в Мариинском театре плотником по оформлению декораций сцены, имел несколько фотографий великого певца с дарственными надписями, чем очень гордился. Меня всегда поражали материалы, написанные Егором Архиповичем, и прежде всего язык их: чистый, образный, в меру сдобренный народными пословицами и поговорками, не засоренный нашими газетными штампами. У старика была поразительная память на имена и даты. Он помнил всех партнерш Шаляпина, постановщиков спектаклей, композиторов, артистов того времени.

Заходясь в дымном реве, «Победа» на первой скорости вползла на крутогор. Мы въехали в деревню. Возле избы Егора Архиповича – трехоконной, приземистой, обшитой свежеструганой вагонкой – я нажал на тормоза.

– Здесь, Илья Борисович.

– Идем вместе.

Мы вошли в дом. В просторной прибранной избе было тихо. Пахло щами и свежевымытыми полами.

– Есть кто дома? Хозяева! – крикнул я.

– Эй, кто там? – послышалось из-за дощатой переборки, ограждающей громадную русскую печь.

Егор Архипович лежал в закутке возле печи на деревянном топчане. На нем были валенки, ватная стеганая безрукавка и ватные штаны. Я не видел старика около года и поразился, как сдал он за это время. Густая борода и усы его, которые и в восемьдесят лет не брала седина, сейчас были сплошь покрыты серебром. Голова, совсем белая, осела, ушла в плечи, и только глаза остались прежними, смотрели на нас с интересом.

– Егор Архипович, здравствуйте! – громко произнес я.

– Что за люди? – Старик шевельнулся, сделал попытку приподнять голову и не смог. – Поднимите меня, едрена мать! – приказал он. – Манька кудыть убегла, один лежу, – добавил он еще бодрым и чистым голосом.

Вдвоем с писателем мы осторожно приподняли старика с лежанки, поставили его на ноги.

– А… паря, – узнал меня Егор Архипович. – А это кто?

– Это, Егор Архипович, писатель Громов из Москвы. Не узнаешь?

Старик снизу вверх глянул на моего спутника, Илья Борисович смотрел на него улыбаясь.

– Небось музей приехал смотреть? – спросил старик.

– Музей, Егор Архипович.

– Пошли! – Старик сделал шаг и покачнулся. Я успел подхватить его под руку. – Ничего, я разойдуся, – успокоил старик, – я как разойдуся, еще шустрый бываю.

– Не узнал… – тихо проговорил писатель и покачал головой.

На улице старик и впрямь разошелся. Бодро зашаркал валенками по тропинке, ведущей к двухэтажному каменному зданию Борской школы, бывшему помещичьему особняку.

Музей Егора Архиповича располагался на втором этаже школы в небольшой угловой комнате, выходящей окнами на речку Сабу. Стены комнаты увешаны были щитами с фотографиями, схемами, картами. На деревянных стеллажах лежало немецкое трофейное оружие, боеприпасы. В застекленных шкафах, изготовленных руками старика, хранились бинокли, полевые сумки, ордена погибших борских партизан. По углам комнаты таились, словно живые, чучела зверей, с потолка на тонких бечевках свисали чучела птиц. Было здесь еще много интересного – от старых самопрях до почерневших от времени заморских монет. Все это богатство Егор Архипович с деревенскими ребятами собирал годами, музей этот был его детищем, его гордостью. Он был зарегистрирован в районном отделе культуры и официально значился как Антоновский народный музей – по фамилии Егора Архиповича. Антоновский музей вошел в школьный экскурсионный маршрут, который организован был недавно под названием «Места партизанские».

Как только мы вошли в музей, Егор Архипович подошел к центральному щиту с фотографиями, повернулся к нам, выпрямился. Глаза его под седыми кустистыми бровями словно бы выдвинулись вперед, сделались строгими.

– Погибли за землю родную от руки супостата… (От торжественно зазвеневшего голоса старика мы с Ильей Борисовичем невольно опустили руки по швам и замерли.) Иван Петров из деревни Замошье, Николай Бойков из Заозерья, Федор Федоров из Пехенца, братья Андрей и Василий Козловы из Двориц…

Егор Архипович не перечислял погибших, а словно бы пел гимн. Заскорузлый скрюченный палец его скользил по фотографиям, а по моей спине бегали мурашки. Никогда потом, бывая в разных музеях – небольших и всемирно известных, слушая умные и складные речи высокообразованных экскурсоводов, не испытывал я такого глубокого внутреннего волнения, как в той комнатушке деревенского музея. И невольно думал о том, что скоро детище Егора Архиповича осиротеет. Забегая вперед, скажу: ровно неделю спустя после этой поездки я копался в своем фотоархиве, выискивая фотографию старика, чтобы дать ее в газете с некрологом. После смерти Егора Архиповича Антонова на дверь его музея повесили замок и открывали его редко. Несколько раз газета наша выступала с предложениями оживить работу Антоновского народного музея. Но оживить работу не удалось ни предложениями газеты, ни резолюциями и решениями районного отдела культуры, ни даже денежной ставкой, которую выделили для музея. Без Егора Архиповича музей захирел, превратился в кладовку старого хлама, потом его и вовсе растащили по частям кто куда.

Экскурсия наша по музею продолжалась. Егор Архипович говорил и говорил, обращаясь больше ко мне. Старик любил, чтобы его слушали внимательно, и потому посматривал на Илью Борисовича неодобрительно. Писатель прохаживался вдоль стен, заложив руки за спину, рассматривал снимки и, казалось, совсем не обращал внимания на старика, не слышал его.

– Тимка! – вдруг негромко произнес Илья Борисович.

Старик вздрогнул, словно его ударили, и замер на полуслове. Приблизился к гостю и осевшим голосом прошептал:

– Где?

Илья Борисович молча ткнул пальцем в групповой снимок, висевший на стене. Заинтересованный, я подошел ближе к писателю. С фотографии на меня смотрела большая группа парней и девчат, принаряженных и даже расфранченных. У всех были неподвижные, замершие лица, какие бывают у людей, не часто стоящих под объективом фотоаппарата. Палец Ильи Борисовича упирался в миловидное девичье лицо.

– Она… – прошептал старик, вглядываясь в снимок.

И тут произошло неожиданное. Егор Архипович вдруг рванулся вперед, сорвал со щита фотографию вместе с застекленной рамкой и грохнул ее об пол. Никогда еще не видел я старика в таком возбуждении.

– Она, паскуда! – хрипел Егор Архипович и растирал на полу валенками фотографию. – Она, стерва!..

Пораженный этой сценой, я стоял не двигаясь, переводя взгляд со старика на Илью Борисовича. Лицо писателя оставалось непроницаемым.

Успокоившись, Егор Архипович подошел к гостю вплотную, вгляделся ему в лицо, спросил тихо и требовательно:

– Кто такой будешь?

– Не узнал еще, Егор Архипович? – так же тихо ответил вопросом на вопрос Илья Борисович и смотрел теперь на старика строго, без улыбки.

– Чую, свой, а признать не могу, – виновато проговорил Егор Архипович, протирая глаза ладонью.

– Этого помнишь? – Илья Борисович повернулся к щиту и указал на фотографию молоденького паренька в шапке-ушанке.

Старик перевел взгляд с фотографии на лицо гостя, ахнул:

– Ильюха! Илья!

В дом к Егору Архиповичу я больше не пошел. Предупредил Илью Борисовича, что подожду его у Борской заводи. Спустился на «Победе» с крутого угора к реке, развел костер. Расстелил возле огня старые, потрепанные чехлы с сидений и улегся на них.

Впечатлений дня у меня было много. Кто была та девушка на снимке с красивым именем Тима? Почему так разъярился старик, узнав ее? Я ищу, выдумываю сюжеты для своих рассказов, повестей, пьес, а жизнь – вот, сама предлагает мне их.

Вода в Сабе потемнела, буруны на перекатах перестали искрить. По дороге к Борской ферме пылило стадо, пастухи привычно покрикивали на коров, беззлобно матерились. Где-то в деревне запиликала гармошка, над заводью уже плавая туман.

– Спишь? – раздался голос.

Я вздрогнул.

Илья Борисович подсел к костру, подбросил в него несколько сухих хворостин. Спросил, доставая из кармана папиросы:

– Домой не торопишься?

– Нет.

– Тогда посидим.

Я поднялся и отправился на поиски дров. Отыскал в прибрежных кустах сухой валежник и принялся таскать его к костру. Илья Борисович сидел возле огня, поджав колени к подбородку и обхватив их руками, курил. Я прилег на другой стороне у костра и, решившись, попросил:

– Илья Борисович, расскажите, пожалуйста, про Тиму. Про ту, чью фотографию Егор Архипович разорвал.

Писатель долго не отвечал, мне показалось даже, что он не слышал моей просьбы. Огонек папиросы и веселое пламя костра высвечивали костистое лицо его, словно высеченное из серого камня, жутковато играли в его немигающих глазах.

– Длинная история, – произнес наконец Илья Борисович, – много в ней жизней закручено, в том числе и моя. Хотел роман писать по ней, да, видно, не судьба… Да и что роман? Разве сравнится какой-нибудь роман с жизнью? Слушай.

4

Начинал я писать, как и ты, в районной газете. Правда, до этого я уже армию отслужил и белый свет посмотрел. В газете работал так: днем по району мотался, газетные материалы писал, а по вечерам и ночью – стихи. Я ведь со стихов начинал. Чем черт не шутит, может, и получился б из меня поэт, если бы не война. Еще собирал я по деревням разные интересные истории: предания, сказы, легенды, песни старые записывал. Думал, что пригодится это все когда-нибудь. В то время романтик я был, фантазер. Прослышишь иной раз про случай самый заурядный, начнешь записывать, да столько литературно-художественного домысла подпустишь, что самому потом не разобрать: то ли быль записал, то ли легенду. Вот такую историю послушай. Она у меня с продолжением на всю жизнь получилась.

Жил в деревушке на Псковщине (перед войной я на Псковщине работал) кузнец – бобыль. Откуда он родом и что за человек, никто из деревенских не знал, пришлый был. Избу поставил на отшибе, возле оврага, и кузницу там же. Кузнечное дело свое знал и любил. Коня ли подковать, хитрую поковку какую изготовить – все мог. Веселый был мужик, красивый, хотя и не молодой уже. И жил он так: днем с молотком в кузнице, а вечером гармонь в руки – и в поле, в лес, к озерам. А пел как! Послушаешь, душа переворачивается. Бабы деревенские – девки и замужние – на кузнеца смотрели как завороженные. А по ночам многие к нему на свидание бегали. Он всех их привечал, всех любил, никого не выделяя. Иная некрасивая, мужем битая, подкрадется ночью к кузнецовой избе, стукнет в оконце робко. А он выйдет на улицу, на руки ее подхватит и как принцессу в поле звездное несет. А утром некрасивая, мужем забитая, возвращается в деревню не таясь. Идет, светится вся, будто прозревшая слепая, а из окон на нее люди смотрят. И вся деревня знает: от кузнеца идет. И все деревенские молодухи некрасивой завидуют.

Нашлись злые люди, убили кузнеца.

– Убили?! – невольно воскликнул я.

– Эту историю, Толя, рассказываю тебе в своей интерпретации, в своей, так сказать, литературной обработке. Лирик я был в душе неуемный… В жизни же эта история куда прозаичнее выглядела. Примерно так. В деревне Горлицы жил кузнец по фамилии Ревский. Пьяница был и бабник. Жил без жены, бобылем. В доме его хозяйничали старуха по имени Матрена и дочь-красавица, которой сам кузнец побаивался. С характером была девица, и звали ее Тима Ревская. Однажды в пьяной драке проломили кузнецу голову чем-то. Умер в больнице. Я от редакции тогда со следователем в деревню эту ездил, очерк ко Дню милиции готовил. Тогда с Тимой и познакомился. Как бы тебе ее поточнее обрисовать… Роста была чуть выше среднего, формы в меру пышные, но стройная, гибкая и словно соком весенним налита вся. Нет, словами не передать, ее видеть надо было. Словно сам господь бог в фигуру ее всю женственность, всю страсть плотскую, человеческую вложил. Мужики мимо пройти не могут, останавливаются, глаза пялят, а она под их взглядами греховно вздрагивает вся. А вот лицо ее… На лице я одни глаза запомнил. Бесцветные какие-то, прозрачные почти и недобрые. Вернее, недоверчивые глаза. Смотрит на тебя и словно бы говорит глазами: знаю, знаю, что вам всем от меня надо…

– И вы, наверное, влюбились в нее? – поторопил я писателя вопросом, так как Илья Борисович замолчал и задумался.

– Нет, – Илья Борисович усмехнулся, – я уже был влюблен. В супругу свою теперешнюю Ирину. Она в ту пору у нас в редакции машинисткой работала, а в партизанском отряде была у нас радисткой. И чтобы тебе полностью расклад любовный в рассказе моем ясен был, так скажу: Ирина сына Егора Архиповича любила, Сережу Антонова. И до сих пор, сдается мне, любит. Вот так…

Писатель вновь замолчал, но я не стал поторапливать его вопросами. Подбросил в костер сучьев и стал ждать.

– Сережа Антонов к нам в редакцию частенько заглядывал, – продолжил Илья Борисович, закуривая, – мы с ним приятели были, вместе в литературном кружке при газете нашей занимались. Он тогда вторым секретарем в райкоме комсомола работал. Рассказал я ему про кузнецову дочку, разрисовал ее в красках. Сережа парень был заводной, горячий (я удивлялся потом, как его могли командиром партизанского отряда назначить), говорит мне: «Хочу на нее посмотреть».

– А как же Ирина?.. – невольно спросил я и осекся.

– Выбрали мы с Сережей время, съездили на мотоцикле в Горлицы, – писатель словно бы не слышал моего вопроса, – там я его с Тимой и познакомил. Пропал Сергей, влюбился. Зачастил в Горлицы по нескольку раз на неделе. «Женюсь, – говорит, – без Тимки мне жизни нет». А я рад, конечно. «Женись, – поддерживаю, – свадьбу комсомольскую сыграем». Говорю ему так, а в душе кошки скребут. Если бы по Ирина, никогда не посоветовал бы Сергею красавицу эту в жены брать. Проще говоря, был у меня в женитьбе Сергея свой интерес – Ирина…

Да. Сделал Сергей Тиме предложение, а она соглашаться замуж за него не торопится. Сама в город зачастила и вроде как к житью-бытью нашему присматривается. Сергей, помнится, на литкружок ее раз затащил. Сидела, слушала, молчала. Понравилось ли, интересно ли ей – ни звука. Потом с Сергеем сюда в деревню приезжала, с Егором Архиповичем познакомилась. Наконец согласилась Тима на замужество, но такое условие поставила: в город жить не поедет. Дескать, если Сергей любит ее, пускай перебирается жить и работать в ее деревню. Сколько ни уговаривал ее Сергей – ни в какую. А сама уже и ребенка от него носит. Сдается мне, что на ее решение в этом вопросе большое влияние Матрена оказывала, тетка.

– А как Егор Архипович к Тиме относился? – спросил я.

– Тиму он вроде бы терпимо поначалу воспринял. Как-никак невеста сына. Но потом, когда ответный визит в Горлицы нанес и с Матреной познакомился, помрачнел. Когда же узнал, что Тимка его Сергею условие поставила в деревне вместе с Матреной жить, на дыбы поднялся. Хоть в деревне живите, говорит, хоть в городе, хоть у черта на куличках, но чтобы этой старой ведьмы рядом с вами не было. Ну а Тимка закусила удила.

Не знаю, чем бы эта история закончилась, если бы не война. Перед самой войной Тима Ревская родила мальчика. Назвала Олегом. В горкоме на Сергея уже косо стали посматривать, дескать, что ты за комсомольский секретарь, если свою личную жизнь наладить не можешь, ребенка на стороне имеешь.

Да, такие вот получились пироги… Началась война. У нас в районе комсомольский партизанский отряд был сформирован. Сергея Антонова командиром назначили, а я поначалу подрывником-инструктором был, а потом разведку возглавил. Комсомольским отряд наш только назывался. Через месяц после оккупации Псковщины к нам около сотни человек прибилось. Кто из окружения выходил, которые местные. Стали мы немцев понемногу пощипывать.

– А Тима как? – не выдержал я и перебил писателя вопросом.

– С Тимкой так получилось. В деревне ее, в Горлицах, немецкий строительный отряд разместился. Черт знает что они там строили, но землю копали, как кроты, с утра до вечера, В Тимкином доме офицер немецкий поселился, начальник стройки майор Вольф. И, как пошли слухи, неплохо с ней личное время проводил.

– Неужели?! – невольно вырвалось у меня. – Не может быть!

– Вот и я поначалу так же думал, верить не хотел. А Сергею Антонову и намекать боялись. Он под горячую руку черт те что мог натворить. Решил я сам в Горлицы сходить и разузнать, что к чему, лично. Вдвоем с Ириной на подводе поехали…

Тимку с Матреной в деревне и до войны не любили. Своенравная была слишком, жила как хотела, ни с чьим мнением не считалась. Во время оккупации женщины и девчонки деревенские месяцами не мылись, сажей себя мазали, ногтей не стригли, только бы немецким солдатам не приглянуться. А она… Сам видел: идет от колодца разряженная, грудь вперед, бедрами играет. Поговорил с деревенскими о Тимке, плюются. Все как есть подтвердили про офицера. Рассказал я Сергею про Ревскую. Не поверил командир. «Чтобы больше этих разговоров про нее, – говорит, – я не слышал. Сам разберусь». А чего уж тут разбираться. Офицерик Тимкин по утрам чуть ли не трико ее на веревке развешивает, за водой с ведрами вместо Тимки бегает. Да… Житье партизанское известное: немцы за нами, мы от них и за ними. Сергей Антонов в отряде дремать никому не давал, хотя, повторяю, для командира был легковат. Во многих случаях, как под Гдовом, например, вместо того чтобы думать, сам автомат в руки хватал – и напролом. Горячность его иногда лишних жизней стоила.

В ту пору пришел приказ из центра: узнать, что за строительство ведется возле деревни Горлицы. Немцы кричат вовсю, что Москва пала, а сами вроде как оборонительные укрепления строят под Псковом. Короче, решили мы офицера Тимкиного в качестве «языка» взять. Сергей лично эту операцию проводил. К Тимке в деревню мы вчетвером поехали на подводе: Сергей Антонов (сколько ни отговаривал его не ездить самому, куда там), Ирина, Вася Попов из местных и я. Все, кроме Ирины, под полицаев одеты, с повязками, и еще староста с нами горлицкий, наш человек. Самогон для натуральности прихватили и катим с песнями. Въехали в деревню, возле Тимкиного дома остановились как бы случайно. Тимка на крыльце белье стирает. Сергей кричит: «Здорово, Тима! Не узнаешь соседских?» А та громко: «Узнаю. Здравствуйте!» – «В гости пригласи», – Сергей предлагает и бутыль с самогоном из-под соломы достает. «Пригласила бы, – Тимка отвечает, – да у меня квартирант живет. Отдыхает сейчас, его беспокоить нельзя». – «Тогда иди к нам, глотни за встречу», – Сергей зовет. Подошла Тимка к подводе, поздоровалась еще раз, к бутылке приложилась. Сергей и шепнул ей: в субботу, мол, офицера твоего брать будем. Чтобы баню ему к вечеру истопила и самогонкой побаловала. Помню, Тимка отвечает: «У меня квартирант непьющий». Сергей ей тихо: «Олега (сына его) отправь с Матреной к Невзоровым. Я его ночью к отцу в Борки переправлю. А ты с нами после операции уйдешь». – «Никуда я сына отправлять не буду, – Тимка отвечает, – ребенка-то хоть в свои дела не путайте. И с вами уходить по лесу бродяжничать не собираюсь. Как жила, так и буду жить…»

Разговаривает Сергей с Тимкой, а я вижу – из окна дома ее за нами кто-то наблюдает, угол занавески отогнут. «Наверное, Матрена, – думаю. – Ведь ежели она нас узнала и шепнет сейчас офицеру…» Но ничего, обошлось все. Уговорил Тимку Сергей, попрощались мы с ней, уехали, а за домом Ревских постоянное наблюдение установили. Неспокойно у меня, помню, было на душе, предчувствие мучило. Ох как не хотели мы командира пускать на эту операцию, с другой стороны, в доме Ревских его сын. Ирина так прямо висла на Сергее…

Три дня, до субботы, мы с Тимкиного дома глаз не спускали. В субботу, как договаривались, натаскала Тимка в баню воды, два веника березовых наломала (майор Вольф париться любил), затопила баню и в дом ушла. Незадолго до приезда офицера Матрена с ребенком на руках из дома вышла и пошла в другой конец деревни к Невзоровым. Наконец машина грузовая с солдатами к Тимкиному дому подъехала. Майор из кабины выскочил, шоферу рукой махнул, чтобы отъезжали, и тоже в дом.

Через час уже, как стемнело, выходит майор на крыльцо без мундира, в белой рубашке. Зевнул, потянулся и двинулся к бане. Идет, песню мурлычет и вроде как навеселе. Подождали мы еще минут пятнадцать – и осторожно огородами к бане. Сергей Антонов впереди шел, а я – с другой стороны, от леса. Стали к бане подходить, как вдруг из бани и с чердака Тимкиного дома пулеметы ударили. Сергея Антонова две очереди трассирующих перекрестили, Николая Анисимова срезали, Петра Маченко, Толю Волошина и Васю Тяпкина, совсем еще мальчишка был. А мы, остальные, еле ноги унесли.

– Неужели Тимка предала? Может быть, Матрена?

– Нет, Тимка. Тетке своей она рассказала все, с ее благословения и решилась на это подлое дело. Не знаю, на что она рассчитывала, на что надеялась… Она и не запиралась особо, сама во всем созналась, просила только, чтобы сына на Матрену оставили. Мы Тимку Ревскую через месяц после гибели командира по приговору партизанского суда расстреляли.

– А как же Олег?

– Сына Сергея тогда на Матрену оставили. Из-за ребенка только с ведьмой той и не рассчитались вовремя. Ее судили уже после войны.

– А Олег?

– Олег… – Писатель протянул к костру руку, выхватил из огня дымящийся сук и прикурил от него. – История эта, повторяю, у меня с продолжением на всю жизнь получилась. Война – только первая часть ее. Слушай дальше.

После войны мы с Ириной поженились. Я книгу о партизанах написал, в Литературном институте стал заочно учиться, перебрались мы с Ириной на жительство в Москву. Своих детей у нас не было, и предложила Ирина сына Сергея Антонова разыскать и усыновить. Так мы и сделали. Нашли Олега в детском доме под Лугой, мальчишке шестой год шел. Матрена в то время уже срок отбывала.

Да… Как-то незаметно жизнь пролетела. Срочные бумаги, срочные корректуры, книги, редакции, письменный стол, с Олегом поговорить некогда было. В доме нашем всяк сам по себе жил, встречались только за обеденным столом. До сих пор неясно: откуда Олег узнал, что он приемный наш сын. Матрена, наверное, как-то дотянулась до него. Олег весь мой военный архив переворошил и, когда убедился, что родная мать его была расстреляна партизанами за предательство родного его отца, с нервным расстройством в психиатрическую больницу попал. И все это у него на выпускной класс пало, на десятый. Он, оказывается, втайне от нас с Ириной и в здешних местах побывал. В Горлицы приезжал, с Матреной встречался.

– С Матреной? Значит, она еще жива?

– Эта старая ведьма, отсидев свое и прежде чем со света белого убраться, успела еще одну большую пакость сотворить на земле. Заверила мальчишку клятвенно на Тимкиной могиле, что мать его невиновна. И еще сказала, что Ревскую лично я застрелил из пистолета и на ее глазах в бане без всякого разбирательства. А бумаги на признание ею своей вины, на следствие и партизанский суд и прочие – это, дескать, потом все написано, задним числом.

– Вот сволочь! И Олег поверил?

– Он очень хотел верить, что мать его невиновна. Только сейчас узнал: Олег, оказывается, тогда же и у Егора Архиповича побывал, у деда. Старик, как только имя Ревской услышал, в ярость пришел. Да, забыл сказать: Тимкиного постояльца майора Вольфа партизаны позднее все же взяли, правда, уже не нашего отряда ребята. Майор ценные сведения по строительству укрепрайона «Пантера» дал, а затем до конца войны работал в Москве в антифашистском комитете. У нас по делу Ревской собственноручное показание Вольфа хранилось в архиве, где он показывал, что с Ревской сожительствовал и она лично ему сообщила про операцию партизан отряда Сергея Антонова. Олег и этой бумаге не поверил.

– А сколько сейчас Олегу лет?

– Двадцать второй пошел. Десятый класс он так и не закончил, из дома ушел. В армию его не взяли, живет сейчас в общежитии, работает во Дворце спорта мотористом. С Ириной иногда еще встречается, со мной же все отношения порвал. Сказал, что невиновность матери докажет, даже если придется потратить на это всю жизнь. Совсем недавно вновь в психиатрической больнице побывал. Я с его лечащим врачом беседовал. Врач сказал, что излечить Олега может только одно: доказательство своей правоты. Но, увы, правда войны беспощадна ко всем, даже к детям. Можно восстановить разруху, вызванную войной, но нельзя вернуть жизни, которые она унесла. И что еще страшнее, нельзя изменить исковерканные войной людские судьбы. Война будет давать себя знать еще во многих людских поколениях…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю