Текст книги "Преклони предо мною колена"

Автор книги: Богумил Ржига

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Коншелы выглядят как люди, которым неплохо живется. Они упитанны, одеты в дорогие сукна, с золотыми украшениями. У них свои воспоминания о прошлом, они знают, как берут города, и они не дадут захватить Прагу. Если пан Иржи будет атаковать, то он ничего не добьется, хотя один из его отрядов угрожает со Шпитальского поля уже с весны. А пустить его в город по-доброму? Пуркмистр Пешик из Кунвальда раскатисто смеется, паны-коншелы ему вторят. Напрасно пан Костка из Поступиц объясняет им, что пан Иржи может быть врагом других городов, но не может быть врагом Праги. Они недоверчиво выслушивают его, а решение откладывают. Для этого должен собраться совет. Времени у нас достаточно, не так ли?

– Может быть, у вас и достаточно, – отвечает Зденек Костка, – но пан Иржи, судя по всему, спешит.

– Это нас не интересует, – пожимает плечами староместский пуркмистр и поворачивается к посольству спиной.

Между тем Марек с Дивишем проходят по городу, живущему своей многообразной повседневной жизнью, и пытаются достучаться в ворота дома Бочека. Только Якуб Шиндлер вот уже две недели как забаррикадировал вход. Он никого не хочет пускать внутрь. Никому не доверяет. Он понимает, что надвигаются тревожные события.

Наконец им удается смягчить сторожа, уговорить, чтобы позвал хозяина.

– Нам ты должен поверить, – уговаривают Якуба оба юноши через вал из мешков с песком.

– Я верю только тому, что мне по душе, – отвечает дерзкий домовладелец, он откровенно насмехается над ними.

– Пан Иржи нас уполномочил для особой миссии!

– Жаль, что меня не навещают ангелы. Они распознали бы вас в один миг.

– Я уже вижу тебя проткнутым мечом, – срывается Дивиш.

– У меня волосы стали дыбом, – смеется хозяин дома. – Сколько у тебя рук и сколько ног?

– Ты хоть посмотри на нас, – уговаривает его Марек. – Ведь ты нас знаешь.

– Скажите свои имена, – строго говорит Якуб.

– Мы можем их сказать только шепотом.

– Так шепчите.

Имена проскальзывают сквозь щели между мешками с песком прямо в уши Якуба Шиндлера. Он ничего не отвечает. Но позволяет освободить проход. Марек и Дивиш протискиваются внутрь. Мешки с песком снова укладывают на место.

– Ты чего валяешь дурака? – напускается на Якуба Дивиш, когда наконец сталкивается с его колючим бородатым лицом.

– Вас ждут две смерти, – смеется домовладелец, – а меня только одна.

– Хочешь, чтобы я тебя проткнул? – говорит Дивиш, но до меча не дотрагивается.

– Я сам из монахов. Я знаю, как нужно представиться на том свете.

– Поможешь ты нам или не поможешь? – пытается склонить его на свою сторону Марек.

– Мое терпение иссякло. Сами испытывайте свою силу, – юлит Шиндлер и указывает им на лестницу, ведущую в комнату, где они могут остановиться. Это знакомая лестница. Особенно Мареку.

– Ты нам понадобишься.

– Может, я с вами и подружусь, – размышляет вслух Якуб Шиндлер. – Но, пожалуй, все же нет. Ведь мы еще толком и не знаем друг друга.

Он еще не догадывается, что, собственно, им нужно. Но советует переодеться: черные штаны, серые куртки с несколькими пуговицами на рукавах – в таком виде они сойдут за студентов, и их трудно будет распознать в Праге. У пояса сумка, в которой вместо необходимых для студентов принадлежностей свернутые грамоты, адресованные сапожникам, кожевникам, портным и другим ремесленникам. У Якуба Шиндлера вертятся на языке всевозможные предостережения, но он помалкивает. Пусть эти желторотые на собственной шкуре испытают, что такое католическая Прага.

Они отправляются в город, полный жизни. Видят, что большинство горожан – здоровые молодые люди, живо интересующиеся происходящими событиями. Судя по их интересу к политике, можно заключить, что не случайно в Праге родилось столько реформаторов. Но особую благодарность за воспитание пражан нужно принести женщинам. Сыновья их вырастали храбрыми мужчинам. А дочери не только красивы – их лица выражают внутреннюю силу. Марек и Дивиш потерялись в толпе, как капли дождя теряются в реке. Они ходят по рынку – едят вареное мясо и пьют пиво. Платят деньгами, веселыми шутками и грамотами, в которых подебрадский пан обещает восстановить справедливость. Заходят в корчму и снова заказывают еду. Они не разбирают, что им кладут на тарелки. Серну? Зайца? Кабана? Снова в придачу к деньгам идут грамоты. Юноши раздают их и тем из сидящих в корчме, на чьих лицах видна забота о хлебе насущном.

На улице Длоугой у Марека замерло сердце: его память вызывает образ Анделы и образ счастливого Марека, который гулял здесь вместе с ней. Какая это давность? Невозвратимая? Или она мостик в будущее? Марек хочет стряхнуть с себя уныние. Андела укоренилась в нем навечно, и он боится за нее. Где та улочка, по которой он пройдет с Анделой в будущее?

– О чем ты думаешь? – спрашивает Дивиш.

Он не любит, когда Марек замыкается в себе.

– Так, ни о чем.

– Ты поклялся мучиться всю жизнь? – сердится Дивиш.

– Я кому-нибудь мешаю?

– Себе.

– Своим печалям я никогда не придаю значения.

– Если бы ты был мудрое, то послушал бы меня.

– Что бы ты мне предписал?

– Спокойствие, умеренную еду, упражнения с оружием, верховую езду, веселое общество. Одиночество – только во время сна.

– Для чего мне это?

– Чтобы ты сам себе нравился и не причинял себе огорчений.

– Я пока что не имею ничего против того, что я жив, – защищается Марек.

Дивиш не понимает его. Он не так тонко чувствует, как Марек. Он не ведает, что такое любовь и разлука. Не знает, что такое оскорбление.

Они приближаются к дому «У слона». Рядом каменный дом, в котором обосновался высший бургграф пражский – пан Менгарт из Градца. У него многочисленная дружина. Марек знает, что воины его вовсе не думают о правде и справедливости. Суровые мужи, затянутые в кожу и железо, с душами, готовыми на вечное проклятие. Дивиш неосторожно спрашивает проходящую мимо старуху о пане Менгарте. Где он теперь? Здесь ли почует? Старуха и слова молвить не успевает – ее губы остаются некоторое время открытыми, – как два дюжих молодца бросаются на Дивиша, и это не предвещает ничего хорошего.

Завязывается драка, в которой участвуют Дивиш и Марек, несколько прохожих, какой-то здоровенный монах и ездовой, у которого понесли лошади. Визжат женщины, сбегаются люди, кого-то надо отправить в тюрьму, но никто не знает кого. Очень решительно ведет себя монах в коричневой рясе. Он вызволяет из галдящего клубка двух юношей и настоятельно предлагает им побыстрее бежать в Тынский храм и возблагодарить там бога за свое спасение. Марек и Дивиш, к всеобщему удивлению, сразу же покоряются.

Храм в качестве убежища их особенно привлекает. Они вваливаются туда при последнем издыхании и смешиваются с толпой прихожан, которые как раз слушают проповедь тынского священника Яна Папоушка из Собеславы. Что же проповедует этот отступник? Ему мало того, что он обещал кардиналу Карвайалу перейти в католическую веру!

Сначала Марек и Дивиш вслушиваются только в тишину храма и блаженно вбирают в себя его покой. Потом они начинают различать слова. Кто-то с кафедры страшно оскорбляет кого-то, называет порождением дьявола и извергом рода человеческого. Но кого? Марека это пока не очень интересует. Дивиша тоже. Но вдруг их осеняет: проклятия их господину, Иржи из Подебрад. Взяться за оружие они не могут, потому что его у них нет. А кричать после недавней драки им не хочется. Протискиваются потихоньку, чтобы выбраться из костела, и окольными улочками пытаются пробраться к дому Бочека, с выражением беспечности, которое они еще в костеле придали своим лицам, и песенкой, которую они вполголоса напевают себе под нос.

У ворот они сталкиваются со здоровенным монахом в коричневой рясе. Тем самым, который вытащил их из свалки? Конечно, он. Смелое лицо с взъерошенными усами. Разорванный капюшон. Да это же владелец дома Бочека Якуб Шиндлер!

– Якуб! – удивляется Дивиш и бросается к нему.

– Это был ты? – удивляется Марек.

– Вот и пусти вас просто так в город, – смеется Якуб Шиндлер. – Сидеть бы вам теперь в кутузке.

– Якуб, неужели ты оставил бы нас там? – восклицает Дивиш.

– Пожалуй, нет, – мрачно говорит Якуб Шиндлер. – Вы не знаете пражской кутузки. Тьма и плесень.

– Обещай, что поможешь нам, – настаивает снова Марек.

– Еще сегодня утром я не мог, а теперь даже должен, – отвечает со смехом Якуб.

Юношам не приходится объяснять Якубу, что их задача помешать бегству пана Менгарта из Градца: он и сам давно об этом догадался.

3 сентября город просыпается беспокойно, как пчелиный рой. Вчера еще он принадлежал католикам, сегодня здесь распоряжается Иржи из Подебрад. Для этого достаточно было просто ночного нападения. Охрана городских укреплений, должно быть, даже не сопротивлялась. По донесениям, погиб только один из нападающих. Все воины целыми и невредимыми проникли в город.

Итак, в Праге рассвело раньше, чем обычно. Светили отточенные мечи и начищенные шлемы. Но ни от мечей, ни от копий не пролилось ни капли крови. Как это случилось? Новому папу никто не оказал сопротивления. Его имя выкрикивают уже не со злобой, а скорее с уважением. Оно звучит мелодично. Но и это не сохранило бы жизни пражским солдатам. Огрубевшие воины пана Иржи привыкли во имя своего господина рубить врага на куски независимо от того, защищается он или нет, заклинает ли всеми святыми. На пути бесчинств стоит строгий приказ. Воины ни в коем случае не должны применять насилие. Только так можно привлечь союзников.

Что за звон? Это колокола? Это грохочут аркебузы? Это мостовая дрожит под копытами коней? Наверное – все вместе, потому что в город во главе пестрой кавалькады дворян въезжает Иржи из Подебрад. Крики, ликование, приветствия, радость. Прага в лихорадке. Чашники поднимают головы, католики бегут. Особенно паникуют те, кто перешел в католическую веру недавно. Они поспешно переодеваются, чтобы их не узнали, седлают коней, ищут ворота, через которые можно убежать из Праги, пока еще не поздно. Они знают, что в своем прежнем наряде не смогут показаться на улицах. Их вчерашняя безопасность к утру превратилась в опасность. Они пугаются всего: тени и малейшего звука. Им чудится острие меча у ребер, петля на шее. Они не знают, что их жизни ничто не угрожает. Самое большее, что их ждет, – какое-то время придется посидеть в тюрьме.

Но одна часть города все еще окутана сумраком, хотя ярко светит солнце. Еврейский квартал. Пугните их! Потрясите их хорошенько! Ищите золото! Молотите их, как зерно! Прочешите весь квартал! Вытрясите из них серебро! Крики воинов то сильнее, то слабее смешиваются с визгом еврейских женщин и криком детей. Только бородатые мужчины ожесточенно молчат. Они знают свою вину: у них есть деньги.

В комнате, примыкающей к залу приемов в Староместской ратуше, сидит пан Менгарт из Градца и два его молодых собеседника: Марек из Тынца и Дивиш из Милетинка. Позади в отдалении безучастные солдаты. Все на одно лицо. Солдаты даже дышат в унисон. Через два прямоугольника окон на красный ковер падают снопы солнечного света. Они свободно перемещаются. Неуклонно – как залог того, что время не остановится даже сегодня.

Пан Менгарт сидит прямо. На широких плечах гордо вскинутая голова. Он стар. Щеки обвисли, но лоб высокий и в глазах красноватые огоньки. Держится спокойно и высокомерно, всем своим видом требуя уважения. На нем лиловый бархат, отороченный серебром. Нога небрежно закинута на ногу.

Целых два дня искали его Марек с Дивишем. И не нашли бы, если бы не Якуб Шиндлер, который выследил его убежище. Самый знатный бургграф скрывался на Целетной улице у горожанина Киприана Грушка, свечных дел мастера. Угловая комнатка с видом на улицу, достаточное количество еды, выдержанное вино и серебряное зеркало, которое напоминало о прошлом. Спокойствие в доме укрепляло в пане Менгарте надежду, что он уйдет отсюда только по своей воле. Когда рожемберкская партия снова возьмет Прагу. Так что в комнатке Киприана Грушки он чувствовал себя человеком совершенно свободным.

Только эти юноши «бестактно» извлекли его оттуда. Сначала он говорил с ними свысока. В его голосе звучала прежняя спесь, в лице снова появилась надменность, рассчитанная на эффект. Когда же они упорно стали требовать, чтобы пан Менгарт вышел из комнатки, тот неожиданно подчинился. Последовал за ними с выражением безразличия и покорности. И вот он пришел к себе сюда, в Староместскую ратушу. За несколько минут до встречи с Иржи из Подебрад.

Двери открываются. Зал для приемов вбирает присутствующих. Он длинный, сводчатый. По одной стене ряд узких окон. Над окнами лепной орнамент, в глубине тяжелый стол со стульями, на другой стене гобелен – белый лев среди павлинов, под гобеленом скамейка с атласными подушками. Тихо и торжественно. Кажется, что слышен легкий шелест крыльев. Будто это слава прикасается к кому-то. Скорее всего, к пану Иржи. Он стоит у стола в тунике карминного цвета. На шее золотая цепь. Пан Иржи, видно, не хочет резко вести разговор. В его глазах стремление к миролюбивому диалогу, мышцы лица напряжены, чтобы удержать дружескую улыбку.

– Приветствую тебя, пан Менгарт, – осторожно начинает Иржи. – Может быть, ты сядешь и откушаешь здешнего вина?

– Я подожду, пока ты кончишь смеяться, – отвечает строго пан Менгарт, но тем не менее садится. Чаши и кувшины с вином он словно не замечает.

Марек и Дивиш стоят у двери. Пан Иржи не отсылает их. Очевидно, не хочет оставаться с глазу на глаз со старым паном.

– Ты собираешься со мной поссориться?

– Какой в этом смысл?

– Ты предпочитаешь сердиться на меня?

– Это произошло не сегодня.

– Что можно решить с помощью гнева? – пожимает плечами пан Иржи. – Дело пошло бы лучше, если бы мы поняли друг друга.

– Копаешь нам яму, а сам хочешь договориться? – зло бросает пан Менгарт. Вежливость пана Иржи кажется ему подозрительной. Не проявление ли это слабости?

– Понимание и взаимное уважение относятся к человеческим достоинствам.

– Я всегда есть я, – гордо произносит пан Менгарт, словно он и не пленник Иржи из Подебрад. – Говори, чего ты, собственно, хочешь?

– Отдай Карлштейн, и получишь свободу.

Пан Иржи опускает глаза, лицо его ничего не выражает. Это молодое лицо. Он может ждать.

– Никогда! – взрывается пан Менгарт и резко встает. Он повышает голос, он показывает Иржи, что не так уж глуп. Он знает, что ему нужно. Не замок Карлштейн, а коронационные реликвии и земские привилегии. Но приготовленные слова проглатывает. В его душу вползают сомнения, он подавлен. Молодость пана Иржи его оскорбляет. И его дерзость. Не трудно догадаться, что этот молодой пан протягивает руку к чешской короне. Его сторонники уже сейчас видят, как она сияет над его головой. Но Менгарт – стена, которой хитрому пану из Восточной Чехии не перескочить.

– Марек из Тынца! – Голос пана Иржи звучит громко и твердо. Будто он знал наперед ответ пана Менгарта.

– Слушаю, пан, – откликается Марек и делает несколько шагов вперед.

– Доставишь пана Менгарта в Подебрады. Там он будет заключен в башню, пока как следует не обдумает мое предложение.

– Ты поплатишься за это! – восклицает пан Менгарт.

Он уже не владеет собой. В его голосе звенит вековая гордость, неукротимая ненависть. Его разум в это мгновение молчит, он забывает о том, что стар. Кажется, что пан Менгарт собирается жить вечно.

– Отбери себе надежный конвой, – продолжает пан Иржи не дрогнув. Маска миролюбия сброшена, на сцену выступает жестокость.

– Слушаю, пан, – тихо повторяет Марек.

Он старается скрыть радость: он вернется в Подебрады, к Анделе. Но его заинтересованность можно объяснить и по-другому – как верность пану Иржи из Подебрад. Великой охотой выполнить его приказ. Какое из объяснений выберет пан Иржи? Может быть, все разом. Может, никакое. Он целиком поглощен своей игрой.

Он обращается к Дивишу из Милетинка и приказывает ему, чтобы тот разыскал Пешика из Кунвальда, староместского бургомистра. Католики исчезли, словно растворились, но Пешик важная фигура, его упускать нельзя. В эти дни его место в тюрьме. Дивиш кланяется в знак согласия.

Аудиенция окончена. История молчит о массах. Она начинает обращать внимание на личности. Показывает на них пальцем. Одних возвышает, других отправляет в тюрьму.

Марек едет в Подебрады как домой. Сознание, что его там ждут, делает его счастливым. Он погоняет коня и все время скачет впереди отряда. Зато пан Менгарт не торопится. И, видно, желает, чтобы поездка их длилась как можно дольше. Солнечный свет подчеркивает его старость: борода тусклая, волосы седые, в каждом движении усталость. Он не хочет допустить мысли, что всему конец. Душа противится этому. Он хотел бы забыть о проклятой ночи, которая все перевернула в его жизни. Хотел бы выжечь ее из памяти. Он разговаривает сам с собой, вероятно, чтобы слышать свои слова, а может быть, для того, чтобы их слышал и Марек?

Например:

– Как это ему удалось? Как это они сплотились? Поставили перед собой цель и ринулись в атаку? Должно быть, он их просто запугал до смерти. И какой он воин? Видит войско только с тылу.

Или:

– Почему мы не защищались? Не иначе как в городе заговор. Ничем другим этого не объяснишь. Заговор нужно было вовремя раскрыть. А мы этого не сделали.

И немного погодя:

– К чему менять то, что уже установилось? Существует лучший способ решения споров, чем война – законность, и она на нашей стороне.

У Марека голова распухла от его речей, он с трудом владеет своим лицом, чтобы придать ему приветливое выражение. Ему хотелось бы найти какую-нибудь заслугу или добродетель у пана Менгарта, чтобы можно было хотя бы пожалеть его. Но и это Мареку не удается. Скорее наоборот. Кто велел после битвы у Липан спалить амбары, где находились пленные табориты и сиротки?[12]12
  Самые радикальные партии гуситов.


[Закрыть] Пан Менгарт. Кто долгие годы правил в Праге жестоко и надменно? Пан Менгарт. Кто в присутствии кардинала Карвайала предал чашу и снова присягал католической вере? Пан Менгарт. Остается лишь добавить, что пан Менгарт тоже человек. И весьма старый. Скоро его закроет земля. Марек это сознает и обращается с ним соответствующим образом, но понимает ли это сам пан Менгарт? Едва ли. Только взгляните на него. Лицо его и сейчас словно маска. Неподвижная и жестокая. А глаза? Никакой в них жалости, ни следа даже обыкновенного, вполне понятного в его положении страха, который со временем может утихнуть или совсем исчезнуть. В его глазах затаилась холодная, бесстрастная злоба.

Наверное, пан Менгарт завидует молодости Марека. И не только Марека. И других воинов. Их молодость привлекает его и одновременно раздражает. По дороге он срывает лист и жует его, чтобы освежиться. Держит голову высоко, чтобы скрыть отчаяние.

Они ночуют в домике лесника в керском лесу. Там только одна постель. На ней спит пан Менгарт. Тяжелое тело, оцепеневший, вялый дух. Стерегут его дремлющие воины и седой лес.

Тихое сентябрьское утро. Недвижные клубы тумана и света. Серебряные капли росы на тонких паутинках – предвестники обновленной надежды. Пан Менгарт встает, одевается, глубоко вдыхает воздух. Как только замечает Марека, лицо его принимает старое заученное выражение – похоже, что он улыбается. Это улыбка без души.

– Ты мог быть умнее и смелее, – начинает осторожный разговор пан Менгарт.

– Я не понимаю, – удивляется Марек.

– Я должен договориться с миром.

– С каким миром? – все еще не понимает Марек.

– Со своим, – обрывает его пан Менгарт, но вдруг вспоминает, что он может только просить. – Я охотно поменял бы направление и поехал бы в Индржихов Градец.

– Это исключено, – спокойно отвечает Марек.

– Я не собираюсь тебя оставлять здесь. – Улыбка пана Менгарта обещает сюрприз. – Ты станешь начальником стражи в замке. Кроме того, получишь серебряную чашу, наполненную золотыми дукатами.

– Пан Менгарт, вы забыли, что у меня есть честь.

– У каждого свое представление о чести.

– Да, – соглашается Марек. – У меня свое собственное представление. Через минуту мы оседлаем коней и направимся в Подебрады.

– Даже короткой записочки я не могу написать? Почему, собственно, я должен торчать в подебрадской башне? Я знатный дворянин и бургграф. Разве тебе этого мало, чтобы выполнить мою просьбу?..

– Об этом вы можете говорить только с моим паном, но не со мной.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать.

– Теперь мир полон двадцати– и двадцатидвухлетних. Что с вами поделаешь?

– А что мы можем с вами поделать? – спрашивает Марек точно таким же тоном.

Разговор ведется спокойно. Ни один из них не повышает голоса, никто не говорит раздраженно. И все же столкнулись два мира. Может быть, здесь уместнее были бы проклятия. А может, и меч. Но столь же возможно, что тогда мир присутствовал бы на никому не нужном представлении.

С этого момента у пана Менгарта нет времени на разговоры. Он делает вид, что едет в Подебрады добровольно. Из-за того, что он молчит, гнев его возрастает. Первый, на кого он обрушивается, – подебрадский начальник стражи Ян Пардус.

– Ты что, не знаешь, с кем говоришь?

– Вы наш пленник, пан, – отвечает с достоинством старый гетман.

– Ты хочешь заточить меня в тюрьму? Это будет стоить тебе головы.

– Я знаю, что она дана мне только для этого.

– Сейчас же меня отпусти.

– Мы относимся к войне серьезно, пан, – заканчивает разговор Ян Пардус и показывает разгневанному пану свою широкую спину.

Недовольство пана Менгарта ощущает и тюремщик Вацлав Груза. Новому заключенному вовсе не нравится удобная комнатка на втором этаже замковой башни. Он требует рогожку около кровати, палку с крючками, чтобы вешать полотенце, письменный прибор, зеркало из тонкого серебра и вида на реку.

– Вы забыли об атласном пологе над постелью, – роняет тюремщик, окидывая его ледяным взглядом.

– Проваливай! – кричит пан Менгарт.

– Но-но, – выдавливает из себя тюремщик и уходит, шумно, захлопнув дверь и повернув ключ на два оборота. Спускаясь по лестнице на замковый двор, тихонько посвистывает.

Между тем Марека зовут к пани Кунгуте. Для нее он первый живой свидетель завоеваний Праги. Марек преклоняет перед пани Кунгутой колено, сердце его полно надежды. В голове бродят шальные мысли. Но тело его устало, губы потрескались от жажды, глаза покраснели от недосыпания. Он слышит, как бьется его сердце, и ждет светопреставления. Напрягает зрение, чтобы увидеть рядом с пани Кунгутой Анделу, а видит только пани Поликсену. Обе женщины смотрят с удивлением, которое может в один миг превратиться в радость или испуг. Губы Марека произносят слова, рассказывающие о недавних событиях в Праге, в то время как сердце его выстукивает вопрос: где Андела? Где Андела? Пока он рассказывает, он приходит к заключению, которое его поражает: женщины терпеливее и опытнее мужчин на целое столетие. Может, у них есть договоренность со временем? Или даже с вечностью?

У пани Кунгуты просветленное лицо, глаза ее горят. Безусловно, в глубине ее души заложено понимание другого человека. Поэтому каждый охотно идет для нее на все. Она не забывает о переживаниях Марека, хотя завоевание Праги ее просто ошеломляет.

– Андела позавчера уехала; она должна была вернуться в Роуднице, – говорит она тихо, словно чувствуя, что она неблагодарна по отношению к Мареку.

«Почему?» – спрашивает взглядом Марек. И вдруг весь мир кажется ему непонятным.

– Не знаю, удовлетворит ли тебя то, что я скажу, – дрожащим голосом говорит пани Кунгута.

– Роудницкий пан получил из Подебрад письмо, – объясняет пани Поликсена с заметным интересом, однако этот вероломный поступок она, видимо, осуждает. – Пана из Смиржиц привело в бешенство его содержание. Он послал за Анделой отряд конницы. Что нам с пани Кунгутой оставалось делать? Пришлось ее отпустить.

– Кто написал это письмо?

– Об этом мы можем только догадываться, – осторожно отвечает пани Кунгута.

– Это могла быть только одна женщина, – подтверждает пани Поликсена с недоброжелательным блеском в глазах. – Но также возможно, что это была не она.

– Кто?

– Пани Алена Вахова.

Словно молния осветила в душе Марека все происшедшее. Никто другой этого и не мог сделать. Это она села за стол и написала письмо, которое нанесло такой тяжкий удар любви молодых людей. Пани Алена! Мареку всегда были неприятны ее высокая прическа и руки с длинными загнутыми пальцами. Эта женщина была словно соткана из холодной рассудочности. Женщина, созданная для интриг. Марек вновь и вновь должен признаться себе, как мало знает он женщин. В них есть все: любовь и ненависть, верность и предательство, всепрощение и мстительность. В них целый мир.

Но зачем ему такие познания? Кому принесут пользу подобные рассуждения? Марек чувствует, как в нем меркнет огонек надежды, становится таким маленьким. Он может совсем погаснуть, но может также разгореться в пожар. Что он выберет для себя?

Однако с Мареком случится такое, чего он даже не предполагает. Разгорится пожар. Не вдруг. Наверное, он пока тлеет где-то в глубинах его души. И поддерживается извне. Все, что с ним происходит, неподвластно рассудку. Это гораздо больше, чем просто желание поступить наперекор обстоятельствам. В нем вдруг рождается отвращение к собственному спокойствию. Словно из привычного мира он попал в новый и незнакомый. Словно он утратил ощущение тишины и должен приспосабливаться к мирскому шуму. Словно исчез его внутренний порядок и ему приходится вживаться в хаос космоса. Словно он увидел бессмысленность человеческой жизни и силой хотел принудить ее к разумности.

Он бежит к дому пани Алены Баховой и колотит кулаками в дубовые двери. Они не откроются. Испуганный женский голос отвечает ему, что пани Алена уехала. Куда? Скорее всего, в Кутную Гору. Марек понимает: эта женщина не только жестока, но и труслива.

Неудачный визит Марека к пани Алене несколько охладил его. Он чувствует себя отделенным от мира завесой, которая сохраняет его силу и одновременно придает ему спокойствие. Он уже может быть рассудительным. Ему некуда отступать. Он должен освободить Анделу из отцовского плена. Он должен разрушить заговор, который направлен против него. Он должен осуществить их с Анделой решение, которое все время откладывается. Но как? Марек знает. Он горит нетерпением. Он поедет к Роуднице. Если он не сможет дойти пешком, то его помчат кони, понесут птицы, тучи, ветви деревьев, тихое солнце, всевидящие звезды.

Он даже не замечает, как очутился у Яна Пардуса. Он стоит перед ним и просит то, чего просить не должен. Бессрочный отпуск. Отпуск, равносильный увольнению. Или дезертирству. Старый гетман проницательно смотрит на него и напускает на себя грозный вид. Он отдаляется от Марека. На такое расстояние, что уже не может понимать его.

– Тебя все еще зовут Мареком из Тынца? – спрашивает он недоверчиво.

– Да.

– А я кто?

– Ян Пардус из Горки.

– Ну тогда определенно это мы.

– Может, вы обо мне думаете что-нибудь другое?

– Ничего другого я о тебе не думаю. Думаю только одно.

– А что?

– Что я отправлю тебя под арест в башню.

– Почему? – вздрагивает Марек.

– Потому что ты не воин, когда должен быть воином. Стража!

– Ян Пардус! – вздыхает Марек.

– Слышать ничего не хочу! – кричит старый гетман, и лицо его багровеет.

– Я сейчас больше человек, чем воин, – успевает сказать Марек, прежде чем две тяжелые руки ложатся на его плечи.

– Вот именно, Марек, – успокаивается гетман. – Этому самому человеку место в тюрьме.

Он смотрит Мареку вслед, пока тот не исчезает в дверях башни. Что выражает его взгляд? Только что глаза его кричали. Сейчас они тихие. Почти мертвые.

Свет и тьма. Видения и действительность. Свобода и неволя. В этих противоречиях вся жизнь. Никогда человек не может быть ни в чем уверен. Это знает и Марек, когда он приходит в себя после потрясения. А приходит в себя он быстро, потому что обычная жизнь исчезает за толстыми дверями тюрьмы. Стены стирают любой ясный образ, всякое определенное желание. У Марека вдруг оказывается избыток времени. За Анделой он ехать не может, хотя сердце страстно толкает его, рвется к ней. Он мог бы взбунтоваться, но против кого? Против стен башни? Против стражи? Против Яна Пардуса?

Марек осматривается. Его глаза уже привыкли к полутьме, так что он видит все, что есть в камере. Предметов здесь немного. Деревянные нары, на них сидит человек – лицо его кажется Мареку знакомым. Деревянный ушат, под потолком узкое окошко, через которое проникает тусклая полоска света, дверь.

Его глаза возвращаются к человеческой фигуре на нарах. Ржаная борода. Лицо бледное, узкое. Оно кажется спокойным. Но его спокойствие не мертвенно. Как раз наоборот. В нем избыток жизни. Только другой, не той, которую Марек знал до сих пор. В ней мудрость, умиротворенность, а возможно, и набожность.

– Ты Ян Кржижковский? – вздыхает Марек.

– Да, пан, – отвечает портной Кржижковский.

– Ты помнишь меня?

– Я часто молюсь за вас.

– Как? – удивляется Марек. – Я тебя привел в тюрьму, а ты за меня молишься?

– Христос молился и за своих врагов.

– Ты уже не еретик?

– Я не изменил своих взглядов. Моя ересь все та же.

– Тогда ты утверждал, что Христос был человеком.

– Да. Я верю, что бог один и что он принимает различные подобия человека.

– Но ты признаешь Христа.

– Потому что Христос не стремился быть божеством. не стремился царствовать. Он стремился беззаветно служить людям. Я послушен каждому его слову. Хотел бы приносить людям пользу, как он.

– Тогда ты не должен бы сидеть в тюрьме.

– Наверное, так угодно богу. Мне здесь хорошо, пан.

Марек удивляется такому смирению странного портного и сообщает ему, что он теперь его товарищ по заключению. Кржижковский ни о чем не спрашивает и тут же уступает ему нары. Марек будет на них спать и будет есть из его оловянной миски. Это маленькая миска, кто знает, сколько в нее войдет, но это все же миска. Но где будет спать Кржижковский? Портной спокойно улыбается. Он свернется в клубочек и будет спать как собака. А из чего он будет есть? А для чего у него руки? Марек чувствует, что, общаясь с этим еретиком, который на самом деле, может быть, святой, он должен отказаться от чувства превосходства. Тюрьма и разговор с Кржижковским приводят его в какое-то дотоле неведомое ему состояние. В нем пробуждаются такие чувства, которых он не знал до сих пор: сочувствие и смирение. Марек еще помнит, как светит солнце, слышит шум листвы на деревьях, ощущает свою любовь к Анделе, видит тучи на небе, но его нетерпение уменьшается. И в той же мере растет его интерес к еретику Кржижковскому.

– Как может тебе здесь быть хорошо?

– Я избавился от своих привычек. Я уже не любопытен. Досаждают мне только потребности моего тела.

– Но время здесь тянется.

– Тащится понемногу, так что опьяняет человека.