Текст книги "Охота на свиней"

Автор книги: Биргитта Тротциг

Соавторы: Юнас Гардель,Вилли Чурклюнд,Пер Ершильд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

16

Госпожа Бьёрк бродит в одиночестве и думает. Думает о Бёрье. Ничего не поделаешь. Господин Бьёрк забыт, а Бёрье нет.

Хорошо бы заставить его плакать. За то, что он так хладнокровно причинил ей столько горя, за то, что не стал слушать ее предсмертных воплей, за то, что, не колеблясь, столкнул ее в пропасть, ей хочется увидеть, как он плачет – плачет из-за нее.

Стать счастливее. Немного счастливее. Наверно, Бёрье мог стать немного счастливее, принеся ее в жертву. И вот он щелкнул пальцами, и ее убрали.

Случилось землетрясение, но сейсмологи ни о чем ее не предупредили. Наоборот, они заверили ее, что ничего подобного случиться не может, и ушли в отпуск. И она была не готова.

Когда Бёрье ее бросил, она пыталась бороться, хотя он не дал ей времени собраться с силами, вооружиться. Под конец ей не осталось ничего другого, как только швырнуть на чашу весов себя самое.

– Выбирай! – кричала она. – Если ты уйдешь, мы больше никогда не увидимся!

И он ушел, и Вивиан поняла, как мало она весит.

Такое же жуткое чувство появлялось у нее в детстве, на площадке для игр, когда сколько она ни пыхтела, ей не удавалось пригнуть к земле свой конец качелей – восседавшая на другом конце доски толстуха Маргарета уверенно топтала ногами гальку, а она сама, легче мошки, барахталась где-то в воздухе.

Вивиан знает – развод дело обычное, в нем нет ничего зазорного, но ее развод был похож на мусульманский. Бёрье встал в дверях и трижды повторил: «Отвергаю тебя!»

Вивиан не решала ничего. Именно сознание беспомощности и возвращается к ней теперь вновь и вновь, сознание того, что у нее никогда не было никаких прав.

Ни на какой поступок.

Бёрье все еще навещает ее. Он приходит к ней во сне, иногда чтобы обнять, иногда чтобы оскорбить. Она ждет его со страхом. Она его не любит, не может любить, но власть над ней он все еще имеет. Может потому, что он бросил ее, как бы оборвав что-то на полпути.

Ее бросили на середине вздоха. И она до сих пор не может выдохнуть. Об этом она никогда никому не говорила. Все так радовались, что она встретила господина Бьёрка и устроила свою жизнь. Вот она и делала вид, будто все в порядке – да и что она могла бы сказать? Бросив ее, Бёрье вверг ее в ирреальный мир, и когда она стала госпожой Бьёрк, ничто не изменилось, даже наоборот. Но о таких вещах господину Бьёрку ночью на ухо не шепнешь.

Так она и осталась в параличе. И пока не выяснит отношений с Бёрье, она ничего не способна предпринять.

Не способна даже в Риме.

Бёрье не подал ей никакого знака, никак ее не остерег. Вместо этого он развелся с ней, заставив усомниться в том, во что она до тех пор верила.

На что полагалась.

Она так и не поняла, чего он хотел, она не может уяснить себе, почему он так поступил.

Он что, хотел, чтобы она устыдилась? Ну что ж, так и вышло. Ей стыдно и сейчас. Стыдно за Бёрье. Она стыдится вместо него самого. Ведь он оказался самой настоящей сволочью.

Вот уже больше восьми лет она каждую ночь разговаривает с ним, снова и снова разъясняет все о себе, задним числом делает то, чего не сделала раньше, мстит, прощает. Раз за разом возвращается она в их квартиру в Хессельбю, где вся жизнь походила на сплошное тихое и пыльное воскресенье, возвращается вспять к своей жизни с Бёрье и Жанет, чтобы понять, что́ было не так, и исправить.

Ее изгнали из рая.

Райские врата охраняют херувимы со сверкающими мечами, чтобы она, именно она не могла вернуться обратно.

Все дальше и дальше бежала она, чтобы ничто вдруг не напомнило, чтобы не поддаться искушению и, выйдя из метро, не пройти через торговый центр мимо многоквартирных домов к дому возле сосновой рощи, где у них была квартира с отдельным входом.

Те, кто теперь живут в этой квартире, замазали краской тканые обои, которые Бёрье приладил когда-то с таким трудом, а Вивиан держала ему стремянку и восхищалась ловкостью его рук. Новые владельцы повесили в спальне кружевные занавески, а гостиную перегородили, чтобы в одной половине устроить столовую. У новых хозяев тоже есть дочь. Она играет на скрипке. Зимой они вешают электрические лампочки в кустах можжевельника, которые посадил Бёрье.

Все это Вивиан известно, хотя вообще она старается избегать зеленой линии метро, чтобы в приступе сентиментальности не поехать в Хессельбю.

Ей нельзя вспоминать, кто она такая на самом деле, кем она однажды была. Не соблюдай она этого запрета, ей вообще никогда бы не выдержать.

Она не сразу признала свое полное поражение, не сразу поняла, что качать права бесполезно.

Самым тяжелым было время, которое она в одиночестве прожила в их квартире с отдельным входом. Каждую неделю приходил его проклятый «Ньюсуик» – отказаться от подписки у Вивиан не хватило духу. Вдруг Бёрье образумится.

Так что все оставалось, как было. Словно ничего не случилось. Словно он ее не бросил. Квартира снова зарастала грязью. Плесень расползалась по комнатам от мойки до самой кровати, где Вивиан лежала в ожидании, что Бёрье раскается. Хлопья пыли катались по полу с каждым днем все бесцеремоннее и наглее. Много лет подряд Бёрье обещал починить их старый пылесос. «Сосет хуже начинающей шлюхи», – любил он говорить.

Надо бы купить новый пылесос, думала Вивиан, но любой поступок такого рода означал бы, что она признала, что все кончено, и согласилась начать сначала. И потому все приходило в упадок.

Жанет открыто приняла сторону отца. Она кричала, обвиняла мать. «Ты сама виновата, что не удержала папу!»

– Ты вообще ни на что не годишься! – кричала Жанет.

Будто Вивиан сама этого не знала.

Его одежда по-прежнему висела в шкафу, в ящике лежали свитера, которые Вивиан ему связала. Звонил телефон – спрашивали Бёрье.

– Нет, в данную минуту его нет дома, – отвечала Вивиан, стараясь говорить обычным голосом. – Позвоните попозже, попробуйте еще раз, нет, он не сказал, когда точно…

Она пошла к доктору и пожаловалась на легкие, ей стало трудно дышать, понимаете, доктор, со мной что-то не так, я не могу вдохнуть. Милый доктор, сделайте что-нибудь, чтобы я могла спать.

И видеть сны.

Ровным, аккуратным почерком Вивиан писала Бёрье:

«Не глупи, возвращайся домой. Когда ты придешь, я тебя всего исполосую, когда ты вернешься домой, я запру тебя в подвале. Будешь сидеть там, пока не подохнешь с голоду. Сейчас же возвращайся. У нас все как было. Я читаю письма, которые тебе приходят. Когда приносят почту, я вскрываю конверт и читаю. Я воображаю, будто вспарываю не конверт, а тебя. Что мне делать с твоей одеждой? Уходя, ты даже не прибрал за собой. Возвращайся. Без тебя так тихо. Я посажу тебя под замок. Я скучаю по тебе. Не бойся, я вижу, как ты дрожишь. Все будет хорошо.

Твоя Вивиан».

Тогда она еще воображала, что может его напугать. Что клятвы, которые они дали друг другу, все еще действуют.

– В счастье и в горе, пока смерть нас не разлучит, – обещали друг другу Вивиан и Бёрье.

В счастье и в горе, пока смерть нас не разлучит.

17

Когда Бёрье объявил ей, что они разводятся, было уже решено, что он женится вторично. Он уже ждал ребенка от другой женщины. Вивиан вышла из игры задолго до того, как это осознала. Непростительная наивность. В наказание самой себе она воображала, как Бёрье спит с той, другой.

Кто была эта другая и как она выглядит, Вивиан так и не узнала. Другая – было просто грозное имя, невоплотившаяся тень. Вивиан приходилось осыпать ударами воздух, посылать проклятия в пустое пространство.

Одно время она тешилась мыслью устроить слежку за домом, где живет другая, чтобы шлюха приобрела хотя бы лицо, но так и не решилась – что, если та, другая, окажется красивой, что, если она неотразимая красавица, что, если Вивиан поймет, почему Бёрье ее бросил.

Шлюха, конечно, была моложе и обожала Бёрье. Она еще не успела обнаружить, что он брюзга, что изо рта у него скверно пахнет, что он мочится мимо унитаза. Погодите, все радости у нее еще впереди.

Так думала Вивиан, такие строила расчеты. Теперь, задним числом, она видит, какой наивной она была.

Ей следовало куда раньше заметить неладное и оказать больше сопротивления. Она не поняла, что стоит Бёрье бросить их, завести новую семью, народить новых детей, и они с Жанет перестанут существовать. Она не поняла, что эта новая семья отныне станет единственной настоящей семьей Бёрье, а они с Жанет станут бывшей семьей, а может и вообще никем.

Вивиан ненавидит Бёрье за то, что они с Жанет больше ничего не значат, а он по-прежнему значит так много. То, что она вышла замуж за господина Бьёрка, семь лет выносила житье в доме Бьёрков, а потом, покинув этот дом, уехала в Рим – все это случилось потому, что Бёрье ее бросил.

Круги от камня, который он бездумно швырнул в воду, не охватишь глазом. Все пошло от него.

Она должна стряхнуть с себя его тень, но чувствует, что не в силах.

Рим – это никакое не начало. Это конечная остановка.

18

Спасаясь от холода, госпожа Бьёрк заходит в бар и заказывает стаканчик перно. Еще только половина третьего. Ложиться спать еще рано. «Free-dom’s just another word for nothing left to lose» [65]65
  Свобода – просто другой способ выразить словом, что мне нечего терять (англ.) (из репертуара Джанис Джоплинс).


[Закрыть].

Свобода не возбранила ей приехать в Италию. Но теперь, оказавшись здесь, госпожа Бьёрк не знает, чем заняться.

Свобода не возбраняет и не предлагает. Госпожа Бьёрк слыхала, что путешествие само по себе цель. Но нельзя же без конца летать на самолете. Как убить оставшееся до смерти время?

Конечно, можно писать, чему-нибудь учиться, купить себе прялку, гулять по лесу, ухаживать за своим садом, снова выйти замуж, путешествовать.

Но когда она вдоволь натешится писаниями, учебой, прялкой, прогулками в лес, работой в саду, новым браком и путешествиями, наверняка останется еще уйма времени до того часа, когда ее тело сожгут, а прах развеют по ветру.

Значит ей остается покончить с собой или сойти с ума.

И впрямь, что делать госпоже Бьёрк со своей свободой? Ее религиозные чувства довольно туманны, политические убеждения сводятся к тому, что все должны хорошо относиться друг к другу – она существо никчемное, без образования и без специальности.

Теперь, когда Жанет выросла, жизнь госпожи Бьёрк не имеет ни веса, ни оправдания. Она с таким же успехом может умереть. Наверно, именно поэтому ей суждена долгая жизнь.

Ей и умереть-то ведь не для чего.

Как несправедлива жизнь! Госпожа Бьёрк заказывает стаканчик перно, ей жалко самое себя.

За столиками вокруг рассаживается шумная компания. Они смеются, чокаются друг с другом. Госпожа Бьёрк заказывает еще стаканчик.

Почему умирают только хорошие?

Ведь это несправедливо. Она ведь сделала вывод и ушла от господина Бьёрка, как только поняла, что он и прежняя госпожа Бьёрк – одно целое, что развод невозможен. Но если развод невозможен, почему она разведена, почему брошена человеком, с которым навеки сплетена ее судьба?

«От тебя требуется одно – крепко за меня держаться», – сказал ей когда-то Бёрье. И она отдала ему свою жизнь. А он дал ей ее жизнь.

Он прикасался к ней своими руками, своими благодатными руками, и ее обдавало жаром, и она никогда бы не замерзла.

Вивиан закрывает глаза и делает самое запретное – тоскует о том, на что больше не имеет права. Она воображает, будто ее рука – это его рука, и он ласкает Вивиан, утешает, врачует, но рука у нее холодная, а кожа шершавая…

Она открывает глаза. В них стоят слезы. Одна-одинешенька сидит она в римском баре.

– Что стало со мной, когда ты меня бросил? Начать сначала без тебя, разве я могу?.. Любимый.

Самое запретное.

Любимый. Он все еще любим.

А она? Она отвергнута.

Вивиан противна самой себе. Ей противно собственное тело, запах пота подмышками, темные волоски на лобке – ей омерзительно все.

И как только она могла простить себе свою наивность?

Она презирает себя за то, что доверяла ему, искала в нем опоры. Она заслужила, чтобы ее презирали за все то, о чем она мечтала, за все то, чего в своей самонадеянности требовала от жизни. Она кругом виновата.

Ей хочется крикнуть, что разводиться невозможно, что нельзя начинать сначала.

«По нашему жестокосердию можно», – сказал Бёрье. Откуда в нем это жестокосердие? В сердце Вивиан жестокости нет. Оно трепыхается в ней как одержимое. Вивиан жаждет мести, она молит о примирении, с воплями требует своих прав. Сколько ей придется ждать того, что законно принадлежит ей?

«Многие девушки на самом деле даже уродливы, но они приветливы, хорошо воспитаны и благожелательно смотрят на окружающих».

Такой ее учили быть. Такой она и была – приветливая, хорошо воспитанная, благожелательно смотрящая на окружающих, приятное дополнение к интерьеру. Умница, паинька, потреплем ее по щеке.

Ее обвели вокруг пальца.

Ей безумно жаль самое себя, потому что пасмурно, и ей холодно, и пришли месячные, и болят зубы, и на ягодицах прыщи, и некому поплакать в жилетку.

И вдобавок надо тащиться по чужому городу к унылому пансионату в уродливый номер, который стоит так дорого.

Она ляжет одетой в ненавистную постель, натянет на голову одеяло и будет убиваться о том, что никто ее не любит, не понимает, что она всеми брошена, а наложить на себя руки смысла нет, потому что всем это до лампочки.

Податься ей некуда. Презрена она и умалена перед людьми, жена скорбей, изведавшая болезни, от нее отвращали лицо свое, она была презираема, и ни во что не ставили ее. На ней тяготеет проклятье, но что до этого другим?

Госпожа Бьёрк встает с табурета у стойки, кивает веселой компании – те громко болтают, жестикулируют, ссорятся и тут же обнимаются.

– Это был лучший день в моей жизни, – говорит она им по-шведски. – Я так счастлива. Спасибо вам всем. Большое спасибо.

И уходит.

19

Госпожа Бьёрк стоит у парапета Пьяцца Наполеоне возле Виллы Боргезе и смотрит вниз на Вечный город. Вдали виднеется собор Святого Петра. Машины мчатся по площади у ее ног как им вздумается, потому что на улицах нет дорожных знаков.

В Риме машины не шумят, они грохочут. В ушах госпожи Бьёрк не умолкает поднимающийся снизу грохот машин.

Над городом прозрачным белесоватым веером простерлось легкое белое небо. Крыши домов переливаются пастельными тонами, где кончается город, определить невозможно.

Куда все девается?

Люди проходят и исчезают. Похоже, что все, кто ей близок, один за другим исчезают, сменяясь новыми людьми, все важное неприметно теряет свое значение, а ему на смену приходит что-то другое.

Садовая мебель, забытая, замызганная, прислоненная к яблоне, опрокинутая наземь, безнадежно занесенная снегом, неподвижная садовая мебель, царство мертвых с забытой, заснеженной садовой мебелью – вот что такое ее память.

Ее бывшие друзья и друзья, что были до них, и те, что были еще до этих, родители, брат и двоюродные сестры, друзья детства, которые утратили свои имена. Она видит их – немые полупрозрачные призраки, они скользят между садовой мебелью в ее царстве мертвых, волоча свои длинные белые саваны, и она их зовет. Она напрягает зрение, пытаясь их рассмотреть. Она окликает их. Она то молит их оставить ее в покое, то заклинает стать отчетливей, не покидать ее.

Но они становятся все меньше и исчезают, впрочем, госпожа Бьёрк и сама всегда устремлялась прочь.

В детстве госпожа Бьёрк росла медленно, потому что дней тогда было много. Вытягивалась потихоньку, как тянется страстная пятница, как пасмурное небо над пригородом. Могла ли она представить себе, что когда-нибудь станет слишком рослой, а подруги ее детских игр станут, как и она сама, взрослыми женщинами, чужими друг другу.

Вечерами, когда наступают сумерки и все вокруг голубеет, она иногда думает о прошлом, о том, что когда-то было ее жизнью, и спрашивает себя, куда все подевалось.

Она прижимается носом к стеклу, и ей кажется, что она видит их: Катрин, которая вечно набивала себе шишки, Гудрун, которая всегда была одна, Астрид с красивыми длинными ресницами, толстуха-Маргарета, которая отплясывала под музыку Love me do [66]66
  Люби меня (англ.). (Из репертуара Битлс).


[Закрыть]так, что сотрясалась вся ее жирная плоть.

Заглядывая в еще более далекое прошлое, она видит девочек, прыгающих через веревочку и танцующих твист, весенние вечера во дворе, игры в Алую и Белую Розу, видит свою лучшую подружку Уллу-Карин, вдвоем они понарошку скачут на лошадках с именами Молния и Гром – ох, до чего же они любят друг друга!

«Я буду помнить вас всегда, вы у меня вот здесь», – сказала она своим подругам в день выпускного экзамена, указывая на сердце.

«Мы будем по-прежнему часто встречаться», – пообещали они друг другу на лестнице нормальмской муниципальной женской школы и заплакали. А потом расстались навсегда.

Это было в ту пору, когда ее еще звали Вивиан.

Она прижимается носом к стеклу, чтобы лучше видеть, но тьма быстро сгущается, уже вечер.

И она продолжала уходить все дальше прочь. Сменяла комнаты, в которых обитала, людей, которыми жила.

Ее немота – это жуткий провал в памяти. Но может, забывает она, потому что в забвении не так больно быть снова отброшенной еще дальше.

Чужие комнаты, одежда с чужого плеча.

Есть люди, которые рождаются в той же комнате, в которой, спустя жизнь, умирают, люди, которые не колеблясь могут сказать: «Вот здесь! Я хочу, чтобы меня похоронили здесь!» Госпожа Бьёрк завидует таким людям.

Сама она всегда продолжала уходить прочь, горестно, второпях. Она даже не может сказать, просили ее когда-нибудь остаться или нет. Она обрывает связи до того, как об этом успели пожалеть.

Конечно, это Бёрье научил ее смотреть только в будущее, думать только о том, что впереди, не оглядываясь на прошлое.

Таков современный, без сантиментов, образ жизни – все поверхности легко моются и никакого отяжеляющего старья.

Они вместе сжигали соломенных рождественских ангелочков, рвали старые простыни на тряпки для мытья окон, отсылали старую уродливую семейную посуду на благотворительные церковные базары. Рви все подряд, чтобы было побольше воздуха и света – чего еще надо?

Но когда разразилась беда, оказалось, что ухватиться не за что, нет друзей, у которых можно найти утешение, нет ничего, к чему возвратиться.

Госпожа Бьёрк знает – она бесхозная. Не понять даже, как ее зовут.

– Кто я? – горестно вопрошает она. – Под каким именем вписана я в Книгу жизни – как госпожа Бьёрк, как госпожа Мулин или как фрёкен Густафсон? Если Господь призовет меня, почем мне знать, когда откликнуться: «Я здесь!»

Ей хотелось бы помолиться о том, чтобы не надо было вечно спешить куда-то прочь, о том, чтобы наконец где-нибудь укорениться. Ей хотелось бы просить Бога снять с нее проклятие, чтобы прах ее не был развеян по ветру.

Но чтобы найти место успокоения на земле, надо сперва обрести свой дом.

Но где этот дом, если здесь все лопочут по-итальянски, еда отвратительна, вообще, все не то – и запахи, и звуки.

Как ей попасть домой? Бёрье ее не впустит. Энебюберг господина Бьёрка – это не выход. Родители ее умерли, все ушло, все уничтожено, отвергнуто, а Рим – вовсе никакое не начало. Это, безусловно, конечная остановка. Надо бы двигаться дальше, но дальше – некуда.

И все-таки во всем этом как бы просматривается некий замысел. Все же не случайно отправилась она именно в Рим. И вовсе не для того, чтобы, как ей казалось, поесть мороженого на Испанской лестнице.

Рим никогда не терял права на землю. Римляне могут врыться в нее на глубину столетий – чем глубже они роют, тем весомее становятся. Под одной церковью другая, более древняя, а под этой древней церковью языческий храм, а под ним священный источник – вот она, твердая почва, которой под силу нести на себе такое бремя. И сколько бы ни старались римляне избавиться от своей тени, это не в их власти.

Что Бог сочетал, того человеку не разлучить. Так примерно сказано в Библии, припоминает госпожа Бьёрк, но она была кроткой и покорной, она подчинилась воле Бёрье, поблагодарила и откланялась.

Она вышла замуж за господина Бьёрка, чтобы у Жанет был отец.

Чтобы оставаться кроткой и покорной.

Чтобы сделать попытку продолжать.

И чтобы доказать Бёрье, что она не пропадет. К тому же господин Бьёрк был куда богаче и благороднее, чем Бёрье когда-нибудь мог стать.

Поехав в Рим, она тоже проявила покорность. Теперь она поняла: до самого последнего дня выполняла она волю Бёрье. Вместо того, чтобы остаться и требовать своих прав, она объехала пол земного шара, лишь бы не мозолить ему глаза.

Потому что бедняжке Бёрье это было бы крайне неприятно.

Пока вечерняя прохлада не загоняет ее в гостиницу, госпожа Бьёрк стоит у парапета и смотрит вниз на город. Когда кто-нибудь останавливается с ней рядом, она спрашивает: Senta, signor, che oro sono? – единственное, что она знает.

Стать еще большей невидимкой невозможно.