Текст книги "Охота на свиней"

Автор книги: Биргитта Тротциг

Соавторы: Юнас Гардель,Вилли Чурклюнд,Пер Ершильд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

4. ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПРИВИЛЕГИРОВАННОГО

Я счастливый человек.

Все внешние и внутренние блага, которыми жизнь способна одарить человека, выпали на мою долю. Не требуется особо глубоких знаний в общественных науках и истории, не надо собирать обширнейший материал, касающийся судеб отдельных людей, для того, чтобы понять, что мое положение уникально.

Конечно, жизненную ситуацию человека, степень счастья или несчастья нельзя представлять как сумму определенных обстоятельств – счастливых или несчастливых. Точно так же, вероятно, никто не станет оспаривать того, что человек, обладающий, скажем, выраженными музыкальными способностями, получает тем самым дополнительную счастливую возможность по сравнению с тем, для кого музыка лишь ненужный шум. Я считаю, кроме того, легкомысленным утверждение, будто бедные, необразованные люди на самом деле счастливее тех, кто имеет прочное материальное положение. Богатство, очевидно, создает больше возможностей для счастья, нежели бедность. Все мы зависим от плоти, коя есть пристанище души. Тяжелые плотские страдания полностью завладевают нами, но и легкие хвори узурпируют то, что в противном случае было бы нашим достоянием. Зрелыми плодами и персями любимой можно наслаждаться и с зубной болью, но лучше без нее.

Я тут не ссылаюсь на собственный опыт. У меня никогда не болели зубы и вообще не было каких-либо неприятностей с зубами. У меня полость рта в идеальном состоянии.

Здесь я вынужден ответить на тривиальное возражение, суть которого в том, что, мол, не имея личного опыта, нельзя высказывать по этому поводу свои суждения. Какая доля нашего опыта является нашей собственной в строгом смысле? Ведь то, что мы называем знанием, представляет собой некую структуру, инвариантность которой можно проверить какой-то другой структурой, инвариантность которой в свою очередь можно проверить с помощью еще каких-то структур. В подобной ситуации не исключено, что мы будем отрицать свидетельства собственных чувств. Нам ведь известно, что наши чувства несовершенны, что наша психика подвержена воздействию наркотиков и алкоголя, что мы забываем. Я не помню, чтобы я родился, но я в этом не сомневаюсь.

Не имея никакого личного опыта бедности и болезней, я считаю очевидным, что на мое душевное состояние самым решительным образом влияет мое независимое экономическое положение и отличное здоровье. Я могу назвать себя счастливым человеком, хотя у меня и нет опыта несчастливой жизни.

К тем благодеяниям, которыми меня осыпала природа, я отношу и следующую черту моей личности: я никогда не испытывал потребности решать за других и навязывать им свою волю или взгляды. Человек, страдающий подобной жаждой власти, сам создает для себя конфликты и неуверенность.

Свобода, коей я обладаю, привела к определенному разбросу моей деятельности. Помимо музыки я занимаюсь такими различными предметами, как интегральные уравнения Фредхольма и этеокритский язык. Что касается первой из этих областей, то тут мне, кажется, удалось внести небольшой вклад в исследования великого Гилберта. Во второй же я пытаюсь применить компьютерно-технические методы в поисках связей с линейным А-языком, и у меня вырисовывается, по-моему, весьма стройная теория.

Если любая потребность есть благо в той степени, в какой ты можешь удовлетворить эту потребность, то это особенно справедливо по отношению к сексуальности. Более или менее сильная сексуальная потребность в сочетании с моногамным инстинктом, быть может, комбинация не слишком обычная, требующая, естественно, партнера с тем же складом ума. Я люблю свою жену любовью, которая, возможно, с годами несколько и изменила характер, но нисколько не ослабела, и это было бы невозможно, если бы она не испытывала таких же чувств ко мне. Наши общие интересы не ограничиваются, слава Богу, постелью. Когда дети были маленькие, мы много времени посвящали им. Теперь мы вместе работаем над этеокритским языком. Обладая обширными познаниями в области этрусского, лувского и угартийского языков, моя жена – неоценимый помощник.

Мы обычно сидим в библиотеке, по обе стороны большого письменного стола. Я вижу, как она листает книги и делает записи. Естественно, она пользуется левой рукой, поскольку правая усохла еще в детстве. Этот маленький дефект всегда наполняет меня нежностью. Я вижу, как поседели в последнее время ее волосы, хотя кое-где еще проглядывают светлые прядки. Я попросил ее ничего не предпринимать, потому что седые волосы мне тоже нравятся. Иногда она снимает очки и задумывается, и я встречаюсь взглядом с ее голубыми глазами.

Я отметил счастливые обстоятельства, сформировавшие мою жизнь. Кто-нибудь, очевидно, захочет указать, что если я счастливый человек, то, скорее всего, потому, что я эгоист, способный наслаждаться своим преимуществом, не заботясь о других. Замечание более или менее верное, в зависимости от того, как определять понятие «эгоизм».

Если представить себе, что в результате моих математических трудов я внес свою лепту в то, что называется культурным строительством человечества, значит, и я принимал участие в этом строительстве. Мой вклад в более материальном смысле выражается в денежном пожертвовании на раскопки в районе Закроса. Разумеется, это деньги, без которых я, по моему разумению, могу обойтись, но студенты, получившие возможность воткнуть лопату в землю, ничуть этим не огорчены. Сколько сладостных вечеров провели мы вместе с черепками горшков и с бузуки, Гомером и рециной [16]16
  Бузуки – греческий музыкальный инструмент, рецина – вино.


[Закрыть].

Я старался хорошо воспитать своих детей и дать им достойные ценности. Можно, естественно, сказать, что мое воспитание окончилось неудачей и что мои ценности никуда не годятся; но остается ведь само усилие, достойное в таком случае определенной моральной оценки.

Не думаю, чтобы меня можно было назвать человеком, не способным к человеческим контактам и сопереживанию, пусть я и не обладаю импульсивной и непосредственной эмоциональностью, характерной для моей жены. Не раз у меня возникало ощущение, что я воспринимаю какую-то ситуацию по большей части через нее, с помощью ее более живого ума, но с другой стороны, именно это и доказывает, что у меня есть де факто способность к сопереживанию, пусть и менее экстенсивная. Когда мы, к примеру, вместе слушаем прелюдию Дебюсси, и я наблюдаю за выражением ее лица, за ее напряженным вниманием, границы моего собственного слухового восприятия тоже расширяются. Я чувствую и особую остроту ее переживания, проистекающую из ее горячего желания самой играть на рояле; по причине своего увечья она не может играть ни на одном инструменте.

Индивид, совершенно равнодушный к ближнему, по всей видимости, имеет весьма ограниченные возможности испытывать счастье. С другой стороны, условия жизни многих людей таковы, что сопереживание в их положении должно было бы приводить их в состояние глубочайшей депрессии. Разумный эгоизм в значении самоцентрирования представляется необходимым для ощущения счастья. Ведь естественное очерчивание границ вокруг собственного «я» лежит в основе даже такого понятия как самопожертвование.

Люди, испытывающие неловкость из-за того, что они обладают бо́льшими благами, чем все остальные, обычно прибегают к двум аргументам в свою защиту. Первый – присущая мировому порядку неискоренимая несправедливость. Из этого рассуждения вытекает обязанность бороться с такими несправедливостями, которые можно искоренить, например, с общественным строем, делающим богатых богаче, а бедных беднее. Второй аргумент, актуальный во все времена, заключается в том, что жизнь счастливца тоже коротка.

Я вспоминаю надгробную надпись в соборе в Лукке: «Неравными мы рождаемся, пепел делает нас равными». На латыни это, разумеется, звучит намного шикарнее.

По какому праву мы называем свою жизнь короткой? Ведь средняя продолжительность жизни человека длиннее, чем у большинства других животных. Длиннее секундной вспышки молнии. Короче ледникового периода. Но мы не делаем подобных сравнений. Мы сравниваем продолжительность жизни одного человека с продолжительностью жизни другого человека, и как же в таком случае мы смеем говорить, что жизнь коротка? Время как субъективное переживание, не имеет иной меры, кроме самого себя, и любое сравнение с тикающими часами бессмысленно. Одна микросекунда равняется сотне тысяч лет.

Порой случается, что я просыпаюсь ночью от собственного крика. Крик затихает, как только улетучивается сон. Я чувствую, как по шее стекает пот, слышу тяжелые удары сердца и пытаюсь воссоздать сон, всегда одинаково безуспешно.

Говорят, что сны скоротечны, если верить часам – каким уж там образом это можно измерить, не знаю. Но кто способен измерить продолжительность субъективного времени, которое я переживаю во сне? Дело, быть может, на самом деле обстоит так, что большую часть своей жизни я живу в мучительном и наполненном страхом мире, который я называю сном в тот момент, когда мне дозволено покинуть его, временно, из милости, и насладиться забытьем в другом сне, который я тогда называю явью.

На эту милость, само собой, полагаться нельзя. Давайте сделаем предположение. Опишем объективное время как непрерывную функцию субъективного времени. Рассмотрим эту функцию в интервале одной секунды объективного времени. Совсем не исключается, что кривая будет представлять собой изящно изогнутую асимптоту к верхней границе секунды. Тем самым я пойман, навечно заключен в секунду, не имеющую конца.

В детстве у меня было конечное, как я бы назвал его, отношение к жизни. Не целенаправленное отношение в грубом смысле этого слова; я никогда не стремился, не испытывал нужды пробиваться. Скорее у меня было своего рода представление о том, что жизнь должна иметь смысл, вести к конечной цели. Такое представление вполне естественно для ребенка; ты растешь, учишься быть взрослым, дабы совершить что-то, чтобы. Потом достигаешь конечной цели. Умираешь. Финиш. Своего рода антиклимакс.

Я, наверное, был совсем маленький, лет пяти-шести, и возможно, все это мне приснилось. К моей кровати подошел ангел и показал машинку, которую я вообще-то сразу узнал. То была старая бабушкина пишущая машинка того года выпуска, что сейчас демонстрируют в музеях; регистр в ней отсутствовал, для строчных и прописных букв были отдельные клавиши; марка «Smith Premier № 10». На сей раз на машинке появились еще две клавиши – красная и белая. Ангел сообщил мне, что если я нажму на красную, то стану султаном Бухары, буду жить в мраморном дворце в окружении прудов с золотыми рыбками, роз и многочисленных рабынь, возлежащих на пышных диванах, и вдобавок буду любим народом за справедливое правление. И это продлится долго. Потом какие-то бандиты проберутся во дворец, нападут на меня и повесят. Верная стража врывается в зал, но ах! – там, под мраморным куполом, качается на веревке мое тело. Это что касается красной клавиши. Нажав же на белую, я умру.

Наше «я» формируется нашими воспоминаниями. Без своих воспоминаний я кто угодно, кто-то другой, скопление клеток в биосфере. К нашим воспоминаниям относятся и наши оценки, которые помимо своего конкретного содержания и возможной разумной мотивации обладают эмоциональным зарядом, придающим им особое значение. Отсюда консерватизм – в том числе и политический – есть самое естественное убеждение человечества. Необходимо защищаться от того, что может угрожать твоей идентичности, в том виде, в каком ты ее сформулировал, необходимо отбрасывать любую информацию, способную превратить в плохое то, что ты считал хорошим, необходимо любой ценой отстаивать свое «я»; это обязательно. У консервативного мышления существует только одна слабость, ибо нельзя запретить деревьям расти, даже если бы ты этого хотел.

В школе нам рассказывали, что некоторые растения обладают ризомой, то есть горизонтальным подземным корнем, который с одного конца растет, а с другого гниет. Так вот, наша душа и есть ризома. Мы обновляемся, развиваемся и одновременно умираем, но это не причиняет боли. Сильной боли, лишь неопределенное ноющее болезненное ощущение; первыми атрофируются чувственные нервы, и потому мы не чувствуем самого гниения. Мы забываем, что мы забыли; вспомни мы свое беспамятство, заплакали бы.

Ризома растения выбивается из-под земли, обретая свою форму в почве, в глине, в песке. Сказать столь же уверенно, в какой материи воплощается или за какие границы, возможно, выходит та изменчивая форма, каковой является наша душа, тот непрекращающийся процесс, который представляет собой наше «я», мы не можем. Если кто-то верит в переселение душ и решительно утверждает, что у него нет ни малейших воспоминаний о своем прежнем воплощении в виде рождественского окорока Густава II Адольфа, доказать ошибочность подобного заявления весьма затруднительно. Можно лишь констатировать, что у нас нет информации, позволяющей придать смысл его идентификации. Если чешуя на стволе сосны имеет ту же форму, что и сверкающая в лучах заходящего солнца чешуя на шее бронтозавра, мы говорим, что форма идентична, но ее временная функция прерывиста. Вполне возможно существование иной системы координат, в которой проявилась бы непрерывность.

Ситуация ведь весьма сложная. Образы ходят в нас, как волны по воде, и каждая волна обладает собственной структурой. В какой-то момент объединенная волна формирует изменчивый образ, являющийся моим «я». И я, словно утопающий, должен уцепиться за этот образ; ведь это я. Это рассуждение легко связать с коллективным бессознательным Юнга и с нашим странным интересом к греческой мифологии.

У меня обычно хорошая память, особенно на слова и цифры. Это мое достоинство приносит мне большую пользу, прежде всего в области языкознания, где требуется найти определенные комбинации в обширном скоплении фактов. Тем не менее я пользуюсь компьютером, в этом отношении превосходящим меня. Превосходство компьютера я воспринимаю спокойно; у меня как у человека никогда не возникало повода жаловаться на плохую память, может быть, только на недостаточную сообразительность. С подобным талантом я должен был бы стать находкой для таких вот телевизионных викторин, когда участников усаживают в стеклянные будки. Однако не помню, чтобы хоть раз принимал в них участие. Впрочем, я почти не смотрю телевизор, поскольку считаю программы скучными, так что я, вероятно, и не согласился бы. И та смешная программа в которую я попал не по собственной воле, вовсе не викторина, хотя и похожа. Во всяком случае, я не сижу в стеклянной будке. Мне сказали, что меня похитили для участия в программе под названием «Вот твоя жизнь!» и что момент неожиданности входит в сценарий. Все-таки я, наверное, своего рода находка, если они так стараются. Рядом со мной сидит ведущий программы, или надзиратель или как мне его еще назвать, и улыбается. Я тоже улыбаюсь, хотя ситуация мне представляется весьма мучительной. Я пытаюсь отвечать на его дурацкие вопросы по мере сил гладко, по-телевизионному, надо приспосабливаться к новомодной искренности, вот моя жизнь, и все мы братья и сестры, которые доверяют друг другу и любят друг друга, надо быть по-новому искренним и открытым, говорить гладко, но у меня не получается. Я испытываю беспомощность и растерянность, мне страстно хочется домой. Софит светит мне прямо в лицо, ослепляет меня, из-за чего моя неуверенность лишь возрастает. До того, как включили софиты, здесь побывал гример, припудривший мне виски и почернивший брови, чтобы придать мне побольше обаятельности и силы характера. Этот прожектор действительно меня измучил. Иногда я говорю что-то, что вроде бы вызывает одобрение у публики в студии, или же это просто смех, записанный на пленку.

Вот он ушел и уселся на диван в другом конце студийной сцены, «диван для друзей». Он отработал свое, и я ему завидую. В руке он держит бокал с напитком цвета чая, напоминающий по внешнему виду виски, зато никто не посмеет утверждать, будто это спиртное; может, ему все-таки плеснули настоящего, по-моему, он заслужил. Это мой старый школьный приятель, которого я с тех самых пор не видел, и с которым был вынужден беседовать долгих семь минут. Сюрприз, согласно программе. Я его не узнал и, несмотря на все подсказки, так и не сумел ничего вспомнить о нем. Он же помнил меня весьма хорошо. Ну да ладно, он же подготовился и, наверное, кое-что почитал. Он рассказывал какие-то старые школьные истории, как обычно, а я, как обычно, пытался их подправить. «Да, вот было времечко!»

Сейчас я с ужасом жду следующего запрограммированного сюрприза, и вот он появляется – мой давнишний приятель со времен сборной по футболу! Какими аплодисментами его встречает публика.

Выглядит он вполне достойно, одет нормально (клубный пиджак и серые брюки) и вообще производит впечатление милого и умного человека. Он узнал меня мгновенно – еще бы, старинный друг, с ранних лет борьбы вплоть до победного, 32-го, в Лос-Анжелесе, такое не забывается. Это я забил гол, послав крученый мяч с правой линии центра, но он дал мне эту возможность, сделав свою историческую передачу прямо из вратарской площадки.

Теперь надо соответствовать. Единственный футбольный термин, который мне удалось припомнить, – «настоящий hat trick», интересно только, что это значит, и можно ли это выражение как-нибудь ввернуть, и существует ли «фальшивый hat trick» или «простой hat trick» или же определение здесь излишне и требует «бритвы Оккама».

«Да, вот времечко было, дружище! Настоящие hat trick и тому подобное…»

Одобрительный гул публики спасает меня от необходимости входить в детали. Я подумал, что если сморожу какую-нибудь глупость, зрители наверняка воспримут ее как шутку. Это меня немного успокаивает, и мы долго и подробно обсуждаем Олимпиаду в Лос-Анжелесе. В те годы Игры не были эдакими апокалиптическими организационными мастодонтами, в которые они превратились со временем. Они отличались как бы большей человечностью. Как, например, когда оркестр должен был сыграть гимн, а музыкантам положили не те ноты, и они заиграли «Господь к тебе уж близко…» Вот веселились-то. Олимпиада в Лос-Анжелесе была во многих отношениях великолепна. Большое число участников и среди них много новых, что и отличало ее от других. В те годы. И негры. И сами мы были, разумеется, не стариками. Да, совсем молодые были, это точно. В жилах кровь так и бурлила, солнце сияло. Там же я встретил свою суженую. А вот и она!

Я ничего не вижу из-за этого софита. Но теперь она мне поможет, как помогала все эти годы. Я улыбаюсь слепящему свету.

К моменту нашей встречи в Лос-Анжелесе у нее в багаже уже была медаль. Она победила в зимних играх в том же году в Лейк Плесиде, выиграла забег на 1000 м в соревнованиях конькобежцев. Выступала она, естественно, за команду США, поскольку родилась в Чикаго от родителей-итальянцев. Она была популярна, ее фотографии мелькали в еженедельниках, у нее была весьма броская внешность – черные глаза и длинные черные волосы, а популярность она завоевала, конечно, благодаря своей победе, которую одержала в открытых соревнованиях несмотря на свой физический недостаток. В ее положении коньки – самый подходящий вид спорта. Она закладывает парализованную левую руку за спину, придерживая ее правой.

Сейчас она сидит рядом со мной, и я держу ее за руку. Чувство какое-то нелепое – сколько раз я вот так же держал ее за руку. Крепко держу, надеясь, что она справится с разговором. Я крепко держу ее за руку – ведь это моя жизнь, вот моя жизнь, я должен крепко держать ее.

Я уже немолод, бо́льшая часть моей жизни миновала, она должна иметь свою цену, поскольку это моя жизнь, только моя, она должна иметь цену для меня, моя жизнь должна иметь смысл. Пусть не существует никаких нравственных норм, утверждающих, что моя жизнь более ценна, чем жизнь кого-то еще. Пусть ни одно рациональное рассуждение не способно сделать правдоподобным утверждение, будто я есть центр и смысл вселенной. То, что я все равно обязан действовать так – экзистенциальный постулат без всякой мотивации.

«Ты – счастливый человек», – говорит мой инквизитор или ведущий. Я с улыбкой соглашаюсь. Потом он говорит что-то о неизгладимом следе, оставленном мной в истории спорта.

Уйдя из большого спорта, я стал тренером в Персии. То были счастливые годы моей жизни. Изумительный персидский ландшафт, его обнаженная красота, тополи, совершенное сочетание классической архитектуры с окружающей средой, эти купола и своды, раскинувшиеся под небом бесконечной голубой чистоты. Я переживал этот ландшафт каждой клеточкой моего тела. Я даже довольно прилично, если можно так выразиться, выучил персидский, пусть это и легкий язык. Персидская поэзия с ее розами и соловьями, с ее бесконечно кровоточащим разочарованием, постоянно ускользающими идентичностями, произвела на меня глубокое впечатление.

Но важнее всего был, естественно, футбол. Ведь он был моей жизнью. Я работал в министерстве по физическому воспитанию, поэтому не был связан с какой-то отдельной командой. Мне предстояло заложить основы футбола в Персии. Увлекательная задача. Характер моей деятельности дал мне особый повод посвятить себя чисто человеческим отношениям. Сколько раз я сидел в душе и плакал вместе с проигравшей командой, утешал их, читал им персидские стихи о ничтожности всего. Им предстояло возвращаться домой, в бедность и трущобы. Победители получали деньги, славу и новые добротные костюмы.

Мое положение позволило мне завязать множество прекрасных связей, как на самом верху, так и пониже, связей, которыми я воспользовался позднее, открыв собственное агентство по продаже персидских ковров на родине. Трудности, связанные с подобным агентством, заключаются, с одной стороны, в раздобывании настоящего товара, а с другой стороны, – в таможенных пошлинах. Тем не менее значительную часть своих самых дорогих объектов мне удалось переправить по так называемому дипломатическому каналу. Покупателей у меня немного, я к этому не стремлюсь. Я продаю только качественный товар.

И тут появляется мой старый приятель, торговец коврами из Машхада! Я сразу его узнал, хоть он и одет словно посол старой закалки, но и торговец он не из мелких. Изысканному облику несколько мешает только то, что через плечо у него перекинут свернутый ковер; это, как я предполагаю, так называемый финт. К большому удовольствию публики мы с ним обмениваемся любезностями по-персидски. Потом он переходит на французский.

«Помню нашу первую встречу. „Бойцы Машада“ против „Тигров“ из Нишапура. Ты меня хитростью уговорил внести некую сумму на спортивное совершенствование молодежи или что-то в этом роде».

– «Прекрасное помещение капитала. Спортивная Молодежь Покупает Больше Ковров». – «Будем надеяться. В настоящее время у меня другой девиз: Верующей Молодежи Нужен Собственный Молельный Ковер». – «Надо делать ставку на молодежь». – «Время летит как ветер по песку пустыни».

Интересно, почему нет моих детей, если уж все остальные явились сюда. Неужели с ними не связались? Что, они не предусмотрены программой? Помню, когда старшим было лет шесть-восемь, они подарили мне вышитую подушечку, которую сами изготовили. «Папе» – было вышито на канве крестиком. Интересно, куда она подевалась?

Мою жену, пока я изливал персидские любезности, сослали на диван для друзей. Она сидит и кокетничает с левым крайним. Мне придется справляться одному. Ничего, пожалуй, выдержим.

Торговец коврами разворачивает ковер. Небольшой такой коврик, 75×150 примерно, прекрасного тканья. В середине изображен бьющий по мячу футболист, обрамленный цветами, кипарисами и горами. По краю выткано знаменитое четверостишие Омара Хайяма: «Мы только пешки, тогда как судьба – игрок…» [17]17
  Пер. И. Сельвинского.


[Закрыть]и т. д. Эскиз, говорит он, был сделан в виде коллажа из картины на спортивную тему и пейзажной миниатюры. Ковер предназначен мне в подарок. Я рассыпаюсь в благодарностях.

Личная нацеленность подарка свидетельствует о заботливости дарителя и придает дару ценность, превосходящую его денежную стоимость. Личная нацеленность в данном случае совершенно очевидна. Речь идет обо мне.

Обо мне и ни о ком другом.

Если я кто-то другой, если бы я мог быть кем-то другим, если бы я с таким же успехом мог быть кем-то другим, то с таким же успехом я могу быть мертвым, а кто-то другой пусть будет кем-то другим.

Но если я жив, то неизбежно должен быть кем-то, кем угодно, и могу с тем же успехом быть кем-то другим. Следовательно, я с тем же успехом мог бы быть мертвым.

Ковер показывают крупным планом, как я вижу на мониторе. Подходящая заключительная виньетка.

«Ты прожил богатую жизнь», – говорит ведущий. Я серьезно подтверждаю это. Тем не менее представление еще не окончено. Ведущий выкатывает небольшой столик с пишущей машинкой. Я мгновенно узнаю ее. «Smith Premier № 10».