Текст книги "Изгнание"

Автор книги: Бетти Лаймен-Рисивер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

– Нам еще предстоит куча работы, которую нужно завершить до наступления холодов, – сказала Амелия своим девочкам, и вся троица дружно принялась за нее.

Прежде всего нужно было найти хорошее место, чтобы посадить черенки яблони, которые Амелия прикопала, как только они приехали в Бунсборо.

Джозеф указал ей на такое место в верховьях ручья неподалеку от дома: земля там была не такой холмистой, как возле хижины, но зато достаточно сухой. Амелия с Китти девять дней подряд рубили и корчевали колючие кусты. Они возвращались домой измученные, с больными спинами, с поцарапанными руками и ногами, с волдырями на них… Иногда Китти приходилось зажимать ладошкой рот, чтобы не расплакаться от отчаянья и усталости.

Но наконец они добились своего и освободили от кустов пространство для десяти саженцев, на котором вырыли лунки и посадили молодые деревца. Присцилла им помогала: носила из ручья воду и поливала слабые саженцы.

Нежно прикоснувшись к деревцам, Амелия сказала:

– Они вырастут, вот увидишь, хоть, правда, Джозеф и говорил, что мы сильно запоздали и они могут не прижиться до зимы.

Они повесили во дворе веревку, по которой доставляли к хижине бадью с водой для купания, построили небольшой бункер для дробления маиса, а также подвальчик для хранения золы и хмеля, что было очень важно для мыловарения и изготовления многих нужных в быту вещей. Присцилла, конечно же, не могла выполнять тяжелую работу, и ей в основном занимались Китти с матерью, но девочка помогала им перетирать зерна маиса в муку. Она даже пробовала доить коров, хотя эта обязанность целиком лежала на Китти.

Все трое собирали целебные травы, лесные орехи, ягоды и дикий виноград, которые стали только слаще от первых заморозков.

Тем временем Джозеф заготавливал на зиму дрова и конструировал пристройку с крышей для домашнего скота. Он уже сколотил вполне приличный фургон, но все свободное время упорно занимался расчисткой небольшого участка, где весной собирался посеять маис.

Иногда к ним приходил Роман, и тогда они вдвоем выкорчевывали большие деревья, заставляя старых Молли и Нелли отвозить их подальше.

Однажды Роман, скосив глаза на цепочку молодых тополей, растущих на краю будущего маисового поля, сказал:

– Нужно содрать с них кору.

Джозеф задумался:

– На следующий год будет меньше работы, да?

Роман кивнул, и хотя они весь день трудились не покладая рук, все же решили поработать еще часок-другой, чтобы содрать кору с каждого дерева: от таких колец деревья чахли и вскоре умирали.

– Ужасно противно этим заниматься… – признался Джозеф, покаянно глядя на загубленную, изуродованную им живую красоту: пришел человек с топором… – Но древесина не пропадет: найду ей применение.

С каждым днем Китти все больше нравилась дикая, первобытная красота этих мест. Погода улучшалась с каждым днем, и она осмелела. Ничего не говоря Джозефу и Амелии, она все дальше уходила от хижины в лес, иногда даже забираясь на границу с участком Романа – туда, где ручей впадал в реку Кентукки.

Там царило раздолье полевых цветов, распустившихся вдоль всего берега; большие плоские камни краем касались воды… Она любила садиться на них, любуясь игрой солнечных бликов на водной глади и великолепными осенними красками увядающей листвы в глухой чаще. И всякий раз, когда она брела по заваленным опавшими листьями дорожкам или сидела на отполированных камнях возле ручья, ее не покидало чувство абсолютной нетронутости этой природы и своей единственности в ней.

Иногда неподалеку от хижины, где густые рощицы закрывали собой ручей, они с Присси, раздевшись донага, по очереди бросались в холодную воду, не выпуская друг друга из виду, охраняя друг друга… Потом вылезали из воды – посиневшие, с гусиной кожей – и, наскоро одевшись, стремглав бежали домой. Однажды, задыхаясь и смеясь, со все еще мокрыми волосами, они столкнулись на крыльце с только что приехавшим Романом и встречающим его отцом.

– Господи, да ты погляди на них! – беспомощно воскликнул он, обращаясь к Роману. – Они снова бегали к ручью! Ведут себя точно как их мать!

Китти, заметив, что Роман, улыбаясь, внимательно смотрит на нее, вспыхнула.

– Мне всегда говорили, что нельзя рисковать здоровьем и подолгу сидеть в воде, – сказал он, и голубые глаза его искрились озорными смешинками.

– До этого могут додуматься только мои женщины! – сокрушался Джозеф.

– Однако я слышал, что Бен Франклин страдает таким же недостатком, – пришел Роман на помощь Китти, которая старалась преодолеть смущение. – Он тоже все время плещется как рыба, но, судя по всему, вода пошла ему только на пользу.

Присцилла бросилась вон из комнаты. Китти, пробормотав что-то невразумительное о необходимости помочь матери, последовала за ней – высушить волосы и обрести более приличный вид.

Роман привез последние новости с востока: судья Гендерсон организовал встречу с большинством пайщиков Трансильванской компании, и на ней было принято решение увеличить цену за сто акров земли с двадцати до пятидесяти шиллингов.

– Черт их подери! – загремел Джозеф. – Неужели они ждут, что я выплачу им разницу?!

– Не знаю, – ответил Роман. – Но уже чувствуется общее недовольство: в форте Хэррод, например, люди говорят, что они не для того восставали против английского короля, чтобы теперь кланяться какому-то судье.

Джозеф довольно хмыкнул:

– Ричард Кэллоувэй сказал мне, что и в форте Хэррод, и в Бойлинг-Спрингсе, и в Сент-Асафе были недовольны, когда Гендерсон созвал свою… как это Ричард назвал? А, «палату депутатов»! – весной прошлого года. Он сказал, что всем им очень не понравились утверждения, что застолбленная ими земля на самом деле принадлежит Трансильванской компании.

– Разумеется, не понравились! И не могут понравиться… Но компания, кажется, направила своего делегата на Континентальный конгресс – убедить его членов признать Трансильванию в качестве четырнадцатой из американских колоний.

– А разве это возможно?

Роман пожал плечами.

– Они говорят, что Том Джефферсон не станет обсуждать этот вопрос, даже если такое решение будет одобрено конвентом Виргинии.

– Ну а твоя позиция? – спросил Джозеф.

Роман помедлил с ответом. Он сидел на грубой скамье без спинки, прислонившись к стене хижины, и смотрел на длинный извилистый ручей, который за полыхающими желто-оранжевым цветом деревьями сверкал на солнце как яркая голубая ленточка.

– Я ничего не имею против Гендерсона, – промолвил он, – хоть мне и не совсем нравится идея правительства.

Джозеф с минуту размышлял над его словами.

– Знаешь, – наконец сказал он, разглаживая морщины на лбу. – Все-таки это они уговорили меня приехать сюда, и лучше я останусь с ними – по крайней мере, сейчас.

– Каждый поступает так, как считает нужным, – согласился с ним Роман. – Говорят, скоро сюда приедет дядя судьи – Джон Уильямс. Они избрали его главным агентом компании… Может, ему удастся все уладить.

Амелия из хижины прислушивалась к их беседе. Она взяла двух крупных зубаток, которых принес ей накануне Джозеф, и положила на очаг, осторожно покрыв их горячими углями. Вскоре кожа от огня затвердела и дала трещины, сквозь которые проступила нежная сочная плоть. Зелень варилась в котелке. Из спальни вышла Китти и принялась размешивать с водой маисовую муку для лепешек, но Амелия отвела ее в сторону.

– Этим может заняться и Присс, – сказала она, – а ты отправляйся-ка к мужчинам и скажи Роману, что мы приглашаем его поужинать.

Пригладив волосы и расправив свою спадающую мягкими складками синюю юбку, Китти вышла на крыльцо.

– Роман, мама приглашает вас поужинать с нами, – сказала она, очень боясь, что щеки ее вот-вот запылают.

– Передайте ей мою благодарность, – ответил он, надолго задержав взгляд на Китти, которая заливалась краской. – Мне кажется, вам нравится это место.

– Да, очень! Я просто полюбила его… – прошептала она.

За ужином лицо Романа не покидало все то же загадочное, необъяснимое выражение. Она замечала, что он то и дело задерживал на ней взгляд своих пронзительно-голубых глаз, и в них читалось откровенное удивление.

4

Китти лежала, растянувшись во весь рост на большом обломке известняка, уперевшись щекой в самый его край. Пальцами правой руки она словно граблями водила по прозрачной и холодной воде. Жаркие солнечные лучи грели ей спину. Стояла все еще не по сезону теплая погода, хотя до Рождества оставалось только два дня. Она стянула с себя шерстяную шаль.

Покончив со стиркой и устав от нудного перемалывания маисовых зерен, Китти выскользнула из дома – решила провести часок на своем любимом месте в устье ручья. Вспоминая о танцах, устроенных два дня назад в одном из блокгаузов, она чувствовала, как розовеют ее щеки от испытанной там радости.

Изекиэл Тернер прекрасно играл на скрипке, а слуга-негр страстно отбивал ритм на самодельном барабане. Под их музыку поселенцы лихо кружились то в одном танце, то в другом. Китти танцевала до самозабвения, как и все женщины форта – даже те, кто совсем не любил танцы.

Мужчины выстроились у стены в своих лучших нарядах и широко улыбались, выискивая партнершу. Их волосы свежевымыто блестели, а бородки были аккуратно подстрижены.

Фландерс Кэллоувэй, черноволосый красавец, приглашал Китти раз шесть, если не больше, столько же он станцевал и с Джеминой Бун. Брат судьи, молодой Сэмюэл Гендерсон, как выяснилось, оказался отличным танцором и не отходил от Бетси Кэллоувэй, а Израил Бун и вовсе удивил всех: забыв о своей робости, юноша отплясывал не хуже остальных.

Китти было приятно, что даже ее родители пару раз выходили в круг. Только один Роман весь вечер просидел в углу, как всегда равнодушно наблюдая за всеобщим весельем и вежливой улыбкой пресекая все попытки девушек Кэллоувэев увлечь его в хоровод.

Китти вынуждена была признаться себе, что разочарована его безразличием и тем, что он не сделал с ней ни одного круга, хотя время от времени и замечала, как молодой человек задерживает на ней взгляд зорких глаз… особенно когда папа рассказал гостям, что она всегда пела на светских вечерах в Ватауге, после чего все стали упрашивать ее спеть. Оказалось, что Джозеф втайне от нее запихнул в багаж ее цимбалы, и теперь к ее большому удивлению принес их сюда, в блокгауз. Этот продолговатый струнный инструмент смастерил для нее отец, унаследовавший мастерство от дедушки, а тот, в свою очередь, научился всему у одного старика француза, родившегося в далеких Вогезских горах.

Китти, преодолевая смущение, запела, и ее чистому сопрано удалось справиться с трудными верхами в балладе «Барбра Эллен». Роман не спускал с девушки глаз. Он был совсем не похож на мужчин, которых она видела прежде, – такой тихий, сдержанный, никогда не теряющий самообладания…

Она вспоминала об этом вечере под монотонное журчание воды у самой ее головы. Нежно, тоскующе пискнула какая-то птичка, и вдруг другая ответила ей. Пора возвращаться домой, подумала она, Амелия могла уже хватиться ее. Но лучи солнца, казалось, проникали в самую душу, и она все медлила…

Китти села, скрестив ноги, и вдруг увидела в воде медленно ползущую черепаху, которая неуклюже переставляла коротенькие, похожие на обрубки лапки. Продолжая следить за неказистым созданием, она непроизвольно подалась вперед, но в это мгновение кто-то схватил ее сзади: сильная рука обвила ее талию.

Перепугавшись, она попыталась ослабить железную хватку. Ее худшие страхи подтвердились, когда она, изловчившись, обернулась и увидела натертую салом голую грудь индейца. На его блестящей, обтянутой темной кожей бритой голове болталась прядь волос, которую индейцы обычно оставляли как вызов врагам.

– Папа! – взвизгнула она, и ее отчаянный вопль пронзил застывший от зноя воздух, но в эту минуту еще двое воинов-индейцев набросились на нее. Ей сдавили ладонью рот, она почти задыхалась от бьющего в ноздри отвратительного терпкого запаха медвежьего сала, ужас сковал ее всю изнутри.

Ее поволокли куда-то. Китти сопротивлялась что было сил, но тщетно: ее стреножили, быстро связали руки за спиной, а в рот запихнули вонючую тряпку. Потом ее бросили тюком на дно каноэ, которое индейцы прятали в высокой траве на берегу реки. Она слышала всплески воды от шеста и время от времени недовольное ворчание, когда допотопное судно сносило течением. При попытке поднять голову она почувствовала на шее мокасин индейца и решила лежать тихо, без движения.

Они добрались до другого берега всего за несколько минут. Китти ощущала, как вытаскивают каноэ на берег, слышала странный гортанный индейский говор. Через минуту ее выволокли из лодки и бросили на землю. Она, заледенев от ужаса, вспомнила истории об индейцах, которые ей не раз приходилось слышать: о страшных пытках, о пленниках, которых заставляли принять вызов и сразиться с дюжиной дикарей, вооруженных дубинками и ножами, о несчастных ведьмах, с которых живьем сдирали кожу или поджаривали их на костре. Причем, индейцы проделывали все это нарочито медленно с целью продлить агонию несчастных жертв…

В конце концов она оказалась на спине и смогла взглянуть на лица своих похитителей. Все трое были обнажены по пояс – лишь в кожаных набедренных повязках и кожаных чулках – и их бронзовые торсы блестели на солнце. На шее одного из них, внешний вид которого был самым устрашающим, болталось ожерелье из перьев куропатки. Двое других выглядели моложе, но такими же страшными. Один из них держал ружье.

Развязав ей ноги, дикари подняли ее и вытащили изо рта кляп, тем самым, вероятно, давая ей понять, что здесь она может кричать сколько влезет.

– Прошу вас, пожалуйста… – эти слова вырвались у нее против воли.

Заметив, с каким презрением они разглядывают ее своими суровыми черными глазами, Китти крепко сцепила зубы и поклялась себе: им никогда – что бы они с ней ни делали! – не услышать от нее мольбы о пощаде.

Двое из них спрятали в траве каноэ. Тот, что был постарше, прогавкал несколько слов, отвернувшись на мгновение в сторону, и она инстинктивно рванулась прочь, но тут же резко остановилась, почувствовав, как глубоко впились в локти кожаные ремни. На лице полонившего ее индейца мелькнула легкая тень насмешки, и она поняла, что привязана к нему: от кожаной полосы на ее груди отходил длинный тонкий линь, который индеец намотал на свое жилистое запястье.

Когда каноэ было надежно спрятано, старший кивнул, и дикари двинулись через высокие заросли. Китти приходилось поспевать за ними, чтобы индеец, дернув за линь, не повалил ее на землю. Двое других замкнули процессию. Индеец шел обычной своей упругой и размашистой походкой, но если она была для него привычна, то ей давалась с трудом, и все же Китти упрямо старалась не отставать, отлично понимая, что если упадет или станет им досаждать, хуже от этого будет только ей.

«Не теряй рассудка!» – убеждала она себя. Из любого, даже из такого положения можно найти выход, и она должна это сделать! Теперь ее наверняка уже разыскивает мать и, не обнаружив нигде, побежит к отцу на участок, а уж папа, конечно, придет ей на помощь!

«Нет… – вдруг с ужасом осознала она. – Ведь он даже не знает, где меня искать!» Никто не знал о ее любимом уголке… Она не говорила о нем никому, даже Присс.

Индеец впереди без видимых усилий шел довольно быстро, а она чувствовала, как с каждым шагом ей становится все труднее дышать, как легкие обжигает воздух. Она попробовала дышать медленнее, глубже, ритмичнее. Нужно прибавить шагу, иначе ей за ним не угнаться, и тогда… последствия могли оказаться столь ужасными, что ей и думать об этом не хотелось.

Местность здесь была неприветливой, почва под ногами – неровной и твердой. Повсюду росли высокие деревья с жестким подлеском. В каком же направлении они идут?

Китти бросила вверх быстрый взгляд, пытаясь определить положение солнца, но тут же заморгала из-за попавших в глаза ручейков пота. Солнце находилось чуть дальше от ее левого плеча… Они шли на северо-восток.

Когда Китти поняла это, ее охватило глубокое отчаяние. Тропа войны. Они шли по древним следам краснокожих, которые когда-то пересекли Кентукки и отправились через Огайо вверх. Она слышала, как Роман с отцом разговаривали об этом… Если им удастся переправить ее через реку Огайо в свои земли, то она исчезнет навсегда. Даже если ей и посчастливится выжить, она уже никогда не увидит свою семью.

Как раз тогда, когда уже каждый шаг давался ей с трудом, потянулись заросли куманики, которые своими колючками рвали ей одежду, больно вонзались в тело, прутьями хлестали по нежной коже и трепали ее распущенные волосы. Впереди замаячили крутые холмы, по склонам которых нужно было взбираться, а потом с вершины скользить на ногах по скользкой гряде… Они переходили мелкие, с каменистым дном ручьи, с трудом продирались, утопая, через кучи опавших листьев. Несколько раз девушка все-таки падала, и тогда ее мучитель тащил Китти за собой волоком до тех пор, пока, выбившись из сил, не останавливался; после чего возвращался к ней, поднимал на ноги и заставлял снова идти вперед.

Солнце неумолимо клонилось к закату, минуты превращались в часы, но Китти не имела никакого представления ни о времени, ни о пройденном расстоянии, только все шла и шла, механически переставляя ноги, словно это была какая-то бесконечная агония ходьбы… Наконец ее остановили, и надсмотрщики прогавкали сиплые команды. Она упала на колени, не имея сил оглядеться.

Через какое-то время один из воинов приложил к ее губам полую тыкву, служившую им бутылью, и Китти начала жадно глотать воду, вдруг осознав, что у нее настолько пересохло в горле, что каждый глоток вызывает адскую резь.

Солнце почти село, и Китти дрожала от быстро охлаждающегося воздуха. Она видела, как напоивший ее молодой воин возвращается к своим товарищам, которые сидели неподалеку от нее и что-то жевали, доставая еду из своих кожаных мешочков, привязанных к поясу. Девушка заметила, что это был поджаренный маис. Индейцы, отправив горсть зерен в рот, принимались громко чавкать, обмениваясь при этом короткими фразами, словно находились на пикнике. Один из них даже улыбался.

Когда силы вернулись к ней, Китти осмотрелась. Они сидели на лужайке, окаймленной тесно росшими деревьями. Ее привязали к крепкому молодому деревцу, так что пленница могла передвигаться лишь в радиусе полутора метров. Один из индейцев встал и подошел к платану в нескольких шагах от нее. Китти видела, как он опустил руку в дупло и вытащил из него какой-то сверток.

Быстро развернув промасленную кожаную обертку, индеец вынул просторные, вроде рубашек, одежды из оленьей шкуры; одну из них он натянул на себя, две оставшиеся бросил своим сотрапезникам, которые, довольно кивая и не прекращая жевать, тут же последовали его примеру.

Китти почувствовала, как начало сводить судорогой ноги, и села на землю, кривясь от боли, причиняемой каждым движением. После краткого осмотра девушка пришла к выводу, что пока еще серьезно не пострадала – только царапины и синяки.

Она окоченела от холода и теперь отчаянно сожалела о той шали, которую небрежно сбросила несколько часов назад… Китти подгребла под себя сосновые иголки и палую листву – они хоть чуть-чуть уберегали ее от холодной сырости земли – и прислонилась спиной к стволу деревца, пытаясь восстановить кровообращение в онемевших руках. Переполненный мочевой пузырь постоянно напоминал о себе резкими болями, и Китти сильнее сжала бедра. Полушерстяное платье разорвалось в нескольких местах, верхняя пуговица лифа отскочила, открыв взгляду мягкий верхний изгиб ее упругих грудей; юбка в одном месте была располосована от талии до подола, чулки же вообще превратились в лохмотья. Она попыталась обрывком платья прикрыть ноги, но с лифом ничего не могла поделать…

У ее удивлению, все тот же молодой индеец снова подошел к ней, поставил на ноги и развязал ей руки. Потом обмотал ремнем ее талию, прочно прикрепив к нему сзади тонкий кожаный линь, снова усадил на землю и, сложив ладони горстью, что-то несколько раз пробормотал.

Китти поняла, что он призывает ее так же сложить ладони. Когда она выполнила его приказ, индеец отвязал мешочек от своего пояса, высыпал ей в руки большую горсть жареного маиса и вернулся к своим товарищам.

Китти меньше всего хотелось есть, но она понимала, что нужно восстановить силы, и потому отправляла в рот по одному твердые зернышки, стараясь тщательно их пережевывать.

Солнце уже село, унеся с собой дневное тепло, а Китти все продолжала жевать, не спуская глаз с трех индейцев, сидевших чуть поодаль. Рано или поздно они улягутся спать, подумала она, и если у нее будут свободны руки, ей, может быть, удастся отвязать кожаный линь и ускользнуть. Может, они решат, что нет нужды бдительно следить за ней сейчас, когда она так далеко от дома…

Мочевой пузырь просто разрывался, и она понимала, что уже очень скоро не выдержит, как бы плотно ни сжимала бедра. Китти, раскачиваясь взад и вперед, поглядывала на индейцев. Нет! Она ни за что не обмочится перед этими дикарями! Она помнила, что линь позволял ей сделать несколько шагов в сторону.

Она встала, и дикари подозрительно посмотрели на нее. Когда же она попыталась превратить маленькое деревце в непроницаемый заслон между собой и ими, один из них многозначительно подтолкнул другого. Это нежное тонкое деревце, конечно, не могло обеспечить ей полного уединения, но тут уж ничего нельзя было поделать, и она постаралась поднять лохмотья подола так, чтобы продемонстрировать индейцам как можно меньше интимных частей своего тела.

Она вся дрожала от унижения. Выйдя из-за деревца, девушка увидела, что вся троица внимательно и с полнейшим равнодушием разглядывает ее.

Китти опустилась на землю и, подтянув колени к подбородку, сгорбилась, пытаясь сохранить тепло от прелых листьев под ней. «Не буду больше обращать на них внимание, – решила она. – Пусть глазеют…» Неужели они считают, что этим еще больше запугают ее?

Вот только почему дикари не разводили огня, когда стало так холодно, когда над ними висело черное безрадостное небо? Может, они чего-то опасались? Боялись, что кто-то, заметив огонь и дым от костра, может прийти за ней? Папа, несомненно, уже переполошил весь форт… Но ведь пройдут долгие часы, прежде чем они поймут, что она исчезла… Да еще нужно потратить час или два на ее поиски… И потом дорога до Бунсборо… Она чувствовала, как быстро улетучивается ее мужество.

Услышав хриплый низкий голос старшего из воинов, который, судя по всему, был их вождем, она отказалась от своего намерения не обращать на них внимания. Ее мучители бросали быстрые взгляды в ее сторону, лихорадочно жестикулируя и что-то говоря друг другу приглушенными голосами. Она напрягла всю свою волю, чтобы достойно встретить ожидавшее ее впереди. «Боже милосердный! – молча молилась она, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. – Если уж мне суждено умереть от рук дикарей, то дай мне сил смело пойти на смерть… и когда придет этот страшный час, пусть она наступит поскорее!»

Один из молодых индейцев подтолкнул локтем другого, и когда старший одобрительно кивнул, вытащил что-то из своей набедренной сумки. Он тщательно разгреб сосновые иголки и опавшие листья, очистив от них небольшое пространство, и бросил, разжав ладонь, что-то перед собой. Все они тут же наклонились, уставившись на землю, и заворчали, обмениваясь короткими фразами. Китти, скосив глаза в их сторону, разглядела предметы, которыми заинтересовались индейцы: это были маленькие, гладкие и круглые камешки – не крупнее лесного ореха. Кивнув в знак одобрения, старший собрал их в кулак и тоже бросил на землю. Все они принялись изучать их с еще большим интересом, и в эту минуту старик, вскинув голову, вожделенно поглядел на нее.

С замирающим сердцем она наблюдала за третьим, который в свою очередь зажал в кулаке камешки. Ее вдруг осенило: они бросают жребий, и главным призом в этой игре будет… она, Китти!

Девушка, обхватив покрепче колени, вся сжалась от отчаяния. Как же ей ослабить этот проклятый линь и убежать?! Но все трое постоянно бросали на нее взгляды. Если она побежит, индейцы будут преследовать ее как гончие кролика и разорвут на части. Девушка, окаменев от ужаса, взирала, как камешки в третий раз упали на землю и банкомет издал триумфальный вопль победителя.

Больше он не терял времени даром. Пока двое, оставшись на месте, с напускным безразличием пускали слюни, третий решительно направился к ней и резким рывком поставил ее на ноги. Индеец с любопытством дотронулся пальцем до ее предплечий и, наклонив голову, заглянул в ее фиалковые глаза. Китти судорожно сглотнула, когда он с таким же любопытством начал расстегивать пуговицы на платье, которое просто приклеилось к ее бледной коже.

– Нет!! – закричала она, изо всех сил оттолкнув его.

Но индеец еще крепче схватил ее за руки и, заломив их за спину, спокойно завершил начатое: обнажил ее от шеи до талии, – а выплывшая в эту минуту луна осветила рассеянным светом ее голые груди, на которых соски казались темно-розовыми бутонами.

Девушка снова попыталась отстраниться, но дикарь так крепко держал ее, что она отказалась от дальнейшей борьбы и молча стояла перед ним с гордым видом. Хотя все внутри нее кричало и плакало, она не проронила ни звука, еще раз поклявшись себе, что они не услышат от нее мольбы о пощаде и не увидят ее слез.

Лысина индейца поблескивала в холодном лунном свете, а разящий от него мерзкий запах прогорклого сала душил ее. Его глубоко запавшие глаза вдруг расширились, и он, уставившись на Китти и издав какой-то заунывный вопль, вдруг отпрянул от девушки.

В полном смущении, ничего не понимая, она увидела, как двое других, вскочив на ноги, подбежали к ним и все трое с мистическим ужасом уставились на ее груди. Они обменивались короткими, похожими на тявканье фразами. Пленница попыталась лохмотьями платья прикрыть грудь, но они, отбросив ее руки в стороны, продолжали глазеть на нее, покачивая головами и завывая. Боже мой, что случилось?! Что так напугало их?

Ах да, ее родимое пятно!Дикари не отрываясь смотрели на него – на небольшую розоватую, похожую на лунный серп отметину в расщелине между грудями. Она с трудом сдерживала слезы облегчения, неслышно молясь, чтобы нечто, напугавшее их в этом пятне, не позволило им прикоснуться к ней. Дрожащими руками она снова начала застегивать лиф, и на этот раз они ее не остановили. В руке у нее осталась еще одна оторванная пуговица.

Китти устало прислушивалась к спору индейцев, которые, скривив физиономии, жестами указывали на нее. Наконец старший резким махом руки вниз дал понять, что все решено, и что-то приказал. Двое понимающе кивнули, подошли к ней и крепко связали ей руки за спиной. Китти снова медленно опустилась на землю, снова и снова убеждая себя, что жива и невредима.

Трое индейских воинов растянулись на земле почти рядом с ней, а Китти, опять подтянув колени, свернулась калачиком. Зубы ее выбивали дробь от холодного пронизывающего ветра. Какое-то время она прислушивалась к далекому печальному уханью совы, но вскоре задремала, время от времени просыпаясь от дрожи и снова засыпая.

Услышав сухой треск кустов и шорох листьев, Китти вздрогнула и открыла глаза. Подняв голову, она увидела, что это один из индейцев углублялся в темную чащу, чтобы облегчиться. Двое остальных неподвижно лежали на земле.

Руки ее, казалось, все еще продолжали спать, и она, пошевелив ими, поняла, как болят у нее все мускулы, как ноет от боли все тело… Вдруг из-за кустов, куда скрылся индеец, донесся шум глухого удара. К удивлению Китти, его соплеменники сразу вскочили, выхватив оружие, но не успели сделать и шага, как раздался распоровший тишину ружейный выстрел, и старший, с пронзительным воплем схватившись за грудь, повалился на землю. Оставшийся в живых индеец с ружьем в руках завертелся волчком, и в это мгновение Китти увидела всполох растрепанных рыжих волос, бриджи из оленьей шкуры, и на лужайку стремительно выбежал…

– Роман… Боже, да это же Роман… – прошептала она, чувствуя, как от радости рванулось из груди сердце. Он с разбега бросился на индейца и выбил у того ружье.

Сцепившись, оба покатились по земле. Индеец крепко схватил Романа за запястье и старался оттолкнуть от себя его руку, в которой был зажат нож.

У Китти от этого неистового мелькания переплетенных рук и ног остановилось на миг дыхание. Все часы, проведенные в неволе, она подавляла то и дело подступавший страх, и теперь ей пришлось даже закусить губу, чтобы сдержать рвавшийся наружу вопль.

Роман нанес индейцу сокрушительный удар в челюсть, и когда тот от боли разжал хватку на его запястье, нож, грозно сверкнув, с размаху вонзился дикарю в руку возле локтя. Индеец взвыл, хватая широко открытым ртом воздух. Китти застонала, едва не лишившись чувств: она увидела, как полуоторванная рука индейца беспомощно задергалась, как из нее хлынул, пузырясь, поток крови. Через секунду Роман вонзил нож ему под ребро.

Лежавший на земле индеец задрожал, губы его беззвучно зашевелились… наконец, издав протяжный стон, он откинул голову назад и затих.

Роман тяжело и прерывисто дышал, все еще подминая под себя противника, пока не убедился, что индеец мертв. Затем вытащил из застывшего тела нож и быстро вытер его о сухие листья. Через секунду он уже стоял рядом с Китти и взмахом ножа перерубал кожаные путы.

– Все в порядке? – спросил он.

– Кажется… да, – с трудом пролепетала Китти.

– Тогда пошли!

Подняв ее на ноги и схватив за руку, он стремительно повлек девушку от лужайки. Роман только на секунду остановился, чтобы поднять с земли ружья – индейца и свое.

– Может, неподалеку шатается еще один отряд: совсем рядом с фортом захватили двух мальчишек.

Больше разведчик ничего не сказал, и Китти теперь приходилось уповать только на резвость своих онемелых ног. Он упрямо тащил ее за собой, и вот уже впереди при неясном лунном свете она увидела массивного коня Романа. Он усадил ее в седло, а сам устроился за ее спиной.

Хорошо тренированная лошадь пошла беззвучно, уверенно выбирая дорогу среди деревьев, словно отлично знала, куда идти. А Китти чувствовала спиной его теплое тело… Расслабившись, она уронила голову Роману на грудь.

Они ехали уже около часа, когда Роман вдруг направил лошадь в небольшую лощину между двумя островерхими горными кряжами и остановился под свисающим выступом меловой скалы. Спешившись, он опустил Китти на землю и привязал коня к одной из пышных сосен, приютившихся в расщелинах, после чего жестом пригласил ее в это естественное убежище.

Почва под ногами оказалась устланной мягким ковром упругого мха, и Китти наконец укрылась от холодного ветра, от которого у нее посинели губы и онемели руки и ноги. Через минуту Роман принес грубое шерстяное одеяло, отвязанное от седельной луки.