Текст книги "Назад к Мафусаилу"

Автор книги: Бернард Джордж Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

Поэзия и непорочность материализма

Итак, звезды небесные горой стояли за Дарвина. Каждая фракция извлекала из его учения свою мораль, каждый широко мыслящий ненавистник фракций возлагал на него свои надежды, каждый праведник им воодушевлялся. Мысль о том, что столь блистательное откровение может нанести какой-то ущерб, представлялась не менее вздорной, чем опасения, что атеисты растащат у нас все столовые ложки. Физики пошли еще дальше, чем дарвинисты. Тиндаль ^{89} объявил, что видит в материи потенциальные возможности всех форм жизни, и со свойственной ирландцу живописной наглядностью представил нам картину мира, состоящего из намагниченных атомов, каждый из которых обладает положительным и отрицательным зарядом, а все они в совокупности силой притяжения и отталкивания образуют кристаллически упорядоченную структуру. […]

Однако физикам не удалось внушить свое умозрительное видение мира тем, для кого оно не было врожденным. Для широкой публики оно свелось к простому материализму, а материализм утратил непорочность и присущее ему достоинство, когда вступил в союз с восстанием дарвинистов против фетишизации Библии. Две эти силы разрушили религию до основания: Бога, причинную обусловленность, веру в Мировую Гармонию, какой бы непостижимой ни представлялась нам эта гармония, и сознание моральной ответственности как составную часть этой гармонии, – все это вытеснила полная и абсолютная пустота. Снова воцарился хаос. Поначалу у нас закружилась голова: мы испытывали радостное чувство свободы, подобно сбежавшему из дому ребенку, прежде чем его станут мучить голод и страх одиночества. В ту пору мы совсем не желали возвращения нашего Бога. Мы напечатали стихи, в которых Блейк ^{90}  – самый религиозный из наших великих поэтов – называл антропоморфного идола Старым Никтоженькой и обрушился на него с такими насмешками, о которых типографские пробелы на месте изъятых строк предоставляли только догадываться. Мы вдоволь наслушались пасторов, монотонно твердивших, что Бог поругаем не бывает ^{91} , и поэтому нам казалось в высшей степени забавным вдоволь ругать Бога, зная, что нам за это ничего не будет. Нам не приходило в голову, что Старый Никтоженька мог быть не просто смехотворной фикцией, а всего-навсего самозванцем и что разоблачение коперниковского Небесного Капитана отнюдь не доказывало отсутствия истинного капитана, но скорее доказало обратное – а именно то, что Никтоженька никого не мог бы олицетворять, не будь пригодного для олицетворения Ктоженьки. Мы проглядели значение того, что в последний раз, когда «Бога прогнали вилами», люди столь различные, как Вольтер и Робеспьер ^{92} , заявили – один, что, если Бог не существует, его следовало бы выдумать ^{93} , а другой – что после честной попытки обходиться в политической практике без Верховного Существа подобная гипотеза была признана совершенно необходимой, причем замена ее Богиней Разума оказалась недостаточной. Если два эти высказывания и цитировались, то расценивались как шутки по адресу Никтоженьки. В то время мы были совершенно уверены в том, что, какой бы закоренелый религиозный предрассудок ни смущал умы в восемнадцатом столетии, мы, дарвинисты, прекрасно можем обходиться без Бога, от которого, казалось, избавились навсегда.

Наместники царя царей

В политике гораздо легче обойтись без бога, чем без его заместителей, приспешников и священнослужителей. Католики исполняют повеления своих исповедников, не беспокоя бога, а роялисты довольствуются поклонением королю и слушаются полицейских. Однако самые надежные помощники бога часто обходятся без верительных грамот. Такими бывают и откровенные атеисты, если они люди чести и высоких гражданских чувств. Старая вера, будто богу ужас как важно, считает ли человек себя атеистом, и будто степень важности этого для него можно установить с точностью до одной сотой, в корне ошибочна: божественность заключена в чести и гражданских чувствах, а не в бормотании credo или non credo [3]3
  Верую или не верую (лат.).


[Закрыть] . Последствия этой ошибки стали явны, когда пригодность человека к высокому посту начали определять не по чести его и гражданским чувствам, а по его ответу на вопрос, верит ли он в Никтоженьку. Если он отвечал «да», его считали пригодным занять пост премьер-министра, хотя, по меткому слову самого одаренного из наших духовных лиц, на самом деле его ответ означал только, что он либо дурак, либо ханжа, либо лгун. Дарвин отменил такой способ проверки; но когда от него необдуманно отказались, выяснилось, что никакой проверки вообще нет и двери к высокому посту открыты для того, кто равнодушен к богу по той простой причине, что он равнодушен ко всему, кроме своих деловых интересов, вожделений и честолюбивых планов. В результате люди, которые ничуть не пострадали, когда пришел конец правлению Никтоженьки, очень пострадали, когда ими стали править дураки и авантюристически настроенные финансисты. Они забыли не только бога, но и Голдсмита, хотя он предупреждал их, что «никнет честь, коль деньги верх берут» ^{94} .

Помощники бога – не всегда люди, иногда ему помогают юридические и парламентарные фикции. До Дарвина государственных деятелей и публицистов сдерживала не столько мысль о боге, сколько сотворенный ими образ Общественного Мнения, которое якобы не потерпит никаких посягательств на политические свободы Британии. Излюбленной их формулой была такая: любое правительство, которое решится на то или другое нарушение той или другой политической свободы, будет свергнуто через неделю. Они лгали: такого общественного мнения не было, как не было предела долготерпению публики; теоретически она была готова к чему угодно, а практически могла вынести любое бедствие, кроме немедленной и внезапной голодухи. Но именно беспомощность народа принудила его правителей делать вид, что он не беспомощен и что именно решительное и непобедимое сопротивление народа любым шуткам с Великой хартией вольностей ^{95} , Петицией о правах ^{96} и прерогативами Парламента делает их невозможными. Во всех этих фантазиях реальным было только божественное ощущение жизненной необходимости свободы для развития человечества. Поэтому, как ни трудно было добиться политической реформы, раз пройдя через парламент, она не оставляла никакой надежды даже самым пылким своим противникам на отмену ее правительством, на возможность подкупить его и заставить от нее отказаться. От Уолпола ^{97} до Кембл-Баннермана ^{98} не было премьер-министра, которому пришли бы в голову такие позорные сделки, хотя, разумеется, очень многие из них не жалели денег на совращение членов парламентов, с тем, чтобы заставить их голосовать за свою политику.

Политический оппортунизм in excelsis [4]4
  В зените (лат.).


[Закрыть]

Как только Никтоженька был сражен Дарвином, Общественное Мнение – как представительство божества – утратило свою святость. Политические деятели Британии больше не говорили себе, что публика никогда не потерпит того-то и никогда не смирится с тем-то. Теперь они могли позволить себе простое рассуждение: во имя своих личных целей, для осуществления которых им достаточно усидеть десять или двадцать лет на правительственной скамье в парламенте, они смогут обманом или силой внушить публике доверие и повиновение любым мерам, выгодным власть предержащим. При этом любой фальшивый предлог для шага, не встречающего одобрения, окажется пригодным, если только удастся выдавать этот предлог за достойный хотя бы неделю-другую, после чего все условия и обстоятельства дела будут прочно забыты. Народные массы, обученные дурно или вообще не обученные, в целом столь невежественны и неспособны к политике, что все это само по себе не имело бы существенного значения, поскольку государственного деятеля, говорящего чистую правду, просто-напросто не поймут. Более того, полагаясь на собственную мудрость, он собьет народ с пути истинного гораздо скорее, чем в том случае, если будет руководствоваться его слепотой. В данном отношении лучший демагог ничем не отличается от худшего, так как оба в своих доказательствах используют реквизит мелодрамы. И все же существует громадная разница между политиком, который обманным путем принуждает людей поверить, будто он призван исполнять господнюю волю, в каком бы обличье она ему ни являлась, и политиком, который обманом подстрекает их содействовать его личным амбициям и коммерческим интересам плутократов, владеющих средствами печати и поддерживающих его на взаимовыгодных условиях. Почти такая же разница существует между политиком, который либо действует с наивной инстинктивностью, либо отдает себе отчет в собственном тщеславии, эгоизме, разборчивости, – и политиком, действующим так из принципа, – политиком, полагающим, что, если каждый пойдет по пути наименьшего сопротивления, результатом явится выживание сильнейших в мире абсолютной гармонии. Создайте только атмосферу фатализма из принципа, и тогда личные мнения или предубеждения отдельных государственных деятелей мало что будут значить. Кайзер, с благочестивым пылом читающий проповеди; премьер-министр, вдохновенно поющий гимны; генерал, фанатический приверженец римской католической церкви, – могут стоять у кормила политики. Но сущность самой политики будет заключаться в беспринципном оппортунизме, и судьба всех правительств будет походить на судьбу бродяги, идущего по свету куда глаза глядят и кончающего нищенством, или же на катящийся вниз по горному склону камень, который вызывает обвал лавины: их путь – путь к гибели.

Предательство западной цивилизации

За шестьдесят лет со времени опубликования книги Дарвина «Происхождение видов» политический оппортунизм навлек на парламенты презрение, вызвал широкий призыв к прямому действию путем организации промышленников (синдикализм) и разрушил самое сердце Европы в пароксизме хронического страха одной державы перед другой. Эта трусость неверующих, замаскированная бравадой военного патриотизма, преследовала державы подобно неотвязному кошмару со времени франко-прусской войны 1870 – 1871 годов. Стойкий космополитический либерализм прежних лет улетучился без следа. В настоящий момент все последние директивы для правительственного аппарата наших колоний содержат, как нечто само собой разумеющееся, запрет на любые критические высказывания, устные или письменные, по адресу должностных лиц – запрет, который шокировал бы Георга III ^{99} и исторг бы либеральные памфлеты у Екатерины II. Правители страшатся жителей пригорода и хозяев поместий, военных, дипломатов и финансистов, печати и профсоюзов – то есть всего самого эфемерного на свете, за исключением революций, которые они сами же провоцируют. Они страшились бы и революций, не будь они слишком невежественны в истории общества для того, чтобы по-настоящему осознать всю рискованность своего положения. Они не отдают себе отчета в том, что всякая революция до последнего дня кажется безнадежной и немыслимой и только тогда и происходит, когда начинает казаться безнадежной и немыслимой, ибо правители, считающие революцию возможной, заранее принимают меры и пытаются предотвратить ее, управляя разумно. Это приводит к положению, фатальному для политической стабильности, а именно: действия политиков совершенно непредсказуемы. Живи они в страхе господнем, тогда можно было бы прийти к общему согласию относительно того, что́ бог осуждает, и европейские страны могли бы поладить между собой на этой основе. Но теперешняя паника, когда премьер-министры едва дотягивают до очередных выборов, либо азартно воюя, либо отступая перед всяким, кто погрозит им кулаком, делает европейскую цивилизацию немыслимой. […]

Франция и Англия, через посредство дипломатических чиновников, заключили оборонительный пакт с Россией против Германии. Германия объединилась против них с Турцией, и два этих противоестественных и самоубийственных союза обрушились друг на друга в войне более истребительной, чем любая война со времен Тимура ^{100} , тогда как Соединенные Штаты оставались в стороне до тех пор, пока это было возможно, а прочие государства либо тоже не вмешивались, либо вступали в схватку под действием силы, подкупа – или же собственных расчетов, сосредоточенных на том, где им посчастливится урвать самый жирный кусок. В настоящий момент, несмотря на то, что непосредственные военные действия прекращены вследствие капитуляции Германии на условиях, о которых победители не смели и помышлять, блокада и голод, вынудившие ее к капитуляции, и сейчас остаются средством массового уничтожения. Между тем совершенно ясно, что, если побежденные страдают от голода, победителей ждет та же участь, и Европа покончит со своими проблемами, придя не к банкротству, но к полному хаосу.

Все происшедшее, как легко заметить, было по существу своему ничем иным, как идиотической попыткой каждой из воюющих сторон гарантировать себе преимущества сильнейшего в процессе Отбора Силой Обстоятельств. Если бы западные державы избрали своих союзников в духе Ламарка – разумно, с ясным пониманием цели и всех жизненно важных задач, ad majorem Dei gloriam [5]5
  К вящей славе божьей (лат.).


[Закрыть] ^{101} , как те, кого Ницше называл хорошими европейцами, тогда для создания Лиги Наций не потребовалось бы войны. Но поскольку ожидаемый отбор опирался на сугубо оппортунистическую основу и заключенные альянсы являлись очевидными браками по расчету, последствия их оказались не просто хуже худого, но превзошли все наихудшие опасения самого безнадежного пессимиста.

Отбор силой обстоятельств в финансовой области

Чем все это кончится, нам еще не известно. Когда лошадь падает жертвой волчьей стаи, хищники дерутся между собой за лучшие куски. Люди ничем не лучше волков, если не обладают более высокими принципами: таким образом, можно сказать, что заключение перемирия вовсе не избавило нас от войны. Цареубийцы из сербов толкнули нас в пучину мировой войны точно так же, как какой-нибудь предприимчивый землекоп потехи ради натравливает щенка на кошку. Спасти нас от продолжения этой войны не в состоянии даже высокий престиж Лиги Наций со всеми ее победоносными легионами, хотя нам все это до смерти надоело и давно стало ясно, что ничего подобного нельзя было допускать. Но мы беспомощны перед грифельной доской, испещренной цифрами национальных долгов. Ввиду отсутствия наличных денег для их оплаты (они ведь ушли на военные нужды, так как для войны требуются деньги на бочку), самым разумным было бы стереть эти цифры с доски и позволить пререкающимся сторонам распределить все доступные им средства согласно здравому коммунистическому принципу: от каждого по способностям, каждому по потребностям. Но у нас больше не осталось принципов, даже коммерческих: ибо коммерсант, который пребывает в здравом уме и твердой памяти, не допустит, чтобы Франция платила за свои неудачи в защите собственной территории, а Германия избежала расплаты за успешное вторжение на землю противника. Германия, не располагающая необходимыми для этого средствами, для изыскания таковых в условиях нашей коммерческой системы либо должна снова соперничать с Англией и Францией, чего ни одна из этих стран не допустит, либо должна делать займы у Англии, Америки или той же Франции. При таком решении вопроса кредиторы-победители будут платить друг другу в ожидании возврата собственных денег до тех пор, пока Германия не окрепнет настолько, чтобы отказаться от платы, или же не будет безнадежно разорена. Тем временем в России, где люди довольствуются сушеной воблой и тарелкой пустых щей в день, власть перешла в руки деятелей, которые понимают, что материалистический коммунизм во всех отношениях эффективнее материалистического нигилизма, и, в стремлении к разумному и упорядоченному развитию, самым решительным образом практикуют Преднамеренный Отбор трудящихся, более способных, по их убеждению, к выживанию, чем тунеядцы. Между тем западные державы плывут по течению, сталкиваясь друг с другом и разбиваясь о прибрежные скалы, в надежде на то, что такой путь сам собой приведет к Естественному Отбору наиболее приспособленных к выживанию. […]

Когда, подобно русским, наши нигилисты, под грубым давлением растущей заработной платы, которая, однако, никак не успевает за ростом цен, начнут наконец понимать, что Естественный Отбор предназначает их к уничтожению, они, быть может, припомнят, что пустая голова никому не помогла, и обратят свои помыслы к религии. Цель этой книги в том и заключается, чтобы направить все помыслы по верному пути.

Религия и романтика

Именно фальсификация религии романтикой всевозможных чудес, романтикой рая небесного и романтикой камеры пыток приводит к тому, что религия теряет устойчивость под воздействием каждого нового шага вперед в области науки, вместо того чтобы с ее помощью приобретать все большую ясность. Если паренек из английской деревни, которому внушили, что религия – это вера в буквальную истинность рассказов о Ноевом ковчеге и саде Эдема, овладеет ремеслом и попадет в скептически настроенную среду городского пролетариата, то насмешки напарников заставят его призадуматься. И тогда, осознав очевидную нелепость всех этих историй, в которые, как ему станет ясно, не верит теперь ни один честный священник, этот паренек не обнаружит способности к проведению тонких различий: он прямо заявит, что религия – это сплошное надувательство и что религиозные наставники, школьные и церковные, – лжецы и лицемеры. В зависимости от того, насколько силен в нем голос совести, он возымеет к религии либо полное равнодушие, либо непримиримую ненависть. Если голос совести в нем не очень силен, он возымеет к религии полное равнодушие, если очень силен – непримиримую ненависть.

Такой же протест против бессмысленно лживого обучения постоянно наблюдается среди людей свободных профессий, занятых на досуге чтением и интеллектуальными спорами. Они изгоняют из своих домов Библию и подчас навязывают своим несчастным детям невыносимо скучные этические трактаты рационалистского толка или же принуждают злополучных отпрысков часами просиживать на лекциях секуляристов (я сам читал много таких лекций), которые докучают им гораздо дольше, чем по современному обычаю может себе позволить священник в церкви. Наши умы столь решительно склонились в пользу логически доказуемых теорем и наглядно демонстрируемых физических и химических явлений, что мы стали неспособны воспринимать метафизические истины. Мы пытаемся избавиться от неправдоподобной и глупой лжи с помощью лжи правдоподобной и умной, призывая сатану для изгнания сатаны и тем самым все больше оказываясь в его когтях. Таким образом, если мир не лишился разума, мы обязаны святым меньше, чем громадной массе равнодушных и бездеятельных. […]

Но равнодушие не приведет человечество по дороге цивилизации к установлению истинного Града Божьего. Равнодушный государственный деятель – это логическая несообразность, а государственный деятель, равнодушный из принципа, приверженец доктрины невмешательства и примиренчества, заварит такую кашу, которой нам не расхлебать. Религия необходима нашим государственным деятелям как воздух – и, поскольку избирателями стали все, кто достиг взрослого возраста, такая религия должна поддаваться популяризации. Мысль, впервые высказанная Миллями ^{102} : «Бога не существует, но это фамильная тайна» – и долго замалчивавшаяся аристократическими политиками и дипломатами, теперь бесполезна. Послевоенное возрождение цивилизации с помощью искусственного дыхания неосуществимо: теперь совершенно необходима движущая сила единодушного одобрения. Снискать его можно только при условии, что государственные деятели будут апеллировать к жизненно важным инстинктам людей на языке всеобщей религии. Успех пропагандистской кампании «Кайзера на виселицу» во время последних всеобщих выборов продемонстрировал ужасающую эффективность близорукой демагогии, использующей всеобщее неверие. И всеобщее неверие приведет цивилизацию к гибели, если всеобщему неверию не противопоставить всеобщую религию.

Опасность реакции

Однако здесь возникает опасность, что, осознав все это, мы поведем себя точно так же, как и полвека назад: в ужасе бросимся назад к прежним суевериям, подобно тому, как в беньяновском «Пути паломника» поступил Покорный, которого Христианин погрузил в Пучину Отчаяния. Мы кинулись из огня да в полымя, где нам стало до того жарко, что мы вот-вот кинемся обратно. История человечества отмечает в духовной активности масс преимущественно панические метания от ошибочных утверждений к ошибочному отрицанию и обратно. Поэтому следует со всей четкостью и определенностью заявить, что банкротство дарвинизма отнюдь не означает, что Никтоженька есть Ктоженька, обладающий «плотью, членами и страстями»; что мир сотворен в 4004 году до рождества Христова; что церковное проклятие сулит вечную муку в чане с кипящей серой; что непорочное зачатие кладет на сексуальность печать греха; что Христос партеногенетически ^{103} произведен на свет девственницей из рода девственниц, восходящего к праматери Еве; что Троица являет собой антропоморфное чудище с тремя головами, хотя голова все же одна; что в Риме хлеб и вино превращаются на алтаре в плоть и кровь, а в Англии, еще более таинственным образом, такое превращение и совершается и не совершается; что Библия – непогрешимое научное руководство, выверенная историческая хроника и исчерпывающий кодекс морали; что можно лгать, мошенничать и убивать, но по воскресеньям очищаться от грехов в крови агнца, возгласив credo и бросив пенни на блюдечко, – и так далее и тому подобное. Цивилизацию не могут спасти ни те, кто настолько неразвит, что верит всем этим нелепостям, ни те, кто настолько чужд религии, что верит, будто религия целиком сводится к такой вере. Этим людям нельзя со спокойной душой доверить воспитание детей. Если вырождающиеся секты, подобные англиканской церкви, римской католической церкви, греческой православной церкви и всем прочим, будут упорствовать в своих попытках втиснуть человеческий разум в тесные рамки чудовищно извращенных природных истин и поэтических метафор, тогда они должны быть беспощадно изгнаны из школ до тех пор, пока либо погибнут под бременем всеобщего презрения, либо найдут душу живую, скрытую за каждой догмой. Подлинная классовая борьба будет борьбой интеллектуальных классов, и ее завоеванием будут детские души.