Текст книги "Назад к Мафусаилу"

Автор книги: Бернард Джордж Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Архиепископ. Добрый день, господин президент!

Бердж-Лубин. Добрый день, господин архиепископ! Садитесь, пожалуйста.

Архиепископ (усаживаясь между Бердж-Лубином и Барнабасом). Добрый день, господин верховный статистик!

Барнабас (злобно). Добрый день! Не возражаете, если я задам вам один вопрос?

Архиепископ (изумленный его недружелюбным тоном, с любопытством глядит на него). Нисколько. Что вас интересует?

Барнабас. Что такое, по-вашему, вор?

Архиепископ. По-моему, изрядно устаревшее слово.

Барнабас. В моем ведомстве оно еще имеет официальное хождение.

Архиепископ. В наших ведомствах полно пережитков. Посмотрите на мой галстук, передник, башмаки. Явные пережитки, но без них я, вероятно, не был бы подлинным архиепископом.

Барнабас. Еще бы!.. Так вот, слово «вор» по-прежнему имеет хождение в моем ведомстве, потому что в обществе по-прежнему имеет место такое явление, как воровство. Явление весьма мерзкое и позорное.

Архиепископ (холодно). Безусловно.

Барнабас. Для моего ведомства, сэр, вор – это человек, который превышает установленный для него законом срок жизни и получает народные деньги даже тогда, когда любой честный человек на его месте давно был бы покойником.

Архиепископ. В таком случае, сэр, позволю себе заметить, что ваше ведомство плохо знает свои функции. Если вы ошиблись в исчислении продолжительности человеческой жизни, вина за это ложится не на тех, кому вы неправильно исчислили срок жизни. А когда они к тому же продолжают трудиться и производить, их существование окупается даже в том случае, если они проживут несколько столетий.

Барнабас. Меня не интересует, как они трудятся и что производят. Это не дело моего ведомства. Меня касается одно – продолжительность их жизни, и я повторяю, что никто не имеет права жить и получать деньги, коль скоро ему положено умереть.

Архиепископ. Вы не понимаете взаимосвязи дохода и производительности.

Барнабас. Зато я понимаю, в чем состоят обязанности моего ведомства.

Архиепископ. Этого мало. Ваше ведомство лишь часть синтеза всех ведомств.

Бердж-Лубин. Синтез? Это отвлеченное понятие; следовательно, дело Конфуция. На днях я слышал от него это слово и еще тогда спросил себя, что за чертовщину оно означает. (Вставляет вилку.)Алло! Соедините меня с премьер-министром.

Голос Конфуция. Премьер-министр у аппарата.

Бердж-Лубин. Старина, тут нам попалось одно отвлеченное понятие. Никак не можем разобраться. Зайдите и растолкуйте.

Архиепископ. Позволено ли мне спросить, в какой связи встал этот вопрос?

Барнабас. А-а, теперь вы, кажется, почуяли, чем тут пахнет? Вы-то, конечно, считали себя в полной безопасности. Вы…

Бердж-Лубин. Спокойно, Барнабас! Не спешите.

Входит Конфуций.

Архиепископ (вставая). Здравствуйте, господин премьер-министр!

Бердж-Лубин (непроизвольно подражая архиепископу, также встает). Удостойте нас чести присесть, о мудрый!

Конфуций. Церемонии излишни. (Кланяется собравшимся и садится на конце стола.)

Президент и архиепископ занимают свои места.

Бердж-Лубин. Мы хотим просить вас, Конфуций, рассмотреть один казус. Допустите, что человек, не считаясь с официально установленным для него сроком жизни, прожил больше, чем два с половиной столетия. Имеет ли в данном случае верховный статистик право назвать его вором?

Конфуций. Нет. Но он имеет право назвать его обманщиком.

Архиепископ. Не нахожу, господин премьер-министр. Сколько, по-вашему, мне лет?

Конфуций. Пятьдесят.

Бердж-Лубин. Нет, меньше. Вам сорок пять, но на вид вы еще моложе.

Архиепископ. Мне двести восемьдесят три.

Барнабас (с мрачным торжеством). Ну? Я – помешанный?

Бердж-Лубин. Вы оба помешанные. Прошу прощения, архиепископ, но это уж… э-э… слишком.

Архиепископ (Конфуцию). Господин премьер-министр, сделайте одолжение, допустите, что я действительно прожил около трех столетий. Допустите чисто гипотетически.

Бердж-Лубин. Гипотетически? Что это значит?

Конфуций. Неважно. Я понимаю. (Архиепископу.)Что́ я должен допустить – что вы жили в ваших предках или с помощью метампсихоза ^{194} ?

Бердж-Лубин. Ме-там-пси… Боже правый! Ну и голова у вас, Конфуций, ну и голова!

Архиепископ. Ничего подобного. Допустите, что я в самом прямом смысле слова родился в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году и с тысяча девятьсот десятого непрерывно работал в разных профессиях. Вор я или нет?

Конфуций. Не знаю. Воровство также было одной из ваших профессий?

Архиепископ. Нет. Я был всего-навсего архиепископом, президентом и генералом.

Барнабас. Обворовал он казну или нет, получив полдюжины доходов, хотя имел право всего на один? Вот на что вы мне ответьте.

Конфуций. Безусловно, нет. Мы допустили, что с тысяча девятьсот десятого года он непрерывно работает. Сейчас две тысячи семидесятый год. Какова официальная продолжительность жизни?

Барнабас. Семьдесят восемь лет. Разумеется, это средняя цифра, и мы не возражаем, если человек иногда доживает до девяноста или, в качестве курьеза, даже до ста. Но повторяю: тот, кто превышает этот предел, – мошенник.

Конфуций. Двести восемьдесят три, деленные на семьдесят восемь, составляют больше, чем три с половиной. Ваше ведомство должно архиепископу две с половиной стоимости воспитания и три с половиной пенсии по возрасту.

Барнабас. Чепуха! Это еще почему?

Конфуций. С какого возраста люди у вас начинают работать на общество?

Бердж-Лубин. С трех лет. Начиная с трех лет они каждый день уже что-то делают. Просто так, чтобы втянуться. А самоокупаются или почти самоокупаются они с тринадцати.

Конфуций. А когда они выходят на пенсию?

Барнабас. В сорок три года.

Конфуций. Следовательно, они трудятся тридцать лет и за это, не работая, тринадцать лет получают стоимость воспитания в детстве и тридцать пять лет пенсию по старости, что составляет в сумме сорок восемь лет. Архиепископ проработал двести шестьдесят лет, а получил только одну стоимость воспитания и ни одной пенсии. Ему причитается с вас пенсия за триста лет и примерно восемь стоимостей воспитания. Таким образом, вы сильно ему задолжали. Иными словами, его долголетие принесло нации огромную экономию, а вы, живя всего семьдесят восемь лет, существуете за его счет. Он – ваш благодетель, а вы – вор. (Привстав.)Смею ли я теперь удалиться и вернуться к своим серьезным обязанностям, тем более что мой лично срок жизни сравнительно краток?

Бердж-Лубин. Погодите, старина.

Конфуций садится.

Вопрос поставлен не гипнотически или как вы там выражаетесь, а вполне серьезно. Я не верю, что все это правда, но если архиепископ и верховный статистик настаивают на своем, нам придется либо упрятать обоих в сумасшедший дом, либо основательно разобраться в деле.

Барнабас. Со мной вся эта китайщина ни к чему. Я – человек простой, метафизики не понимаю и не верю в нее, но умею обращаться с цифрами. Если архиепископ имеет право на семьдесят восемь лет, а получил деньги за двести восемьдесят три года, я утверждаю, что он получил больше, чем справе получить. Попробуйте доказать, что это не так.

Архиепископ. Я получил деньги не за двести восемьдесят три года, а всего за двадцать три, хотя сам проработал двести шестьдесят лет.

Конфуций. А что показывают ваши счетные книги – недостачу или излишки?

Барнабас. Излишки. Вот это мне и непонятно. До чего же хитры такие люди!

Бердж-Лубин. Итак, все ясно, спорить больше не о чем. Китаец говорит, что вы не правы; значит, и дело с концом.

Барнабас. Я не оспариваю доводы китайца. Но что вы скажете насчет приведенных мною фактов?

Конфуций. Если к числу их относится и утверждение, будто человек может прожить двести восемьдесят три года, я рекомендую вам отправиться на побережье и отдохнуть там неделю-другую.

Барнабас. Хватит вам намекать на мое помешательство. Пойдите и посмотрите кинохронику. Повторяю вам: этот субъект – архиепископ Хэзлем, архиепископ Стикит, президент Дикинсон, генерал Балибой и, сверх того, он сам; короче, пять человек в одном лице.

Архиепископ. Не отрицаю. И никогда не отрицал. Просто меня никто об этом не спрашивал.

Бердж-Лубин. Но черт вас… Извините, архиепископ, но это в самом деле… э-э…

Архиепископ. Не стесняйтесь. Так что вы хотели сказать?

Бердж-Лубин. Но вы действительно утонули четыре раза – вы же не так живучи, как кошка.

Архиепископ. Все очень просто. Представьте себе, в каком положении я оказался, сделав наконец поразительное открытие, что мне предстоит прожить триста лет. Я…

Конфуций (перебивая). Простите. Такое открытие невозможно. Вы и сейчас его не сделали. Коль скоро вы прожили двести лет, вы можете прожить еще хоть миллион. При чем же здесь цифра триста? Вы допустили промах уже в самом начале своей сказки, господин архиепископ.

Бердж-Лубин. Ловко, Конфуций! (Архиепископу.)Он вас поймал. Не представляю, как вы теперь выкрутитесь.

Архиепископ. Да, ход действительно ловкий. Но если верховный статистик зайдет в библиотеку Британского музея и пороется в каталоге, он обнаружит там весьма любопытную, хотя и забытую ныне книгу, опубликованную под его фамилией в тысяча девятьсот двадцать четвертом году и озаглавленную «Евангелие от братьев Барнабас». Это Евангелие гласило, что для спасения цивилизации человек должен жить триста лет. Оно доказывало, что такое долгожительство вполне возможно, и учило, как этого достичь. Кстати, я был женат на дочери одного из этих братьев.

Барнабас. Вы хотите сказать, что притязаете на родство со мной?

Архиепископ. Я ни на что не притязаю. Поскольку сейчас у меня, вероятно, уже три-четыре миллиона родственников разных степеней, я перестал поддерживать семейные связи.

Бердж-Лубин. Боже милостивый! Четыре миллиона родственников? Это реальная цифра, Конфуций?

Конфуций. В Китае она могла бы составить и сорок миллионов, не будь там ограничена рождаемость.

Бердж-Лубин. Сногсшибательно! Это доказывает… (Спохватываясь.)Нет, это исключено. Не будем терять голову.

Конфуций (архиепископу). Вы хотите сказать, что прославленные предки верховного статистика открыли вам секрет, как прожить три столетия?

Архиепископ. Отнюдь нет. Они просто были убеждены, что человек может жить столько, сколько сочтет безусловно необходимым для спасения цивилизации. Я не разделял их убеждений, во всяком случае, не сознавал, что разделяю. Их теории казались мне тогда смешными. Я считал своего тестя и его брата умными чудаками, которые внушили друг другу навязчивую идею, перешедшую затем в манию. И только на восьмом десятке, когда у меня случились серьезные осложнения с пенсионными учреждениями, я стал догадываться, что это – истина.

Конфуций. Истина?

Архиепископ. Да, господин премьер-министр, истина. Как это обычно бывает с революционными истинами, все началось с шутки. После сорока пяти лет я перестал обнаруживать какие-либо признаки постарения, и моя жена частенько подсмеивалась надо мною, уверяя, что я обязательно проживу триста лет. Сама она умерла шестидесяти восьми. Последние слова, которые я от нее услышал, сидя у постели и держа ее за руку, были: «Билл, тебе действительно не дашь и пятидесяти. Я думаю…» Тут она умолкла, задумалась и навсегда заснула. После этого стал задумываться и я. Вот вам объяснение моих трехсот лет, господин премьер-министр.

Конфуций. Очень остроумное объяснение, господин архиепископ. И очень красноречивое.

Бердж-Лубин. Вы, конечно, понимаете, архиепископ, что я лично ни на минуту не позволил себе усомниться в вашей правдивости. Вы ведь понимаете это, не так ли?

Архиепископ. Разумеется, господин президент. Вы только мне не верите, вот и все. Впрочем, я этого и не жду. На вашем месте я тоже не поверил бы. Поэтому посмотрите-ка лучше кинохронику. (Указывая на верховного статистика.)Вот он поверил.

Бердж-Лубин. Но вы же утонули! Как с этим-то быть? Человек может утонуть раз, от силы два, если он крайне неосторожен. Но четыре раза!.. Да у него, как у бешеной собаки, водобоязнь сделается!

Архиепископ. Может быть, господин премьер-министр объяснит вам, в чем тут дело.

Конфуций. Чтобы сохранить свою тайну, архиепископу надо было умереть.

Бердж-Лубин. Но ведь он жив, черт вас побери!

Конфуций. В социальном плане человек не может не делать того, что делают все. Поэтому ему приходится умирать в положенное время.

Барнабас. Разумеется. Это просто вопрос чести.

Конфуций. Отнюдь. Просто необходимость.

Бердж-Лубин. Пусть меня повесят, если я что-нибудь понимаю! Я, например, с удовольствием жил бы вечно, если бы мог.

Архиепископ. Это не так просто, как вам кажется. Вы, господин премьер-министр, сразу оценили всю затруднительность положения. А вам, господин президент, позвольте напомнить, что в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, когда закон о перераспределении доходов дал мне право на приличную пенсию по старости, я уже перевалил за восемьдесят. Я попробовал истребовать свою пенсию, но меня, ввиду моей моложавости, привлекли к ответственности за попытку получить народные деньги обманным путем. Документов у меня не было: мое свидетельство о рождении погибло задолго до этого, во время первой из великих современных войн, при взрыве бомбы, угодившей в сельскую церковь. Меня сочли сорокалетним и снова заставили работать целых пятнадцать лет: пенсионный возраст равнялся тогда пятидесяти пяти.

Бердж-Лубин. Неужели? Как только люди терпели это?

Архиепископ. Но и по истечении этого срока мне все равно не дали пенсии: я по-прежнему выглядел слишком молодо. Неприятности тянулись несколько лет. Меня то и дело таскали в промышленную полицию: там никак не хотели поверить, что я достиг возрастного предела. Меня уже прозвали Вечным жидом. Представляете себе, насколько невыносимо стало мое положение? Я предвидел, что лет через двадцать, когда по документам мне исполнится семьдесят пять, а на самом деле будет сто семнадцать, мне, по внешности, опять дадут не больше сорока пяти. Что оставалось делать? Искусственно поседеть? Взгромоздиться на костыли? Подражать голосу столетнего старика? Нет, решил я, лучше уж покончить с собой.

Барнабас. Вы обязаны были покончить с собой. Как порядочный человек вы не имели права превышать срок жизни, положенный порядочному человеку.

Архиепископ. Я и покончил с собой. Это оказалось совсем несложно. Во время купального сезона я отправился на море, положил в карман документы, удостоверяющие мою личность, и оставил одежду на берегу. Затем перебрался в другой город и сделал вид, что утратил память и не помню ни как меня зовут, ни сколько мне лет, словом, ничего о себе не знаю. Меня лечили, я выздоровел, но память не восстановилась. Так я вступил на путь постоянного чередования жизни и смерти. С тех пор я сделал несколько разных карьер. Трижды был архиепископом. Затем убедил правительство снести все наши города и выстроить их заново от фундаментов до крыш или перенести на другое место. После этого меня зачислили в артиллерию и произвели в генералы. Был я и президентом.

Бердж-Лубин. Дикинсоном?

Архиепископ. Да.

Бердж-Лубин. Но ведь тело Дикинсона было найдено и прах его погребен в соборе святого Павла ^{195} .

Архиепископ. Тело почти всегда находят: во время купального сезона тонет куча людей. Меня неоднократно кремировали. Сначала я, переодетый, обязательно присутствовал на своих похоронах – когда-то я читал про одного человека, который поступал именно так. Это описано в романе старинного писателя по фамилии Беннет ^{196} , у которого я, помнится, занял пять фунтов в тысяча девятьсот двенадцатом году. Потом мне это надоело. Сейчас я даже не дам себе труд перейти через улицу, чтобы прочесть собственную эпитафию.

Президент и премьер-министр явственно мрачнеют: их недоверчивость наконец побеждена.

Бердж-Лубин. Да понимаете ли вы, друзья, как это ужасно? Мы спокойно сидим рядом с человеком, на два столетия опоздавшим умереть. В любой момент тут же, при нас, он может рассыпаться в прах.

Барнабас. Этот не рассыпется. Этот будет получать свою пенсию до самого светопреставления.

Архиепископ. Вы преувеличиваете. Срок моей жизни – всего триста лет.

Барнабас. Меня вы, во всяком случае, переживете. Этого уже довольно.

Архиепископ (холодно). Откуда вам это известно?

Барнабас (озадаченный). Откуда мне это известно?

Архиепископ. Да, откуда? Я сам начал догадываться, что со мной, когда мне было уже под семьдесят: раньше я только гордился своей моложавостью. И лишь после девяноста я отнесся к делу с подобающей серьезностью. Даже теперь я иногда сомневаюсь, правда ли все это, хотя уже изложил вам обстоятельства, побуждающие меня полагать, что я неумышленно обрек себя на триста лет жизни.

Бердж-Лубин. Но каким образом вы этого добились? Ели лимоны? Или соевые бобы? Или…

Архиепископ. Ничего я не делал. Все получилось само по себе. И может случиться с кем угодно. С вами тоже.

Бердж-Лубин (уразумев все значение сказанного). Выходит, мы трое, сами того не подозревая, можем оказаться в вашем положении?

Архиепископ. Можете. Поэтому рекомендую хотя бы из осторожности не предпринимать никаких шагов, которые осложнили бы мое положение.

Бердж-Лубин. Черт возьми! Еще сегодня утром один из моих секретарей заметил, что я выгляжу на редкость хорошо и молодо. Барнабас, я абсолютно убежден, что я один… э-э… скажем, одна из жертв этого странного каприза судьбы.

Архиепископ. Ваш прапрапрапрадед пришел к тому же убеждению на седьмом десятке. Я его знавал.

Бердж-Лубин (уныло). Да-а, но ведь он умер.

Архиепископ. Нет.

Бердж-Лубин (воспрянув духом). Вы хотите сказать, что он жив и поныне?

Архиепископ. Нет. Его расстреляли. Уверовав в то, что жизнь его продлится триста лет, он стал совершенно другим человеком. Начал говорить людям правду и так им этим досадил, что они воспользовались кое-какими пунктами парламентского акта, который он сам же провел во время первой мировой войны, а затем умышленно позабыл отменить. Его посадили в лондонский Тауэр и расстреляли.

Звонок на коммутаторе.

Конфуций (отвечает). Да. (Слушает.)

Женский голос. Министр внутренних дел просит приема.

Бердж-Лубин (не расслышав). Что она говорит? Кто просит приема?

Конфуций. Министр внутренних дел.

Барнабас. О, черт побери! Опять эта ужасная женщина!

Бердж-Лубин. В ней действительно есть что-то отталкивающее, хоть я и не пойму, в чем тут дело. Собой она совсем недурна.

Барнабас (взрываясь). Оставьте фривольный тон, бога ради!

Архиепископ. Это выше его сил, господин верховный статистик: трое из его шестнадцати предков по мужской линии были женаты на урожденных Лубин.

Бердж-Лубин. Полно, полно! Я и не думал фривольничать. Эту даму пригласил не я. Может быть, кто-нибудь из вас?

Конфуций. Ее служебный долг – раз в три месяца являться на личный доклад к президенту.

Бердж-Лубин. Ах, вот как! В таком случае полагаю, что мой служебный долг – принять ее. Лучше всего попросим ее сюда. Она вернет нас к реальной жизни. Не знаю, как вы, друзья мои, а я совершенно одурел.

Конфуций (в аппарат). Президент готов немедленно принять министра внутренних дел.

Присутствующие молча смотрят на дверь, откуда должен появиться министр внутренних дел.

Бердж-Лубин (неожиданно, архиепископу). Вы, наверно, много раз были женаты?

Архиепископ. Всего один. Нельзя давать обет быть верным до смерти, когда ее приходится ждать триста лет.

Снова неловкое молчание. Входит министр внутренних дел. Это красивая женщина в цвете лет: сильное тело, стройный стан, безупречная осанка, поступь богини. Выражение лица и манеры обличают в ней серьезность, быстроту, решительность, суровость, непреклонность. Вместо блузы на ней туника, как у Дианы; вместо золотого обруча на лбу – небольшая серебряная корона. В остальном одета она почти так же, как мужчины, которые при ее появлении встают и с невольным уважением склоняют головы. Она подходит к свободному креслу между Барнабасом и Конфуцием.

Бердж-Лубин (с наигранной веселостью и любезностью). Счастлив видеть вас, миссис Лутстринг.

Конфуций. Ваше небесное присутствие – великая честь для нас.

Барнабас. Добрый день, сударыня.

Архиепископ. К сожалению, не имел удовольствия встречаться с вами раньше. Я – архиепископ Йоркский.

Миссис Лутстринг. Мы, несомненно, где-то встречались, господин архиепископ: ваше лицо мне знакомо. Мы… (Неожиданно обрывает фразу.)Ах нет, вспомнила: это были не вы. (Садится.)

Мужчины садятся.

Архиепископ (также в замешательстве). Вы уверены, что не ошиблись, миссис Лутстринг? Когда я гляжу на ваше лицо, у меня возникают странные ассоциации. Передо мной словно открывается дверь, вы стоите на пороге, узнаете меня и приветливо улыбаетесь. Не случалось ли вам когда-нибудь отпирать мне дверь?

Миссис Лутстринг. Я часто отпирала ее человеку, которого вы мне напомнили. Но он давно умер.

Мужчины, за исключением архиепископа, быстро переглядываются.

Конфуций. Осмелюсь спросить – как давно?

Миссис Лутстринг (изумленная его тоном, недовольно смотрит на него и, помолчав, отвечает). Неважно. Очень давно.

Бердж-Лубин. Не спешите с выводами насчет архиепископа, миссис Лутстринг. Он куда старше, чем кажется. Во всяком случае, старше вас.

Миссис Лутстринг (печально улыбаясь). Не думаю, господин президент. Но это деликатная тема, и я предпочла бы не углубляться в нее.

Конфуций. Тут возникает еще один вопрос.

Миссис Лутстринг (безапелляционно). Если это вопрос о моем возрасте, вам лучше воздержаться от него, господин премьер-министр. Все сведения о моей личной жизни, которые могут вас интересовать, вы найдете в книгах верховного статистика.

Конфуций. Вопрос, о котором я думал, адресован не вам. Осмелюсь, однако, заметить, что подобная чувствительность чрезвычайно удивляет меня в женщине, стоящей, по нашему общему мнению, бесконечно выше обычных человеческих слабостей.

Миссис Лутстринг. У меня могут быть причины, которые не имеют ничего общего с обычными человеческими слабостями, господин премьер-министр. Надеюсь, это будет принято во внимание?

Конфуций (кланяясь в знак согласия). Итак, задаю свой вопрос. Имеете ли вы, господин архиепископ, основания полагать, – а, по всей видимости, так оно и есть, – что случившееся с вами не случилось ни с кем другим?

Бердж-Лубин. Верно, черт побери! Я об этом даже не подумал.

Архиепископ. Я никогда не встречал человека с такой же судьбой, как моя.

Конфуций. Откуда вам это известно?

Архиепископ. Мне никто не рассказывал, что находится в столь же необычном положении.

Конфуций. Это ничего не доказывает. Разве сами вы говорили кому-нибудь о своем положении? Нам, во всяком случае, нет. А почему?

Архиепископ. Меня поражает, что я слышу такой вопрос из уст столь проницательного человека, господин премьер-министр. Когда мне стало наконец ясно, что со мной произошло, я был уже достаточно стар, чтобы знать, как жестоки двуногие и как надо опасаться ненависти, с которой они, подобно остальным животным, преследуют своего собрата, имеющего несчастье хоть в чем-нибудь отличаться от них, быть, как они выражаются, ненормальным. В числе сочинений классика двадцатого столетия Уэллса есть роман о породе людей, чей рост вдвое превышал обычный, а также рассказ о человеке, попавшем в руки племени слепорожденных. ^{197} Гигантам пришлось с боем отстаивать свою жизнь от малорослых, а зрячему слепцы выкололи бы глаза, не сбеги он от них в пустыню, где и погиб самым жалким образом. И в этом, и в других случаях поучения Уэллса не прошли для меня даром. Кстати, однажды я занял у него пять фунтов, которые так и не отдал, что поныне лежит бременем на моей совести.

Конфуций. Разве Уэллса читали вы один? Разве у людей в вашем положении, если таковые существуют, не было тех же оснований хранить тайну?

Архиепископ. Вы правы. Но я бы знал о них. Вы, недолгожители, все очень ребячливы. Встреться мне человек моего возраста, я сразу догадался бы. Но такого я не встречал.

Миссис Лутстринг. А женщину ваших лет вы узнали бы?

Архиепископ. Я… (Обрывает фразу, поворачивается и, пораженный намеком, подозрительно всматривается в собеседницу.)

Миссис Лутстринг. Сколько вам лет, господин архиепископ?

Бердж-Лубин. Он уверяет, что двести восемьдесят три. Не правда ли, милая шутка? Знаете, миссис Лутстринг, он уже почти убедил нас, но тут появились вы, и ваш несокрушимый здравый смысл очистил атмосферу.

Миссис Лутстринг. Вы вполне искренни, господин президент? Я слышу в вашем голосе бодрые утвердительные нотки, но не слышу убежденности.

Бердж-Лубин (вскакивая). Ну вот что, довольно с меня разговоров об этой чертовщине! Извините за невежливость, но они действуют мне на нервы. Даже самая лучшая шутка хороша лишь до известного предела. Мы его перешли. Я… Сегодня я очень занят. У всех нас дел выше головы. Конфуций подтвердит вам, что мне предстоит тяжелый день.

Барнабас. Разве у вас может быть дело важнее, если только все это правда?

Бердж-Лубин. Вот именно – если это правда! А это неправда.

Барнабас. И разве у вас вообще есть дела?

Бердж-Лубин. Есть ли у меня дела? Вы, кажется, забыли, Барнабас, что я все-таки президент и несу на своих плечах все бремя государственных обязанностей.

Барнабас. Есть у него обязанности, Конфуций?

Конфуций. Только одна – быть президентом.

Барнабас. Значит, ему нечего делать.

Бердж-Лубин (мрачно). Отлично, Барнабас! Дурачьтесь и дальше. (Садится.)Ну, продолжайте.

Барнабас. Я не уйду отсюда, пока мы до конца не распутаем это мошенничество.

Миссис Лутстринг (угрожающе поворачиваясь к верховному статистику). Что такое? Что вы сказали?

Конфуций (Барнабасу). Ваше утверждение ничем не подкреплено. Не употребляйте терминов, затемняющих существо вопроса.

Барнабас (довольный тем, что может обратиться к Конфуцию и тем самым избежать взгляда миссис Лутстринг). Ну, скажем иначе: эти противоестественные ужасы. Вы удовлетворены?

Конфуций. Более или менее. Однако слово «ужасы» допускает слишком много толкований.

Архиепископ. Под словом «ужасы» верховный статистик разумеет лишь нечто необычное.

Конфуций. Я замечаю, что уважаемый министр внутренних дел не выказал никаких признаков изумления и недоверия, узнав о преклонном возрасте досточтимого прелата.

Бердж-Лубин. Она просто не приняла это всерьез. Да и кто принял бы? Не правда ли, миссис Лутстринг?

Миссис Лутстринг. Нет, я приняла это всерьез, господин президент. Теперь я вижу, что ошиблась. Мы с архиепископом уже встречались.

Архиепископ. А я и не сомневался. Я не случайно вообразил себе отпираемую дверь и улыбающееся мне женское лицо. Это воспоминание о чем-то, что действительно было, хотя теперь мне кажется, что я видел ангела, распахивающего предо мной райские врата.

Миссис Лутстринг. А может быть, горничную, открывающую дверь дома, где жила любимая вами девушка?

Архиепископ (с разочарованной миной). Вот оно что! Как чудесно меняется действительность в нашем воображении! Смею, однако, заметить, миссис Лутстринг, что превращение горничной в ангела отнюдь не более удивительно, чем превращение ее в весьма достойного и способного министра внутренних дел, с которым я сейчас беседую. Ангела я в вас узнаю, а вот горничную, по правде сказать, нет.

Бердж-Лубин. Что такое «горничная»?

Миссис Лутстринг. Вымерший вид. Женщина в черном платье и белом переднике, которая открывала двери на стук или звонок и была либо вашим тираном, либо вашей рабыней. Я служила горничной в доме одного из отдаленных предков верховного статистика. (Конфуцию.)Вы интересовались моим возрастом, господин премьер-министр. Мне двести семьдесят четыре года.

Бердж-Лубин (галантно). Вам их не дашь. Ни за что не дашь.

Миссис Лутстринг (повернув к нему лицо, серьезным тоном). А вы присмотритесь получше, господин президент.

Бердж-Лубин (смело глядит на нее, затем улыбка его гаснет, и он неожиданно закрывает глаза руками). Да, вам их можно дать. Теперь я убедился: это правда. Конфуций, позвоните в сумасшедший дом и распорядитесь, чтобы за мной прислали санитарную карету.

Миссис Лутстринг (архиепископу). Зачем вы открыли им свою тайну? Нашу тайну!

Архиепископ. Они сами до нее докопались. Меня выдала кинохроника. Но я даже не подозревал, что я не один такой. А вы?

Миссис Лутстринг. Я знавала еще одну. Она была кухаркой. Потом ей надоело жить, и она покончила с собой.

Архиепископ. Боже правый!.. Впрочем, смерть ее упрощает ситуацию. Мне ведь удалось убедить этих господ, что инцидент лучше сохранить в тайне.

Миссис Лутстринг. Что? В тайне? Теперь, когда президент в курсе дела? Да не пройдет и недели, как об этом будет знать весь город.

Бердж-Лубин (обиженно). Это уж чересчур, миссис Лутстринг! Вы говорите так, словно я заведомый болтун. Барнабас, неужели у меня действительно такая репутация?

Барнабас (безнадежно). Что поделаешь. Это у вас конституция такая.

Конфуций. Это в высшей степени неконституционно. Но тут уж, как вы справедливо заметили, ничего не поделаешь.

Бердж-Лубин (торжественно). Заверяю, что ни одна государственная тайна не была разглашена мною кому бы то ни было, кроме, разве что, министра здравоохранения. Но она – олицетворенная сдержанность. Многие думают, что раз она негритянка…

Миссис Лутстринг. Сейчас уже не важно, промолчите вы или все разболтаете. Когда-то это имело бы большое значение. Но дети мои умерли.

Архиепископ. Да, дети, наверно, страшно осложняли вашу жизнь. У меня их, к счастью, не было.

Миссис Лутстринг. Одна из дочерей была моей любимицей. Через несколько лет после того, как я утонула в первый раз, мне стало известно, что она потеряла зрение. Я поехала к ней. Она была уже слепой девяностошестилетней старухой. Она попросила меня посидеть и поговорить с ней: мой голос напомнил ей голос покойной матери.

Бердж-Лубин. Да, все это, без сомнения, ужасно сложно. Честное слово, сам не знаю, хотелось ли бы мне жить дольше, чем остальные!

Миссис Лутстринг. Вы в любой момент можете покончить с собой, как та кухарка. Правда, она болела инфлюэнцей. Долго жить – сложно, страшно и все-таки замечательно. Я не поменялась бы судьбой с обычной женщиной, как не поменяюсь с майской мухой, живущей всего один час.

Архиепископ. Что натолкнуло вас на мысль о долгожительстве?

Миссис Лутстринг. Книга Конрада Барнабаса. Ваша будущая жена уверила меня, что это куда интересней «Наполеонова оракула» и «Альманаха старого Мура» ^{198} , которыми зачитывались мы с кухаркой. Я была тогда совершенно невежественна и, в отличие от любой образованной женщины, сочла, что долгожительство не такая уж немыслимая вещь. Но вскоре я об этом начисто забыла, вышла замуж за бедняка, работала день и ночь, растила детей и выглядела лет на двадцать старше, чем была. В один прекрасный день, когда муж мой давно уже умер, а дети стали самостоятельны и разъехались по всему свету, я заметила, что выгляжу на двадцать лет моложе, чем мне полагалось бы. И тут меня осенило.