Текст книги "Назад к Мафусаилу"

Автор книги: Бернард Джордж Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

Часть V
У предела мысли

Год 31920-й н. э., летний день. Залитая солнцем лужайка у южного подножия лесистого холма. На западной его стороне ступени и колоннада небольшого красивого храма в классическом вкусе. Между храмом и холмом грубая замшелая каменная лестница, уходящая к поросшей деревьями вершине. На восточном склоне роща. Посредине лужайки, неподалеку от холма, алтарь – низкий мраморный стол длиной в человеческий рост, стоящий параллельно ступеням храма. На переднем плане от алтаря веером расходятся полукруглые мраморные скамьи, отделенные от него широким проходом. Юношии девушкипляшут под звуки нескольких флейт, на которых играют музыканты, сидящие в непринужденных позах на ступенях храма. Детей не видно: впечатление такое, что всем присутствующим не меньше чем по восемнадцати лет. У некоторых юношей бороды. Покрой одежды, архитектура театра, форма алтаря и полукруглых скамей напоминают греческий стиль IV века до н. э. в вольной трактовке. Движения танцоров, стремительно исполняющих нечто вроде фарандолы, необычайно изящны и пластичны: никто не скачет и не обнимает партнера, как это принято у нас. После первого круга они хлопками останавливают музыкантов, и те начинают играть сарабанду. В этот момент на лестнице между холмом и храмом появляется странная фигура. Человек, погруженный в задумчивость, медленно, с закрытыми глазами, спускается вниз, машинально нащупывая ногами грубые неровные ступени. Он почти обнажен – на нем только полотняная юбочка, вроде шотландской, да и та, в сущности, представляет собой широкий пояс с несколькими карманчиками и висящей на нем кожаной сумкой. Судя по мужественной осанке новоприбывшего, это мужчина в цвете лет; ни глаза его, ни рот не обличают никаких признаков старости; однако лицо, плотное и свежее, покрыто сетью морщин – от еле заметных, не толще волоска, до глубоких борозд, словно время трудилось над каждым дюймом его кожи в течение целых геологических эпох. Голова у него могучая и красивая, но совершенно лысая: кроме ресниц – ни одного волоска. Не замечая окружающих, он идет прямо на одну из танцующих пар, разделяет ее, просыпается и с изумлением осматривается. Пара возмущенно останавливается, другие тоже, музыка смолкает. Юноша, которого он толкнул, обращается к нему – без злобы, но и без намека на то, что мы называем хорошими манерами.

Юноша. Эй, старый лунатик, не пора ли раскрыть глаза да посмотреть, куда идешь?

Древний (тихо, кротко и снисходительно). Я не знал, что тут детская, а то бы не направился в эту сторону. Такое всегда может случиться. Продолжайте ваши игры – я поверну обратно.

Юноша. Останься и хоть раз порадуйся жизни. Мы научим тебя плясать.

Древний. Нет, благодарю. Я плясал, когда был ребенком, как вы. Пляска – это неумелая попытка войти в ритм жизни. Мне было бы тяжело выбиться из него ради ваших детских забав. Да я и не смогу, даже если захочу. Но в ваши годы плясать приятно, и мне жаль, что я вам помешал.

Юноша. Полно тебе! Признайся-ка лучше, что ты несчастлив. До чего же страшно смотреть на вас, древних: ходите в одиночку, никого не замечаете, не пляшете, не смеетесь, не поете, словом, ничего не берете от жизни! Нет, мы будем не такими, когда вырастем. У вас собачья жизнь.

Древний. Неправда. Ты повторяешь старинное выражение, даже не подозревая, что на земле водилось когда-то животное, которое называли собакой. Те, кто занимается исчезнувшими формами жизни, скажут вам, что собака любила слушать собственный голос и прыгала, когда бывала довольна, – совсем как вы. Значит, это у нас собачья жизнь, дети мои.

Юноша. Если так, собака была хорошее умное животное. Она подала вам благой пример.

Древний. Дети мои, дайте нам жить и веселиться на свой лад. (Поворачивается и хочет уйти.)

Девушка. Не спеши. Почему вы, древние, не расскажете нам, как вы развлекаетесь? У вас, наверное, есть свои тайные радости, которые вы скрываете от нас и которые никогда вам не приедаются. А вот мне наскучили наши песни и пляски. И все мои партнеры тоже.

Юноша (подозрительно). Наскучили? Я это запомню.

Все переглядываются, словно в словах девушки скрыт некий зловещий смысл.

Девушка. Нам всем скучно. Зачем же притворяться? Это естественно.

Несколько молодых людей. Нет, нет. Нам не скучно. Вовсе это не естественно.

Древний (девушке). Выходит, ты старше, чем он. Ты растешь.

Девушка. Откуда ты это знаешь? Разве я старше их на вид?

Древний. Нет, я даже не взглянул на тебя. Мне безразлично, как ты выглядишь.

Девушка. Благодарю.

Общий смех.

Юноша. Ах ты старый чудак! Ты, наверно, уже забыл разницу между мужчиной и женщиной.

Древний. Эта разница давным-давно не интересует меня в том смысле, в каком интересует вас. А что нас не интересует, то мы забываем.

Девушка. Ты так и не ответил, что выдает мои годы. А я хочу это знать. Я действительно старше этого мальчика – намного старше, чем он предполагает. Как ты это узнал?

Древний. Очень просто. Ты больше не притворяешься. Ты признаешь, что детские игры – пляски, пение, спаривание – довольно быстро приедаются и наскучивают. И ты больше не стараешься выглядеть моложе своих лет. А это признак перехода от детства к отрочеству. Кстати, посмотри, какой неописуемой рванью ты прикрыта. (Касается рукой ее одежды.)Вот здесь совсем протерлось. Почему ты не сделаешь себе новое платье?

Девушка. Да я ничего и не заметила. К тому же новое платье – это слишком хлопотно. Одежда – такая обуза! Я думаю, что когда-нибудь научусь обходиться без нее, как вы, древние.

Древний. А вот это уже признак зрелости. Скоро ты забудешь про игрушки, забавы и сласти.

Юноша. Что? Она станет такой же несчастной, как вы?

Древний. Дитя, даже минута того упоения жизнью, какое вкушаем мы, убила бы тебя. (Торжественной поступью удаляется через рощу.)

Все, помрачнев, провожают его взглядом.

Юноша (музыкантам). Играйте. Попляшем еще.

Музыканты, пожав плечами, встают со ступеней и гурьбой направляются в храм. Остальные следуют за ними, кроме девушки, которая садится на алтарь.

Другая девушка (на ходу). Ну вот, древний всех расстроил. Это ты виноват, Стрефон, – ты сам к нему привязался. (Уходит с огорченным видом.)

Второй юноша. Зачем было говорить ему дерзости? (Уходит, недовольно ворча.)

Стрефон (вдогонку). Мне казалось, у нас принято дерзить всем древним из принципа.

Третий юноша. Тоже верно. Иначе с ними сладу не будет. (Уходит.)

Девушка. Почему вы не смеете открыто дать им отпор? Я же посмела.

Четвертый юноша. Потому что мы форменные ублюдки, отвратительные, жалкие, трусливые, – вот почему. Примирись с правдой, хоть она и неприглядна. (Уходит.)

Пятый юноша (оглянувшись, бросает на ходу со ступеней). И не забудь, дитя, даже минута того упоения жизнью, какое вкушаю я, убила бы тебя. Ха-ха-ха!

Стрефон (он единственный, кто остался с девушкой). А ты не идешь, Хлоя?

Девушка качает головой.

(Бросаясь к ней.)Что-нибудь случилось?

Хлоя (в трагической задумчивости). Не знаю.

Стрефон. Значит, что-то и впрямь случилось. Ты это хотела сказать?

Хлоя. Да, со мною что-то творится, а что – не знаю.

Стрефон. Ты разлюбила меня. Я это уже с месяц как почувствовал.

Хлоя. А тебе не кажется, что все это глупости? Нельзя же без конца вести себя так, словно вся жизнь – одни пляски да нежности.

Стрефон. А что в ней есть лучшего? Ради чего еще жить?

Хлоя. Экий вздор! Не будь таким легкомысленным.

Стрефон. С тобой происходит что-то страшное. У тебя не осталось ни сердца, ни чувства. (Садится на алтарь рядом с ней и закрывает лицо руками.)Я так несчастен!

Хлоя. Несчастен? До чего же пуста твоя голова, если у тебя одна забота – как бы поплясать с девушкой, которая ничем не лучше остальных!

Стрефон. Раньше ты так не считала. Стоило мне взглянуть на другую, как ты уже злилась.

Хлоя. Мало ли что я делала, когда была ребенком. Тогда для меня существовало лишь то, что можно отведать, потрогать, увидеть. И мне хотелось взять все это себе – точно так же, как хотелось поиграть с луной. А теперь предо мной распахнулся целый мир. Нет, не мир – вселенная. Даже мелочи стали для меня чем-то великим и захватывающе интересным. Ты когда-нибудь задумывался над значением чисел?

Стрефон (выпрямляясь, с явным разочарованием). Числа? Что может быть скучнее и противней?

Хлоя. Нет, они увлекательны, прямо-таки увлекательны. Мне хочется бросить наши вечные пляски и музыку, посидеть одной и подумать о числах.

Стрефон (негодующе вскакивает). Ну, это уж слишком! Я давно тебя заподозрил. И не один я – все наши. Все девушки говорят, что ты скрываешь свои годы, что грудь у тебя стала плоской, что мы наскучили тебе и ты при каждом удобном случае норовишь поговорить с древними. Скажи правду: сколько тебе лет?

Хлоя. Я ровно вдвое старше тебя, мой бедный мальчик.

Стрефон. Вдвое? Значит, тебе четыре года?

Хлоя. Почти.

Стрефон (со стоном опускаясь на алтарь). Ох!

Хлоя. Только ради тебя, бедный мой Стрефон, я уверяла, что мне два года: мне уже было столько, когда ты родился. Я видела, как ты вылупился из скорлупы. Ты был такой очаровательный ребенок – крупный, хорошенький, так забавно бегал и говорил с нами, что я сразу отдала тебе сердце. А теперь я, кажется, совсем потеряла его – мной владеет нечто более великое. Но все-таки по-своему, по-детски, мы были очень счастливы с тобой первый год, правда?

Стрефон. Я был счастлив, пока не заметил, что ты охладела ко мне.

Хлоя. Не к тебе, а ко всему обыденному в нашей жизни. Подумай: мне предстоит жить сотни, может быть, тысячи лет. Неужели ты полагаешь, что я согласна убить целые века на то, чтобы плясать, слушать, как флейты выводят все те же ноты и мелодии, восторгаться красотой все тех же колонн и арок; говорить громкие слова; лежать в твоих объятиях, хотя это неловко и неудобно; вечно ломать себе голову, какого цвета выбрать одежду, вечно надевать ее и стирать; отсиживать с другими определенные часы за столом, поглощая пищу и вместе с ней слабые яды, которые искусственно возбуждают чувство наслаждения; а ночью забиваться в постель и проводить полжизни в бессознательном состоянии. Сон – это нечто постыдное; последние недели я перестала спать. По ночам, когда вы лежите, как бесчувственные, – а по-моему, это отвратительно, – я скитаюсь по лесу и думаю, думаю, думаю. Я вбираю в себя мир, разымаю его на части, вновь воссоздаю, придумываю новые методы, изобретаю опыты для проверки этих методов и великолепно провожу время. Каждое утро мне все тяжелей возвращаться к вам, и я знаю: скоро наступит день – может быть, он уже наступил, – когда я не вернусь совсем.

Стрефон. Но ведь жить так ужасно холодно и неудобно!

Хлоя. Ах, оставь ты эти удобства! Если постоянно думать о них, жизнь теряет всякую цену. Из-за них зима превращается в пытку, весна – в болезнь, лето – в обузу, и только осень приносит облегчение. Если б древние стремились к удобствам, они могли бы сделать из своей жизни сплошной праздник. Но они и пальцем не шевельнут ради удобств. Они не спят под крышей, не носят одежды – на них только пояс с карманами для разной мелочи. Они готовы сидеть на мокром мхе и колючем дроке, даже если в двух шагах от них сухой вереск. Два года тому назад, когда ты родился, я этого не понимала. А теперь чувствую, что ради всех удобств на свете не дам себе труда лишний раз шагнуть.

Стрефон. Но ты не понимаешь, что все это значит для меня. Это значит, что для меня ты умрешь. Уже умираешь. Выслушай меня! (Обнимает ее.)

Хлоя (отстраняясь). Не надо. Разговаривать можно и не касаясь друг друга.

Стрефон (с ужасом). Ох, Хлоя, это же самый ужасный признак! Древние никогда не притрагиваются друг к другу.

Хлоя. А зачем притрагиваться?

Стрефон. Ах, не знаю! Но неужели тебе не хочется коснуться меня? Раньше ты это любила.

Хлоя. Правда, любила. Когда-то нам казалось, что спать обнявшись очень приятно, только мы никогда не могли заснуть: тяжесть наших тел останавливала кровообращение вот тут, выше локтя. Затем мои чувства начали понемногу изменяться. Тело твое стало мне безразлично, но голова и руки еще волновали меня. А теперь прошло и это.

Стрефон. Значит, ты меня совсем разлюбила?

Хлоя. Вздор! Я люблю тебя еще глубже, чем раньше. Впрочем, вероятно, не только тебя. Я хочу сказать, что сильнее люблю теперь всех. Но мне не хочется без нужды притрагиваться к тебе и уж подавно не хочется, чтобы ты притрагивался ко мне.

Стрефон (решительно встает). Итак, всему конец. Я тебе противен.

Хлоя (нетерпеливо). Повторяю: ты не противен мне, но раздражаешь меня своей непонятливостью. По-моему, впредь мне лучше быть одной. А ты поищи себе новую подругу. Не выбрать ли тебе ту девушку, которая должна родиться сегодня?

Стрефон. Не нужна мне девушка, которая родится сегодня. Откуда я знаю, какая она будет? Мне нужна ты.

Хлоя. Я не могу быть с тобой. Пойми, что это так, и примирись с этим. Нет никакого смысла гоняться за женщиной вдвое старше тебя. Я не в силах ради тебя продлить свое детство. Пора любви приятна, но коротка. Настало время уплатить долг природе. Ты меня больше не привлекаешь, а я не стремлюсь привлечь тебя. В мои годы человек растет быстро: с каждой неделей я все больше взрослею.

Стрефон. Ты называешь это взрослеть, а я называю это стареть с каждой минутой. Ты уже сейчас старше, чем была в начале нашего разговора.

Хлоя. Нет, так быстро я не взрослею, а только сознаю, что уже повзрослела. Теперь, когда я чувствую, что детство позади, каждое твое слово все больше убеждает меня в этом.

Стрефон. А твой обет? Ты забыла о нем? Мы все приносили его в этом храме, в храме любви. Ты клялась еще горячей, чем остальные.

Хлоя (с мрачной улыбкой). Никогда не давать сердцу остыть! Никогда не уподобляться древним! Никогда не гасить священный светильник! Никогда не изменять и не забывать! Вечно помнить об этом, потому что мы – первые любовники, которым суждено соблюсти клятву, столько раз принесенную и столько раз нарушенную прошлыми поколениями! Ха-ха-ха! Умора!

Стрефон. Что тут смешного? Это благородный, святой уговор, и я буду верен ему, пока жив. Неужели ты нарушишь его?

Хлоя. Милый мальчик, он расторгся сам собой. Все переменилось, невзирая на мой ребяческий обет. (Встает.)Ты не возражаешь, если я прогуляюсь по лесу одна? Наша болтовня кажется мне непростительной тратой времени: мне о стольком нужно подумать.

Стрефон (вновь падая на алтарь и закрывая глаза руками). Сердце мое разбито. (Всхлипывает.)

Хлоя (пожимая плечами). На мое счастье, я рассталась с детством, не испытав твоих страданий. Это доказывает, как мудро я поступила, избрав возлюбленного вдвое моложе себя. (Направляется к роще и наполовину скрывается между деревьями.)

В этот момент из храма выходит кудрявый мускулистый юноша, более взрослый и мужественный, чем Стрефон, и с порога окликает девушку.

Юноша. Эй, Хлоя, там не видно древней женщины? Час рождения давно уже наступил. Ребенок брыкается как безумный. Того и гляди преждевременно вылупится из скорлупы.

Хлоя (смотрит на лестницу, ведущую к вершине холма, указывает на нее рукой и говорит). Вот она, Акис. (Пересекает рощу и исчезает за деревьями.)

Акис (подходя к Стрефону). Что случилось? Хлоя обидела тебя?

Стрефон. Она стала взрослой, невзирая на все свои обещания. Она скрывала от нас свои годы. Ей уже четыре!

Акис. Четыре? Сочувствую тебе, Стрефон. Мне самому уже три, и я знаю, что такое преклонный возраст. Не стану напоминать, что тебя предупреждали, – я этого не люблю, – но она действительно стала менее гибкой, похудела с лица, и грудь у нее делается плоской.

Стрефон (в отчаянии). Не надо про это!

Акис. Возьми себя в руки. Сегодня у нас много дел: сначала рождение, потом праздник художников.

Стрефон (поднимаясь). Стоит ли родиться на свет только затем, чтобы через каких-то четыре года превратиться в противоестественное, бессердечное, черствое, безрадостное чудовище? Кому нужны художники, если они не властны воплотить в жизнь свои высокие замыслы? Как мне хочется умереть и разом покончить со всем! (Отходит к самой дальней скамье и гневно бросается на нее.)

Пока Стрефон предается ламентациям, по лестнице с холма спускается древняя женщина, которая успевает услышать бо́льшую часть его жалоб. Она похожа на древнего мужчину – так же лыса, так же лишена всякого очарования, присущего ее полу, но выглядит в высшей степени любопытно и, пожалуй, страшно. Грудь у нее мужская, фигура также, и только голос выдает ее истинный пол. На ее нагое тело небрежно наброшена ритуальная мантия, в руках – два инструмента, напоминающие тонкие пилы. Она проходит между юношами к алтарю.

Древняя (Стрефону). Дитя, ты только начинаешь. (Акису.)Готов ли ребенок родиться?

Акис. Давным-давно, древняя. Кричит, брыкается, бранится. Мы уже уговаривали эту девочку успокоиться и подождать твоего прихода, но она, разумеется, плохо поняла нас и проявляет сильное нетерпение.

Древняя. Очень хорошо. Выносите ее на солнце.

Акис (спешит в храм). Все готово. Идем.

Музыка в храме играет мажорный марш.

Древняя (приближаясь к Стрефону). Посмотри на меня.

Стрефон (сердито отворачиваясь). Благодарю. Я не желаю, чтобы меня лечили. Лучше уж быть несчастным на свой лад, чем бесчувственным, как вы.

Древняя. Тебе нравится быть несчастным? Ничего, скоро ты это перерастешь.

Из храма выходит процессия, предводительствуемая Акисом. Шесть юношейнесут на плечах какой-то груз, прикрытый роскошным, но легким покровом. Перед ними шествует группа девушек, несущих новую тунику, кувшины с водой, серебряные блюда с отверстиями, ткани и огромные губки. Остальные, держа в руках увитые лентами жезлы, усыпают путь цветами. Ношу опускают на алтарь, покров сдергивают, и глазам предстает колоссальное яйцо.

(Деловито выпростав руки из-под мантии и раскладывая пилы на алтарь так, чтобы до них было легко дотянуться.)Мне послышалось, ты сказал, что это девочка?

Акис. Да.

Девушка, несущая тунику. Какое безобразие! Неужели нельзя было мальчика?

Несколько юношей (протестующе). Зачем нам мальчики? Девочек! Нам нужны девочки!

Голос девочки из яйца. Выпустите меня! Выпустите. Я хочу родиться. Я хочу родиться. (Яйцо качается.)

Акис (выхватив у одного из юношей жезл и стуча им по яйцу). Кому я сказал – уймись? Жди. Скоро ты родишься.

Голос из яйца. Нет, сейчас, сейчас! Я хочу родиться, хочу родиться! (Сильные удары внутри яйца, качающегося так сильно, что юношам приходится удерживать его на алтаре.)

Древняя. Тише!

Музыка смолкает, яйцо перестает раскачиваться. Древняя берет пилы и несколькими движениями вскрывает яйцо. В раскрытой скорлупе сидит новорожденная – хорошенькая, очаровательно свежая, розовая девушка, которой в наши дни дали бы лет семнадцать. Кое-где к ней еще прилипли остатки белка.

Новорожденная (ослепленная раскрывшимся перед ней миром). О-о! О-о! (Во время последующей сцены она продолжает постанывать, несмотря на все уговоры.)

Акис. А ну-ка помолчи!

Новорожденную обмывают, она визжит и отбивается.

Юноша. Не вырывайся, чертенок! Ты же вся еще липкая.

Девушка. Тебя надо вымыть, маленькая. Ну, не капризничай, не капризничай. Будь паинькой.

Акис. Перестань, или я заткну тебе рот губкой.

Девушка. Закрой глазки, иначе будет щипать.

Вторая девушка. Будь же умницей. Ты ведь не первая рождаешься на свет.

Новорожденная визжит.

Акис. Поделом тебе. Кому говорили – закрой глаза?

Юноша. Да вытирайте же ее скорей, не то она от меня вырвется. (Новорожденной.)Сиди тихо, или я из тебя лепешку сделаю!

Начинается одевание. Новорожденная кудахчет от удовольствия.

Девушка. А ручки вот сюда, маленькая. Ну, разве не красиво? Ты очень хорошенькая в этом платьице.

Новорожденная (в восторге). О-о! О-о!

Второй юноша. Нет, другую руку: ты надеваешь задом наперед. Эк, ты, глупышка!

Акис. Вот теперь все. Ты чистенькая и приличная. А ну, вставай! Гоп! (Рывком поднимает ее, ноги у ней разъезжаются, но уже через несколько шагов она начинает управлять своими движениями.)Итак, вперед!.. Она перед тобой, древняя. Наставь ее.

Древняя. Как вы ее назовете?

Акис. Амариллидой.

Древняя (новорожденной). Твое имя Амариллида.

Новорожденная. Что оно означает?

Юноша. Любовь.

Девушка. Мать.

Второй юноша. Лилию.

Новорожденная (Акису). А тебя как зовут?

Акис. Акис.

Новорожденная. Я люблю тебя, Акис. Ты должен быть только моим. Обними меня.

Акис. Осторожно, малышка! Мне уже три года.

Новорожденная. Ну и что? Я люблю тебя, и ты будешь моим, если не хочешь, чтобы я опять спряталась в скорлупу.

Акис. Не спрячешься – она разбита. Вот, погляди. (Указывает на Стрефона, который все это время сидел на скамье и даже не взглянул на рождение – до того он поглощен своим горем.)Видишь этого беднягу?

Новорожденная. Что с ним?

Акис. Родившись, он избрал своей возлюбленной девушку, которой было два года. Теперь ему самому столько же, и сердце его разбито, потому что ей целых четыре. Это значит, что она выросла, стала как вот эта древняя женщина и покидает его. Если ты изберешь меня, нам предстоит лишь год счастья, а потом я вырасту и разобью твое сердце. Лучше выбери самого молодого из нас.

Новорожденная. Никого я кроме тебя не выберу. А ты не расти. Мы будем вечно любить друг друга.

Общий смех.

Почему вы смеетесь?

Древняя. Слушай меня, дитя.

Новорожденная. Поди прочь, старая уродина! Я тебя боюсь.

Акис (древней). Дай ей минутку. Она еще не совсем разумна. Да и можно ли ждать другого от ребенка, которому всего пять минут от роду?

Новорожденная. Мне кажется, я уже становлюсь разумней. Конечно, я была еще очень молода, когда сказала дерзость, но в голове у меня быстро проясняется. Растолкуйте мне, пожалуйста, все, все.

Акис (древней). Как по-твоему, у нее все в порядке?

Древняя окидывает новорожденную критическим взором, ощупывает, как френолог, неровности ее черепа, пробует мускулы на руках, похлопывает по ногам, осматривает зубы, на секунду заглядывает в глаза и, наконец, отпускает ее с видом человека, исполнившего свой долг.

Древняя. Ничего, годится. Может жить.

Все размахивают жезлами и кричат от радости.

Новорожденная (негодующе). Могу жить! А если бы что-нибудь оказалось не в порядке?

Древняя. Такие дети у нас не живут, дочь моя. Жизнь здесь дается недешево. Но все равно ты ничего бы не почувствовала.

Новорожденная. Ты хочешь сказать, что меня убили бы?

Древняя. Убить – одно из тех смешных слов, которые новорожденный приносит с собой из прошлого. Завтра ты его уже забудешь. А теперь слушай. Впереди у тебя четыре года детства. Ты не будешь очень счастлива, но тебя заинтересует и займет новизна мира, а товарищи научат тебя, как все эти четыре года сохранять видимость счастья с помощью того, что у них называется искусством, забавами и наслаждением. Самое тяжелое время для тебя уже прошло.

Новорожденная. Как! За пять минут?

Древняя. Нет, за два года, что ты росла в яйце. Ты прошла там через различные стадии. Сперва напоминала собой вымерших животных, которые встречаются теперь только в ископаемом виде; потом стала похожа на человека, и за пятнадцать месяцев проделала весь путь развития, на который человек тратил когда-то двадцать лет блужданий на ощупь от рождения до созревания. Еще пятьдесят он проводил в полудетском состоянии, а у тебя оно будет длиться четыре года. Затем он дряхлел и умирал. А ты не умрешь, пока с тобой не произойдет несчастный случай.

Новорожденная. Что такое несчастный случай?

Древняя. Рано или поздно ты упадешь и свернешь себе шею, на тебя обрушится дерево, в тебя ударит молния. Так или иначе, когда-нибудь придет конец и тебе.

Новорожденная. А почему со мной должен произойти несчастный случай?

Древняя. Этого не объяснить. Он произойдет – и все тут. Рано или поздно с каждым что-нибудь происходит, было бы время. А у нас его целая вечность.

Новорожденная. Ничего со мной не произойдет. В жизни не слышала такого вздора! Я-то уж себя уберегу.

Древняя. Это ты так думаешь.

Новорожденная. Не думаю, а знаю. Я буду вечно наслаждаться жизнью.

Древняя. Если из тебя получится бесконечно разносторонний человек, жизнь действительно покажется тебе бесконечно интересной. А пока что тебе предстоит одно – играть с товарищами. Как видишь, у них много красивых игрушек: театр, картины, священные статуи, цветы, яркие ткани, музыка и, главное, они сами – для ребенка нет игрушки лучше, чем другой ребенок. К концу четвертого года ты изменишься, станешь мудрой, и тебя облекут властью.

Новорожденная. А я хочу ее сейчас.

Древняя. Не сомневаюсь. Она нужна тебе для того, чтобы играть с миром, раздергивая его на части.

Новорожденная. Но я хочу только посмотреть, как он устроен. Потом я опять соберу его, и он станет еще лучше.

Древняя. Было время, когда детям позволялось играть миром, потому что они обещали сделать его лучше. Но они не сделали его лучше и довели бы до гибели, будь у них такая же власть, какую дадут тебе, когда ты перестанешь быть ребенком. А пока что твои сверстники научат тебя всему, что нужно. Тебе не возбраняется общаться и с древними, но не советую: почти всем нам давно уже наскучило смотреть на детей и разговаривать с ними. (Хочет уйти.)

Новорожденная. Погоди. Объясни, что я должна делать и чего не должна. Я чувствую, что мне не хватает воспитания.

Все, кроме древней, смеются.

Древняя. Завтра ты перерастешь и это. Делай что хочешь. (Уходит вверх по холму.)

Участники церемонии уносят в храм ритуальный реквизит и осколки скорлупы.

Акис. Представляешь себе? Эта старуха существует уже семьсот лет, но до сих пор с нею не произошло несчастного случая и ей не надоело жить.

Новорожденная. Разве может надоесть жить?

Акис. Может. Если, конечно, жизнь всегда одинакова. Но древние каким-то чудом ухитряются изменяться. Иногда посмотришь, а у них несколько лишних голов, или рук, или ног – ну прямо смех разбирает. Большинство из них разучилось говорить, и тем, кто присматривает за нами, приходится раза два в год упражняться, чтобы развязать себе язык. Насколько я понимаю, им безразлично все на свете. Они никогда не веселятся. Не знаю, как они выдерживают. Они не ходят даже на праздник искусств. Та старуха, что помогла тебе вылезти из яйца, бродит сейчас, предаваясь никому не нужным размышлениям, хотя знает, что сегодня празднество.

Новорожденная. Что такое празднество?

Акис. Два наших лучших ваятеля покажут свои последние творения, а мы увенчаем их цветами, будем петь им дифирамбы и плясать вокруг них.

Новорожденная. Как замечательно! А что такое ваятель?

Акис. Вот что, малышка, догадывайся обо всем сама и не задавай вопросов. Первые несколько дней старайся поменьше раскрывать рот, побольше смотреть и слушать. Не годится, чтобы ребенка слышали, – его должны только видеть.

Новорожденная. Это кто, по-твоему, ребенок? Мне уже полных четверть часа. (С самым взрослым видом садится на скамью подле Стрефона.)

Голоса в храме (протестующе, разочарованно, возмущенно). О! О! Мерзость! Стыд! Срам! Гадость! Это что, шутка? Да ведь это же древние! Ну и ну! Ты с ума сошел, Архелай? Это обидно! Оскорбительно! Фу! (И т. д., и т. п. Недовольные, ворча, высыпают на ступени храма.)

Акис. Эй, что у вас там такое? (Направляется к ступеням.)

Из храма выходят два ваятеля – один с двухфутовой бородой, другой безбородый. Между ними шествует красивая нимфа: резкие черты лица, волосы черные, густые и вьющиеся, вид властный.

Властная нимфа (стремительно спустившись с ваятелями на середину лужайки, останавливается на полпути между Акисом и новорожденной). Не пытайся меня запугать, Архелай, только потому, что у тебя искусные руки. Ты играешь на флейте?

Архелай (бородатый ваятель справа от нее). Нет, Экрасия, не играю. При чем здесь флейта? (Тон у него наполовину насмешливый, наполовину раздраженный, и ясно видно, что он решил не принимать свою собеседницу всерьез, невзирая на всю ее красоту и властность.)

Экрасия. Да то, что вы, не задумываясь, судите о наших лучших флейтистах и берете на себя смелость решать, хорошо они играют или нет. Почему же я не имею права судить о ваших бюстах, хотя ваяю не лучше, чем ты играешь на флейте?

Архелай. На флейте или еще на чем-нибудь сыграет любой дурак – тут достаточно поупражняться; а вот ваяние – это тебе не в трубку дудеть, это искусство, творчество. В ваятеле должно быть нечто от божества. Его рука создает форму, через которую раскрывается дух. Он творит не для твоего, даже не для собственного удовольствия, а потому что не может иначе. Твое же дело – принять его создания или отвергнуть, если ты их недостойна.

Экрасия (презрительно). Недостойна? Ого! А может быть, я вправе отвергнуть их потому, что они недостойны меня?

Архелай. Недостойны тебя? Перестань нести вздор, чванная хвастунья. Что ты понимаешь в нашем ремесле?

Экрасия. То, что понятно каждому культурному человеку, – что художник должен творить прекрасное. До сегодняшнего дня твои произведения были прекрасны, и я первая заявила об этом.

Архелай. Невелика заслуга! Могла бы и не заявлять – у людей есть глаза; они сами видят то, что ясно как день.

Экрасия. Однако ты был очень рад, когда я заговорила об этом. Тогда ты не называл меня чванной хвастуньей, а чуть не задушил в объятиях. И даже изобразил меня в виде гения искусства, который опекает твоего детски беспомощного учителя Марцелла. (Указывает на второго ваятеля.)

Марцелл, безмолвно и задумчиво следивший за их беседой, вздрагивает, качает головой, но сохраняет молчание.

Архелай (задиристо). Тогда ты просто вскружила мне голову своей болтовней.

Экрасия. Я первая открыла в тебе талант. Правда это или нет?

Архелай. Все и без того знали, что я человек недюжинный: я родился на свет с бородой в три фута.

Экрасия. Да, но теперь она укоротилась до двух. Наверно, в этом лишнем футе и таился твой талант, коль скоро ты разом утратил и то и другое.

Марцелл (с сардоническим смешком). Ха! При рождении борода у меня была в три с половиной фута, но ее спалила молния, убившая заодно того древнего, который меня принимал. Однако и без единого волоска на лице я стал величайшим ваятелем десяти последних поколений.

Экрасия. Тем не менее ты пришел к нам сегодня с пустыми руками. И нам остается одно – увенчать Архелая. Другие-то вообще ничего не выставили.

Акис (спустившись со ступеней храма и обогнув сзади одну из полукруглых скамей, приближается к трем спорщикам). Почему вы ссоритесь, Экрасия? Что у тебя вышло с Архелаем?

Экрасия. Он обидел нас! Оскорбил! Надругался над своим искусством! Ты знаешь, как мы ждали этого дня, когда должны были снять покров с двенадцати бюстов, поставленных Архелаем в храме. Так вот, пойди и взгляни на них. Больше мне нечего прибавить. (Быстро отходит и садится на скамью, там, где сзади на нее оперся Акис.)