Текст книги "Назад к Мафусаилу"

Автор книги: Бернард Джордж Шоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

Бердж. Я торжественно заявляю, что это чудовищная ложь.

Фрэнклин. Уж не пытаетесь ли вы отрицать, что все было именно так? Разве эти никем не опровергнутые слухи оказались клеветой, а опубликованные письма – фальшивками?

Бердж. Нет, конечно. Но я здесь ни при чем. Премьером был тогда не я. Им был этот старый болтун, этот сошедший с круга шарлатан Лубин ^{157} . Он, а не я был тогда премьером.

Фрэнклин. Выходит, вы ничего не знали?

Бердж (пожав плечами, садится). Ну, сказать мне об этом, разумеется, сказали. Но что я мог сделать? Если бы мы не согласились, нам, вероятно, пришлось бы уйти из правительства.

Фрэнклин. Совершенно верно.

Бердж. Но мы не имели права бросить страну на произвол судьбы в столь критический момент. Гунны были у ворот. В такие минуты долг каждого – жертвовать собой ради отечества. Мы обязаны были стать выше партийных интересов, и я с гордостью заявляю: мы и не думали о партии. Мы крепко держались…

Конрад. За власть?

Бердж (поворачиваясь к нему). Да, сэр, за власть. Иными словами, за ответственность, опасность, изнурительный труд, оскорбления, непонимание, за такие муки, что мы охотно поменялись бы участью с солдатами на передовой. Попробуй вы сами долгие месяцы глотать аспирин и бромистый калий, чтобы хоть немного поспать, власть перестала бы казаться вам лакомым кусочком.

Фрэнклин. Значит, вы все-таки признаете, что в условиях нашей парламентарной системы Лубин ничего другого не мог сделать?

Бердж. Что касается Лубина, на устах моих печать. Я ни за что не скажу ни слова против старика. Никогда не говорил и не скажу. Он стар, он никогда не был подлинным государственным деятелем, потому что ленив, как кот на печи, и не желает ни во что вникать. Он умеет одно: разглагольствовать в стиле, который приемлем для тех, кто сидит в парламенте на задних скамьях. И все-таки я не скажу о нем ничего худого. Я понимаю, вы не очень высоко цените меня как государственного человека, но я-то, во всяком случае, кое на что способен. У меня есть энергия – этого не станете отрицать даже вы. Но Лубин! О боги, Лубин! Если бы вы только знали…

Горничнаяраспахивает дверь и докладывает.

Горничная. Мистер Лубин.

Бердж (вскакивая с кресла). Лубин?.. Это что, заговор?

Все в замешательстве встают, глядя на дверь. Входит Лубин, йоркширец лет семидесяти, с седыми волосами, еще позволяющими догадаться, что когда-то он был блондином скандинавского типа. Манеры у него неброские, держится он без претензий, явно полагая, что ему и так обеспечено всеобщее уважение, но в нем чувствуются исключительное спокойствие и уверенность в себе, резко контрастирующие с тревожным интеллектуализмом Фрэнклина и гипнотической самовлюбленностью Берджа. В его присутствии они сразу начинают выглядеть несчастными: рядом с этой цветущей личностью им так же неуютно, как четырехгранной втулке в круглом отверстии бочки.

Горничнаяуходит.

Лубин (направляясь к Фрэнклину). Как поживаете, мистер Барнабас? (Тон у него непринужденный и любезный, словно хозяин здесь он, а Фрэнклин – смущенный, хотя и желанный гость.)Однажды я уже имел удовольствие встретиться с вами в Мэншен Хаус ^{159} . Если не ошибаюсь, это был прием по случаю сотой годовщины мира с Америкой ^{160} .

Фрэнклин (пожимая ему руку). Нет, это произошло много раньше, на митинге по венесуэльскому вопросу ^{161} , когда у нас с Америкой чуть не дошло до войны.

Лубин (невозмутимо). Да, да, совершенно верно. Я отлично помню – что-то связанное с Америкой. (Похлопывает Фрэнклина по руке.)Ну, как вы жили эти годы? Все в порядке, не так ли?

Фрэнклин (смягчая сарказм улыбкой). Если не считать некоторого ухудшения здоровья, вполне естественного за столь долгий срок.

Лубин. Еще бы! Еще бы! (Переводя взгляд на Сэвви.)А эта юная леди…

Фрэнклин. Моя дочь Сэвви.

Сэвви, покинув подоконник, подходит к отцу и Лубину.

Лубин (горячо пожимая ей руку обеими руками). Почему же она никогда не заглянет к нам?

Бердж. Мне кажется, Лубин, вы не заметили, что и я здесь.

Сэвви, пользуясь случаем, отступает к дивану, куда украдкой перебирается и Хэзлем, садящийся слева от нее.

Лубин (с неподражаемой непринужденностью усаживаясь в кресло Берджа). Дорогой Бердж, вы крайне несправедливы к себе, если полагаете, что ваше присутствие и вашу энергию можно не ощутить даже на расстоянии в десять миль. Как поживаете? Как поживают ваши друзья газетчики?

Бердж, готовый взорваться, делает резкий жест, но Лубин все так же невозмутимо и благодушно продолжает.

И что, осмелюсь спросить, привело вас к моему старому другу Барнабасу?

Бердж (усаживаясь в кресло Конрада, который, растерявшись от неожиданности, остается стоять в углу). Могу ответить, если угодно: то же, что и вас. Я здесь, чтобы заручиться поддержкой мистера Барнабаса, весьма ценной для моей партии.

Лубин. Для вашей партии? То есть для партии газетчиков?

Бердж. Для либеральной партии, лидером которой я имею честь быть.

Лубин. Неужели? Очень интересно. Мне казалось, что лидер либеральной партии – я. Как бы то ни было, вы очень любезны, пытаясь снять с меня такое бремя, если, конечно, партия вам позволит.

Бердж. Вы как будто намекаете, что я не пользуюсь доверием и поддержкой партии?

Лубин. Я ни на что не намекаю, дорогой Бердж. Мистер Барнабас может подтвердить, что все мы ценим вас чрезвычайно высоко. Страна многим вам обязана. В годы войны вы весьма успешно обеспечивали снабжение фронта. Правда, на мирной конференции вы действовали не столь успешно, но все равно в ваших благих намерениях никто не сомневается.

Бердж. Вы чрезвычайно любезны, Лубин. Позвольте только заметить, что невозможно возглавлять прогрессивную партию, не двигаясь вперед.

Лубин. Вы хотите сказать, невозможно для вас? А вот я без малейшего затруднения делал это целых десять лет. И это были очень приятные годы – годы спокойствия и процветания.

Бердж. Да, но чем они кончились?

Лубин. Вашим приходом к власти, Бердж. Надеюсь, вы на это не в претензии?

Бердж (яростно). Они кончились мором и голодом, мечом, огнем и смертоубийством.

Лубин (одобрительно хмыкнув). Я вижу, даже нонконформист умеет цитировать молитвенник, когда ему это выгодно. Как вы ликовали, Бердж, когда стали премьером! Помните вы этот нокаут?

Бердж. Не забывайте: в нокауте оказался не я. А вы помните, как боролись до последней капли крови?

Лубин (невозмутимо, Фрэнклину). Кстати, я отлично помню вашего брата Конрада. Приятный человек, исключительный ум! Он еще тогда все объяснял мне, что нельзя бороться до последней капли крови, – человек умрет задолго до этого. Чрезвычайно интересная и совершенно верная мысль! Меня познакомили с ним на митинге, где я выдержал атаку суфражисток. Когда их пришлось вывести силой, они истошно вопили и лягались.

Конрад. Нет, это произошло позднее, на митинге в поддержку билля о предоставлении женщинам избирательных прав.

Лубин (замечая наконец Конрада). Совершенно верно. Я отлично помню – что-то связанное с женщинами. Память никогда не изменяет мне. Благодарю. Не познакомите ли меня с этим джентльменом, Барнабас?

Конрад (далеко не любезно). Я и есть тот самый Конрад. (Обиженно опускается на свободный чипендейловский стул.)

Лубин. Неужели? (Приветливо смотрит на Конрада.)Ну, разумеется, это вы. У меня безошибочная память на лица. Но (указывая глазами на Сэвви)ваша прелестная племянница без остатка приковала к себе мое внимание.

Бердж. Поговорим же наконец серьезно, Лубин. Ей-богу, мы прошли через такие страшные испытания, что нам пора бы стать серьезными.

Лубин. Я полагаю, нет нужды напоминать мне об этом. В мирное время, для поддержания своей работоспособности, я по воскресеньям старался отрешиться от всяких мирских забот. Но на войне нет праздников, и за последние годы случались воскресенья, когда я был вынужден играть по шестьдесят шесть партий в бридж, чтобы не думать об известиях с фронта.

Бердж (скандализованный). Шестьдесят шесть партий в воскресенье!

Лубин. Вы, вероятно, пели по шестьдесят шесть псалмов. Но в отличие от вас я не могу похвалиться ни звучным голосом, ни особой набожностью; поэтому мне оставалось одно – играть в бридж.

Фрэнклин. Если позволите, вернемся к цели вашего визита. Замечу вам, что, по-моему, вы оба вполне могли бы уступить свои места лейбористской партии.

Бердж. Но я и сам лидер лейбористов в истинном смысле этого слова. Я… (Обрывает на полуслове, потому что Лубин, подавив легкий зевок, встает и невозмутимо начинает говорить, хотя и без большого воодушевления.)

Лубин. Лейбористской партии? О нет, мистер Барнабас! Нет, нет и еще раз нет. (Направляется к Сэвви.)В этом смысле нам не угрожают никакие осложнения. Разумеется, мы должны будем уступить лейбористам несколько мест. Допускаю даже, больше мест, чем мы рассчитывали до войны, но… (Подходит к дивану, где сидят Сэвви и Хэзлем, садится между ними, берет Сэвви за руку и оставляет разговор о лейбористах.)Ну-с, милая девушка, что у вас хорошего? Что вы поделываете? Смотрели последнюю пьесу Шодди ^{162} ? Расскажите мне поподробнее о ней, о новых книгах, вообще обо всем.

Сэвви. Вы не знакомы с мистером Хэзлемом? Это наш приходский священник.

Лубин (и сейчас еще не замечая Хэзлема). Никогда о нем не слышал. Стоящий человек?

Сэвви. Я только что представила вам его. Вот это и есть мистер Хэзлем.

Хэзлем. Здравствуйте!

Лубин. Прошу прощения, мистер Хэзлем. Счастлив познакомиться. (К Сэвви.)Ну-с, много ли вы написали новых книг?

Сэвви (она ошеломлена, но разговор забавляет ее). Ни одной. Я не писательница.

Лубин. Неужели? Чем же вы тогда занимаетесь? Музыкой? Танцами в тунике? ^{163}

Сэвви. Ничем.

Лубин. Слава богу! Мы с вами созданы друг для друга. Кто же ваш любимый поэт, Сэлли?

Сэвви. Сэвви.

Лубин. Сэвви? Впервые слышу. Расскажите о нем. Я не хочу отставать от века.

Сэвви. Это не поэт. Это меня зовут Сэвви, а не Сэлли.

Лубин. Сэвви! Странное имя, но звучит очень мило. Сэвви! Похоже на китайское. Что оно означает?

Конрад. Сокращенное «сэвидж».

Лубин (трепля Сэвви по руке). La belle sauvage! [7]7
  Прекрасная дикарка (франц.).


[Закрыть]

Хэзлем (встает и, предоставив Сэвви Лубину, переходит к камину). Мне кажется, что, коль скоро речь идет о прогрессивной политике, церкви здесь нечего делать.

Бердж. Чепуха! Утверждение, будто церковь несовместима с прогрессом, – это один из тех лозунгов, которые наша партия должна отбросить. Покончите с церковью как государственным институтом, покончите с епископами, подсвечниками, тридцатью девятью статьями ^{164} , и англиканская церковь станет не хуже любой другой. Я готов повторить это где угодно.

Лубин. Не сомневаюсь, дорогой Бердж: вам ведь безразлично, кто вас слушает. (К Сэвви.)Так кто же ваш любимый поэт?

Сэвви. У меня нет любимчиков среди поэтов. А кто ваш?

Лубин. Гораций.

Сэвви. Какой Гораций?

Лубин. Квинт Гораций Флакк ^{165} , благороднейший из римлян, дорогая моя.

Сэвви. А, он из мертвых! Тогда все понятно. У меня на этот счет есть своя теория. Если мертвецы возбуждают в нас особый интерес, значит, мы сами когда-то были этими людьми. Вы, наверно, очередное воплощение Горация.

Лубин (восхищенно). В жизни не слышал более тонкой, глубокой и проникновенной мысли! Барнабас, поменяемся дочерьми. Предоставляю вам выбор – у меня их две.

Фрэнклин. Человек предполагает, Сэвви располагает.

Лубин. И что же скажет Сэвви?

Бердж. Лубин, я здесь для того, чтобы говорить о политике.

Лубин. Совершенно верно, Бердж: вы же не признаете других тем. А я здесь для того, чтобы болтать с Сэвви. Отведите Берджа в соседнюю комнату, Барнабас, – пусть он там выговорится.

Бердж (полусердито, полуснисходительно). Ну, довольно, Лубин. Мы все-таки переживаем кризис…

Лубин. Дорогой Бердж, жизнь – это болезнь, и различие между людьми определяется тем, на какой стадии болезни каждый находится. Вы всегда в состоянии кризиса, а я – в состоянии выздоровления и наслаждаюсь им. Выздоровление – настолько приятная стадия, что ради нее стоит поболеть.

Сэвви (приподнимаясь). Я, пожалуй, лучше уйду, чтобы не отвлекать вас.

Лубин (усаживая ее на место). Ни в коем случае, дорогая моя. Вы отвлекаете только Берджа, а ему полезно отвлечься, ради такой прелестной девушки – тем более. Это как раз то, что ему нужно.

Бердж. Я порой завидую вам, Лубин. Великий прогресс человечества, исполинский вихрь столетий – все проносится мимо вас, а вы стоите на месте.

Лубин. Благодарю вас, но я не стою, а сижу, и притом очень удобно. Покрутитесь в этом вихре. Когда устанете, вернетесь и найдете Англию такой же, какой она была, а я буду сидеть на своем обычном месте и слушать рассказы мисс Сэвви о разных интересных вещах.

Сэвви (проявлявшая во время этого диалога все более явное беспокойство). Не давайте ему перебивать вас, мистер Бердж. Видите ли, мистер Лубин, я ужасно интересуюсь рабочим движением, и теософией, и послевоенной реконструкцией, и еще многим другим. Не сомневаюсь, что элегантным девицам из вашего высшего круга жутко льстит, когда вы сидите и любезничаете с ними, как сейчас со мной, но я не элегантна и мало похожа на обычных девиц. У меня нет вкуса, но есть серьезные интересы. Будьте же и вы серьезны, а если не будете, я пересяду к мистеру Берджу и попрошу его взять меня за руку.

Лубин. Но, дорогая моя, он даже не знает, как это делается. Берджа считают записным волокитой…

Бердж (подскакивая). Лубин, это неслыханно! Я…

Лубин (продолжая). Но на самом деле он примерный семьянин. Его имя связывают с самыми прославленными красавицами, но для него в мире есть лишь одна женщина – и это не вы, дорогая, а его прелестная жена.

Бердж. Вы прикидываетесь защитником моей репутации лишь для того, чтобы порочить ее. Будьте добры ограничиться собственной особой и собственной супругой. Им-то и следует посвятить все ваше внимание.

Лубин. Я пользуюсь преимуществом, которое дают мне мой возраст и очевидная для всех безгрешность. Мне ведь нет нужды так упорно бороться с собой, как вам при вашей вулканической энергии.

Бердж (с глубоким сознанием своей силы). Еще бы!

Фрэнклин. Мне кажется, мистер Лубин, я выражу мнение не только свое и брата, но, вероятно, и своей дочери, если скажу, что нам было бы весьма интересно познакомиться с вашими политическими взглядами, поскольку и ваш визит, и визит мистера Джойса Берджа, безусловно, продиктованы политическими соображениями.

Лубин (с несокрушимым благодушием подчиняясь просьбе, разом берет ясный, вежливый, деловой тон). С удовольствием, мистер Барнабас. На мой взгляд, нам прежде всего следует выяснить, в какой мере мы можем надеяться, что после выборов вы займете в парламенте место рядом с нами.

Фрэнклин. Мистер Лубин, под словом «политика» я разумею отнюдь не выборы, депутатские места, партийные фонды, избирательные списки или даже, как это ни прискорбно, парламент в его теперешнем виде. Лучше уж говорить о бридже, чем о предвыборной возне: первая игра интереснее второй.

Бердж. Он хочет спорить о принципах, Лубин.

Лубин (холодно и отчетливо). Я отлично понимаю мистера Барнабаса. Но выборы – величина переменная, а принципы – величина постоянная.

Конрад (нетерпеливо). Боже правый!

Лубин (невозмутимо и властно останавливая его). Минутку, доктор Барнабас. Основные принципы, на которых зиждется современное цивилизованное общество, достаточно полно усвоены образованными людьми. Опасность, однако, в том, что полуобразованная масса и ее любимцы – демагоги, да простит мне Бердж столь резкое выражение…

Бердж. Продолжайте и не беспокойтесь обо мне. У меня найдется, что сказать.

Лубин. Что полуобразованная масса не сознает, как прочны и устойчивы эти принципы. Возьмите, к примеру, весь этот шум вокруг лейбористской партии, ее мнимой новой политики и новых принципов. Члены ее еще убедятся, что, при всем своем честолюбии и претензиях, они способны изменить незыблемые законы политической экономии не в большей степени, чем закон всемирного тяготения. Смею утверждать, что заявляю это со знанием дела: я специально занимался рабочим вопросом.

Фрэнклин (с интересом и не без удивления). Серьезно?

Лубин. Да. Это было еще в начале моей политической карьеры. Мне предложили выступить перед слушателями рабочего университета и настоятельно посоветовали не отказываться: в те годы там выступали и Гладстон, и Морли ^{166} , и другие. Задача была не из легких – тогда я еще не познакомился с политической экономией. Как вам известно, по профессии я юрист, а в университете занимался классической филологией. Но я полистал справочники и тщательно изучил вопрос. Вывод мой был таков: правильная точка зрения состоит в том, что в основе тред-юнионизма, социализма и прочего лежит порожденная невежеством иллюзия, будто заработная плата, производство и распределение национального богатства могут регулироваться законодательством или иными формами человеческой деятельности. На самом деле они подчиняются лишь строго научным законам, открытым и обоснованным крупнейшими авторитетами в этой области. Естественно, что теперь, столько лет спустя, я уже не помню хода своих рассуждений во всех подробностях, но, если угодно, за несколько дней восстановлю его в памяти, и можете не сомневаться, что при случае я сумею дать твердый и убедительный отпор этим невежественным и беспомощным в практическом смысле людям, с той, конечно, оговоркой, что мне придется в разумных пределах проявить к ним терпимость и несколько польстить им, чтобы, отказывая им в поддержке, не задеть при этом чувства избирателей из рабочего класса. Короче говоря, я могу повторить свое выступление почти без подготовки.

Сэвви. Но, мистер Лубин, у меня тоже университетское образование, и я знаю, что все эти незыблемые законы политической экономии, якобы управляющие заработной платой и распределением богатства, не что иное, как старомодный вздор.

Фрэнклин (шокированный).Но, дорогая, это же невежливо!

Лубин. Нет, нет, не браните ее. Не надо ее бранить. (К Сэвви.)Я понимаю: вы – ученица Карла Маркса.

Сэвви. Да нет же. Экономическое учение Карла Маркса – совершенный нонсенс.

Лубин (наконец несколько растерялся и он). Ну и ну!

Сэвви. Прошу прошения, мистер Лубин, но это все равно что вести разговоры про эдемский сад.

Конрад. А почему бы о нем не поговорить? Во всяком случае, такие разговоры – первый намек на биологию.

Лубин (вновь обретая самообладание). Ничего не имею против. Я ведь слыхал о Дарвине.

Сэвви. Дарвин тоже устарел.

Лубин. Как! Уже?

Сэвви. Мистер Лубин, не надо смеяться надо мной – вы не чеширский кот ^{167} . Я не собираюсь сидеть и помалкивать, как примерная жена прошлого века, чтобы вы, мужчины, могли завладеть разговором и выдавать всякую допотопную дребедень за последнее слово политической мудрости. То, что я говорю, мистер Лубин, – это не мои собственные домыслы, а самая ортодоксальная точка зрения современной науки. Только форменные ископаемые могут утверждать, что в основе социализма лежит незнание политической экономии и что эволюцию придумал Дарвин. Это вам подтвердит кто угодно – мой отец, дядя, первый встречный на улице. (Встает и через всю комнату идет к Хэзлему.)Билл, дайте мне папиросу.

Хэзлем. Неподражаемо! (Дает ей закурить.)

Фрэнклин. Сэвви прожила еще слишком мало, чтобы научиться хорошим манерам. Но что поделаешь, мистер Лубин! Так относится к вам все наше молодое поколение. Не кури, дорогая.

Сэвви, пожав плечами в знак протеста, бросает папиросу в камин. Хэзлем, также собиравшийся закурить, прячет папиросы.

Лубин (серьезно и строго). Признаюсь, мистер Барнабас, я озадачен. Не стану утверждать, что меня убедили, но готов внять убеждениям. Допускаю, что могу быть и не прав.

Бердж (откровенно саркастически). Что вы, что вы! Это исключено.

Лубин. Да, мистер Барнабас, могу. Хотя у меня и нет гениальной способности Берджа всегда ошибаться, мне случалось раз или два оказаться в таком положении. Я не в силах скрыть от вас, даже если бы хотел, что я всегда был настолько поглощен своими профессиональными обязанностями – сперва как юрист, а затем как лидер палаты общин в те годы, когда премьер-министры являлись также лидерами…

Бердж (уязвленный). Не говоря уже о бридже и светских развлечениях.

Лубин. Не говоря уже о моих непрерывных и утомительных попытках приучить Берджа вести себя прилично. Повторяю, у меня не оставалось времени читать и держаться на уровне современного знания. Классиков я не забыл, потому что люблю их, но в области науки и политической экономии, вероятно, несколько отстал от века. Полагаю тем не менее, что, если вы с братом снабдите меня соответствующими материалами, я сумею выступить в палате, да и перед всей страной так, чтобы полностью удовлетворить вас. Видите ли, до тех пор пока вы способны доказать всем этим беспокойным полуобразованным людям, стремящимся поставить мир вверх дном, что они городят чушь, до тех пор, в сущности, неважно, в каких выражениях вы это делаете – в тех, которые мисс Барнабас именует допотопной дребеденью, или в тех, которые, вероятно, покажутся такой же несусветной чепухой ее внучке. Я не возражаю против развенчания Карла Маркса. Я сумел бы сказать против Дарвина немало такого, что пришлось бы по душе очень многим искренне верующим избирателям. Если можно облегчить себе руководство страной, признав, что теперешнее положение вещей следует именовать социализмом, я отнюдь не отказываюсь от такого обозначения. История знает подобный прецедент: император Константин ^{168} спас современное ему общество, согласившись назвать свой империализм христианством. Заметьте, я не склонен опережать желания избирателей. Их нельзя называть социалистами, пока они…

Фрэнклин. Не стали ими. Согласен.

Лубин. Нет, этого совершенно незачем ждать. Просто их не следует называть социалистами, пока они не захотят, чтобы их так называли. Надеюсь, вы не отрицаете за мной права называть избирателей джентльменами, хотя они еще далеко не стали ими? Я называю их джентльменами, потому что они желают, чтобы их так называли. (Поднимается с дивана, подходит к Фрэнклину и успокоительно кладет ему руку на плечо.)Не бойтесь социализма, мистер Барнабас. У вас нет основания трепетать за свою собственность, положение и достоинство. Какие бы новые политические термины ни входили в моду, Англия останется Англией. Я не намерен препятствовать переходу к социализму. Можете положиться на меня: я возглавлю его сторонников, поведу их, облеку их чаяния в надлежащую форму и очищу от нелепого утопизма. Поэтому, исходя из самых передовых социалистических, разно как самых здравых либеральных, принципов, я считаю себя вправе открыто и честно просить у вас поддержки.

Бердж. Скажем кратко, Лубин: вы неисправимы. Вы уверены, что в мире никогда и ничто не изменится. По-вашему, тяжкий труд – извечный удел миллионов, удел народа, моего народа, потому что я тоже человек из народа…

Лубин (презрительно перебивая). Не будьте смешным, Бердж. Вы – провинциальный адвокат, более далекий от народа, чуждый ему и враждебный всякой его попытке подняться до вашего уровня, чем любой герцог или архиепископ.

Бердж (пылко). Категорически отрицаю. Вы думаете, я не знал бедности? Не чистил сам себе ботинки? Не чувствовал, чистя их, как прохудились подметки? Вы думаете…

Лубин. Я думаю, что вы впадаете в широко распространенную ошибку, полагая, будто пролетариев делает бедность, а джентльменов – деньги. Это совершенно неверно. Вы не из народа, вы из неимущих. Безденежье и прохудившиеся подметки – это атрибуты неудачников из средних слоев, обычные спутники врачей, адвокатов и младших сыновей ^{169} на первых порах их карьеры. Покажите мне английскую ферму, где батраки ходили бы в рваных башмаках. Назовите нашего рабочего-металлиста бедняком – он вам голову за это проломит. Когда на митингах вы говорите о миллионах трудящихся, ваши избиратели отнюдь не относят эти слова к себе: у каждого из них обязательно найдется дальний родственник с титулом или поместьем. Я – йоркширец, друг мой. Я знаю Англию, вы – нет. В противном случае вы знали бы…

Бердж. Что же вы знаете такого, чего не знаю я?

Лубин. Я знаю, что мы слишком злоупотребляем временем мистера Барнабаса.

Фрэнклин встает.

Могу ли я рассчитывать, дорогой Барнабас, что вы поддержите нас, если нам удастся добиться перевыборов раньше, чем будет окончательно составлен список кандидатов?

Бердж (также вставая). Может ли рассчитывать на вашу поддержку наша партия? О себе я молчу. Может ли положиться на вас партия? Есть ли у вас вопросы, на которые я еще не ответил?

Конрад. А мы и не задавали вам вопросов.

Бердж. Вправе ли я рассматривать это как знак доверия?

Конрад. Будь я рабочим из вашего избирательного округа, я задал бы вам один биологический вопрос.

Лубин. Нет, дорогой доктор, не задали бы. Рабочие не задают вопросов.

Бердж. Задайте его сейчас. Я никогда не боялся ехидных вопросов. Ну, выкладывайте. Что-нибудь насчет землевладения?

Конрад. Нет.

Бердж. Насчет церкви?

Конрад. Нет.

Бердж. Палата лордов?

Конрад. Нет.

Бердж. Пропорциональное представительство?

Конрад. Нет.

Бердж. Свобода торговли?

Конрад. Нет.

Бердж. Преподавание закона божьего в школах?

Конрад. Нет.

Бердж. Ирландия?

Конрад. Нет.

Бердж. Германия?

Конрад. Нет.

Бердж. Значит, о республике? Ну? Я не задержу с ответом. Или о монархии?

Конрад. Нет.

Бердж. О чем же тогда, черт побери?

Конрад. Надеюсь, вы понимаете, что я задаю вопрос от имени рабочего, получавшего до войны тринадцать шиллингов в неделю, а теперь получающего тридцать, если у него есть работа…

Бердж. Да, понимаю. Я готов. Выкладывайте.

Конрад. И притом от имени такого рабочего, которого вы намерены представлять в парламенте?

Бердж. Да, да. Валяйте.

Конрад. Тогда я спрошу, разрешите ли вы вашему сыну жениться на моей дочери или вашей дочери выйти за моего сына?

Бердж (опешив). Что за шутки? Это же не политический вопрос.

Конрад. Если так, я, биолог, теряю всякий интерес к вашей политике и даже не дам себе труда перейти в день выборов через улицу, чтобы проголосовать за вас или за кого бы то ни было. До свиданья!

Лубин. Съели, Бердж? Поделом. Доктор Барнабас, заверяю вас, что моя дочь выйдет за того, кого выберет сама, будь то лорд или простой рабочий. Могу я теперь рассчитывать на вашу поддержку?

Бердж (срываясь). Притворщик!

Сэвви. Довольно!

Все останавливаются, хотя уже были готовы прервать спор и разойтись, и молча смотрят на нее.

Папа, неужели ты их вот так и отпустишь? Им надо сказать – сами они ничего не узнают. Если не хочешь ты, скажу я.

Конрад. Только не ты: ты не читала моей книги и сама ничего не знаешь. Лучше помолчи.

Сэвви. И не подумаю, дядя. Право голоса я получу только в тридцать лет, а мне оно нужно сейчас. Почему двум этим смешным субъектам позволено приходить к нам в дом и третировать нас, словно мир создан лишь затем, чтобы они могли играть в свою дурацкую парламентскую чехарду?

Фрэнклин (строго). Сэвви, гостям грубить не принято.

Сэвви. Прошу прощения. Но разве сам мистер Лубин церемонился со мной? И разве мистер Бердж удостоил меня хоть словом? Я не собираюсь оставаться в долгу. У вас с дядей программа намного лучше, чем у них; только за нее мы и пойдем голосовать. И было бы очень полезно изложить им ее, к чести нашей семьи и во спасение их собственных душ. Прочти-ка им, папа, главу из Евангелия от братьев Барнабас.

Лубин и Бердж вопросительно смотрят на Фрэнклина: они явно подозревают его в намерении основать новую партию.

Фрэнклин. Это правда, мистер Лубин. Мы с братом действительно разработали свою небольшую программу, которая…

Конрад (перебивая). Небольшую? Нет, всеобъемлющую. И не только для нас лично, но для всего цивилизованного мира.

Бердж. Но не лучше ли сперва изложить ее, а уж потом идти на раскол партии? Видит бог, с нас довольно расколов! Я пришел сюда учиться. Пришел для того, чтобы выслушать ваше мнение и стать его выразителем. Ознакомьте же меня с вашими взглядами. Я готов к любым спорам, но пока что вы задали мне лишь один нелепый вопрос, не имеющий никакого касательства к политике.

Фрэнклин. Честно говоря, я боюсь, что излагать вам нашу программу – значит попусту терять время. Она вряд ли вас заинтересует.

Бердж (с вызовом). А вы попробуйте. Лубин, если хочет, пусть уходит. Я же охотно восприму любую новую идею.

Фрэнклин. Угодно вам послушать, мистер Лубин, или мне лучше проститься с вами, предварительно поблагодарив вас за любезный и приятный нам визит?

Лубин (с покорным видом опускается на диван, непроизвольно сделав при этом такой жест, словно он подавляет зевок). С удовольствием послушаю, мистер Барнабас. Но вам, разумеется, известно, что я вправе принять какие бы то ни было поправки к партийной платформе лишь в том случае, если они поступят ко мне через национальную федерацию либералов, снестись с которой вы можете через посредство местного отделения либерально-радикальной ассоциации.

Фрэнклин. Я мог бы сослаться на множество добавлений к вашей партийной программе, о которых даже не слыхивали местные отделения вашей федерации, но я понимаю, что вам это, в сущности, неинтересно, и оставлю этот разговор.

Лубин (несколько стряхнув в себя дремоту). Вы совершенно неверно истолковали мои слова. Прошу вас не понимать их в таком смысле. Я лишь…

Бердж (перебивая). Да оставьте вы федерацию в покое. Я сам отвечу за нее. Говорите, Барнабас, говорите и не обращайте внимания на Лубина. (Садится в то кресло, которое раньше перехватил у него Лубин.)

Фрэнклин. В нашей программе всего один пункт: продлить человеческую жизнь до трехсот лет.

Лубин (кротко). Как?

Бердж (громоподобно). Что?

Сэвви. Наш предвыборный лозунг – «Назад к Мафусаилу».

Лубин и Бердж переглядываются.

Конрад. Не бойтесь. Мы не сошли с ума.

Сэвви. И они не шутят, а говорят всерьез.

Лубин (осторожно). Я охотно допускаю, что в известном смысле, которого я покамест не улавливаю, вы, мистер Барнабас, говорите совершенно серьезно. Тем не менее позволю себе спросить, какое отношение имеет все это к политике?

Фрэнклин. Самое очевидное. Вам, мистер Лубин, сейчас под семьдесят. Мистер Джойс Бердж моложе вас лет на одиннадцать. Оба вы останетесь в памяти потомства как представители той группы незрелых европейских политиков и монархов, которые, изо всех сил ревнуя о благе своих народов, добились лишь того, что едва не разрушили цивилизацию Европы и вычеркнули из жизни много миллионов ее обитателей.

Бердж. Меньше миллиона.

Фрэнклин. Это цифра лишь наших потерь.