Текст книги "Небит-Даг"
Автор книги: Берды Кербабаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)
– А я не считал, времени не было…
Таган, точно встряхнувшись от тяжелой думы, шумно встал и прошелся по комнате.
– И сейчас времени нет! Скважина идет к концу… – Он помолчал, потом напрямик спросил: – Что же, и меня, выходит, вспомнили?
– И тебя, отец.
– Значит, ты ради этого и пришел?
Думая о своем, Таган так пристально смотрел на бравую фигуру сына, что она поплыла перед ним, как в тумане, и на какую-то секунду показалось, что фигура эта вдруг укоротилась, потом снова приняла свои размеры.
– Мы тебя как ветерана труда, – торжественно и весело говорил Аннатувак, – с почетом проводим на заслуженный отдых. Той устроим – от Балхан до Каспия! Все будут знать: знатный мастер Туркмении, отец Аннатувака Човдурова уходит на покой.
Какую цель преследовал начальник конторы, решив отчислить на пенсию своего отца? Он ясно видел декоративную сторону дела – многолюдный пир с делегатами от всех промыслов, что-то вроде комсомольской свадьбы, на которой он побывал позавчера, в кум-дагском Доме культуры. Если быть до конца откровенным, он хотел бы, конечно, при этом утереть нос Сулейманову, заодно, пожалуй, и старому другу Аману. Пусть не думают, что он забыл сыновний долг. Нельзя сказать, что не было заботы и о самом почетном пенсионере, нет, было, конечно, желание организовать по-хорошему отцовский отдых на старости лет. Но есть, видимо, вещи на земле, которые нельзя обдумать умом, а надо пережить сердцем, как есть пути, которые нельзя проехать, – их нужно пройти пешком.
Таган сперва даже не поверил своим ушам, так чуждо было то, что он услышал.
– Ни черта не понимаешь, молодой человек, – коротко сказал он, помолчав.
Потом что-то вспомнил и повеселел.
– Знаешь, есть у меня Тойджан, бурильщик, он тоже на меня сердится: старый стал. Вчера сорвал шапку с меня, негодяй, бросился бежать. Разве я его догоню…
– Этот Тойджан тебя и соблазняет ехать в пески, – жестко произнес Аннатувак.
В том, что сказал Таган о молодом бурильщике, он почувствовал и осуждение своей сыновней заботы и нежность к этому беспечному ловкачу, который, пока он работает день и ночь, исподтишка отнимает у него любовь отца.
– Тойджан – хороший парень. У меня все хорошие в бригаде. Все молодые, – возразил отец. – Все ждут твоего приказа, начальник.
«Тойджан – хороший парень…» Я, когда на фронте был, слышал русскую частушку, – с нескрываемой враждебностью продолжал Аннатувак. Он так был увлечен своей злой мыслью, что даже позволил себе тихим голосом спеть:
Все меня в деревне знают,
Я ничем не дорожу.
Если голову сломают,
Я полено привяжу…
Приоткрыв дверь, Айгюль с удивлением слушала, как поет брат.
– Так вот, отец, знай, что хороший Тойджан может привязать полено, а я, плохой, нет. Мне за всех думать надо.
– Как ты можешь говорить про человека, которого не знаешь, – «полено»! – притворно возмутился Таган; теперь он дразнил ревнивого сына, нащупал его слабость и дразнил. – Тойджан – умный парень, грамотный бурильщик, смелый, веселый, я его люблю как сына, с ним не постареешь: шапку с головы сорвет и убежит!
– Я с тобой согласна, папа! – крикнула Айгюль, глаза ее сияли. – Тойджан очень хороший. Только ты не понял Аннатувака, он не дубиной назвал твоего бурильщика, а говорил об ответственности.
– Я говорил о ловкачах – они хитро прячутся за спиной у старых людей, пользуются их доверчивостью, их слепотой! – Аннатувак больше не сдерживался, и высокий голос его наполнял всю квартиру. – Как назвать тебя, отец, если ты, развесив уши, слушаешь такого, как будто его устами говорит сам пророк!
Тыллагюзель прибежала из кухни на крик; обняв за плечи дочь, говорила из-за ее спины плачущим голосом:
– Ай, Тувак-джан, как можно кричать на отца! Разве этому я тебя учила?
– Мало мы его учили! – в негодовании говорил Таган. – Слышишь: лает на отца, как куцый кобель!
– Прошу тебя помнить, что прошли времена, когда ты называл меня щенком и ослом! – Аннатувак был вне себя от ярости. – Я такой же зрелый человек, как и ты, а многое понимаю лучше тебя.
Теперь вмешалась и Айгюль.
– Как не стыдно… Я горю от стыда за тебя! Кто нас вырастил, помог стать людьми? И так благодарить отца и мать? В их доме грубишь…
– А меня позорить можно? – огрызнулся Аннатувак.
Сейчас, когда женщины бросились на обидчика, Таган растерялся, размяк. Он приник к плечу дочери, как будто она и в самом деле превратилась в надежного покровителя, и глухо сказал:
– Вы мои дети, я одинаково люблю вас… Ваша добрая слава – моя гордость. Если палец себе уколете – мое сердце болит, как ваша рана. Я сержусь на Аннатувака не из ненависти, а по любви, хочу исполнить отцовский долг. Но что делать!! Он не слышит голоса моего! Не понимает, что, когда уткнется носом в землю, я первый поспешу на помощь. Не понимает, что не нужно ждать конца, а лучше исправить вначале.
Аннатувак порывисто подошел к отцу, склонил голову.
– Ты меня прости за крик, – тихо сказал он, – я снова забылся. Но ведь сердце разрывается от незаслуженных оскорблений!
– Настоящее сердце не разорвется, когда услышит правду.
– Да ведь я свое сердце не на базаре купил! Оно ко мне от тебя перешло!
Отец вдруг рассмеялся, и у всех отлегло от сердца.
– Вот это верно сказал!
Он, видно, вспомнил, что сам в молодости был вспыльчив и драчлив, часто и кулаки в ход пускал, и подумал: «Конечно, бешеный нрав ему от меня достался – не на базар же ему идти сердце менять». И, хохоча, повторил:
– Вот это ты верно сказал!
А Тыллагюзель, смахнув слезу со щеки, пошла из комнаты, грустно приговаривая:
– Плов подан… Довольно. Усаживайтесь-ка за стол.
Глава шестнадцатая
Как же так получается…
После полудня розовато-серая туча, приплывшая со стороны моря, быстро разрослась и захватила все небо. Дождя не было, но чуть моросило, и одежда людей казалась покрытой инеем. Как все инвалиды, Аман был очень чувствителен к переменам погоды. Сидя у окна в своем кабинете, он зябко поеживался и рассеянно смотрел на улицу. По комнате еще плавали голубоватые клубы табачного дыма: только что удалился последний посетитель; наступила редкая для парткома минута затишья. Сегодня у Амана был тяжелый день: с утра ездил на буровые, с обеда заседал партком, потом набежали люди. Энтузиасты и жалобщики, сутяги и изобретатели – все тянулись в партком, кто посоветоваться, кто поругаться, а кто и просто услышать сочувственное слово.
Рабочий день шел к концу. В эти часы около двухэтажного здания конторы бывало особенно оживленно. Взад и вперед сновали рабочие в спецовках и стеганках, возвращались с дальних участков геологи в прорезиненных плащах и брезентовых сапогах. Из старенького «газика» выскочил всегда спешащий Аннатувак, в ушанке и высоких сапогах, перекинулся словом с каким-то рабочим, стоявшим у крыльца, исчез в дверях. А Аман все сидел неподвижно у окна, хотя, погрузившись в воспоминания, уже давно не замечал, что происходит на улице.
…Да, в те дни, до войны, постоянно, кажется, светило солнце и никогда не бывало усталости… Вот он, Аман, совсем юный, широколицый, стоит в тесном кругу односельчан, заткнув руки за пояс. В селе свадьба, устроили гореш, и Аман первый среди пальванов. Он с виду-то не похож на пальвана, просто крепко сколоченный парень среднего роста, и только быстрота его да ловкость заставляют всех противников лететь на землю. И неугомонные глашатаи вопят: «Аман Атабаев, твоему имени слава! Поздравляем! Хе-ов!»
Где эти дни? Разве молодость прошла? Что за возраст для мужчины – тридцать шесть лет? И, нервно передернув плечами, Аман снова замечает серое небо, и вышки вдали, и случайного прохожего в шинели без погон. Болят старые раны, по-осеннему ноет сердце…
В дверь постучали. Вошла Марджана Зорян, секретарь комсомольской организации конторы, молоденькая девушка с густыми косами, уложенными корзиночкой на затылке, живыми зеленоватыми глазами, тонкими губами, готовыми улыбнуться. Увидев Амана, откинувшегося на спинку кресла, непривычно бездеятельного, она было рванулась к нему, но смутилась.
– Ну, рассказывай, Маро, что там у тебя? – устало спросил Аман.
– Надо посоветоваться, Аман Атабаевич, дело какое-то непривычное. И речь-то идет не о нашей конторе… На участке эксплуатации у Човдуровой есть ученик Чекер Туваков, молодой совсем, а огромный, как слон, и, должно быть, неразвитой очень. Туваков говорит, что ему на эксплуатации трудно работать, плохо понимает, чего от него хочет Нурджан, а ваш брат его в помощники себе готовит… Так вот этот Чекер – его Нурджан прозвал Пилмахмудом – просится к нам, в разведку. Брат ваш говорит, что его надо направить к опытному буровому мастеру, вроде Тагана, а Човдурова возражает. Насколько я понимаю, Нурджан сам посоветовал ему обратиться в нашу комсомольскую организацию. Они хоть с Нурджаном и не сработались, а дружат.
– Почему Айгюль возражает? – спросил Аман.
– Говорит, что у нее нет людей. Один помощник оператора в армию ушел.
– Если человек хочет найти работу по своим способностям, комсомол должен поддержать. Решать этот вопрос вы не можете, а поддержать надо.
Марджана чувствовала, что Аман хоть и смотрит на нее, а будто и не замечает. «Что-то с ним случилось сегодня, – подумала она, – никогда без улыбки слова не скажет, всегда чем-нибудь рассмешит, а сегодня и смотреть не хочет. Может, болен? Но как спросить о здоровье человека, у которого нет глаза и руки? Невольно напомнишь… А может, все-таки спросить?»
– Еще какие вопросы?
Этот суховатый деловой тон совсем опечалил Марджану.
– Второй вопрос, – начала она официально, – насчет посылки нашей делегации на праздник в подшефный колхоз. Помните, приезжал председатель колхоза? Так вот с промыслов решили послать Ольгу Сафронову. Комсомолка она хорошая, на участке работает с туркменами, а, кроме Ашхабада да Небит-Дага, в Туркмении ничего не видала. Пусть поглядит, откуда приходят к ней кадры.
– Вот это правильно решили! – оживился Аман. – Тут ведь что важно: Ольге будет интересно посмотреть то, чего она не видела. А раз ей интересно, то с ней и всем хорошо! И колхозники с удовольствием будут показывать, и сама свежим глазом скорее заметит, чем можем мы быть полезны колхозу. Хорошо придумали комсомольцы…
Марджана скромно опустила глаза и прошептала:
– Так бы когда-нибудь меня похвалили…
Аман как будто не расслышал и принялся разыскивать на столе протокол заседания, который Марджана должна была переписать. Стараясь не глядеть, как ловко орудует парторг одной рукой, раскладывая папки, девушка подумала о том, что он от всех удивительно отличается, во всякое, самое пустячное, чисто техническое дело вкладывает душу. Хочет, чтобы в комсомольской и партийной работе не было ничего механического, сделанного по привычке, по шаблону. Подумаешь, большое дело, послать человека на день в подшефный колхоз! А он и из этого умеет извлечь важную мысль. Как верно сказал: «Если человеку интересно, то с ним и всем хорошо». Марджана вспомнила: однажды Аннатувак Човдуров накричал на нее, да к тому же при посторонних людях. Она вспыхнула от обиды и сама раскричалась: «Вы не смеете повышать голос! Я не позволю оскорблять себя! Я такой же работник, как и вы! Если я виновата – выгоняйте, а так…» – и расплакалась и убежала из комнаты. Вечером ее вызвал к себе Аман. Встретил, как обычно, пошутил, посмеялся, будто и не слышал ничего о происшествии, и, когда увидел, что она совсем успокоилась, сказал: «Аннатувак – порох. В стороне закурили папиросу, а он уже взорвался. И ты это знаешь, Марджана, и я знаю, и вся контора знает. Хорошо это? Плохо, конечно. Но если я буду кричать на руководителя, ты будешь кричать, все перестанем дорожить его авторитетом, то получится не контора, а базар. Я уверен, что он был неправ сегодня, знаю, что нет ничего обиднее несправедливости. Но если бы ты ответила спокойно и прекратила разговор, в этом было бы больше достоинства. Это что касается твоего самолюбия. А что касается перевоспитания Аннатувака, то перевоспитывать человека никогда не поздно. Только нельзя это делать на ходу, между прочим. Тогда человеку обидно. Ну, а первоочередных задач у нас всегда хватает, все откладываем, но когда-нибудь доберемся и до Аннатувака». И Марджана помнила, как ей стало легко тогда, и обида сразу прошла. Сумел же человек найти такую форму для выговора.
Когда Аман передал ей протокол, Марджана спросила:
– А мы, бурильщики, кого пошлем в колхоз?
– Что, если Тойджана Атаджанова? Он ведь текинец, тоже в здешних аулах не бывал… Да и дел у него сейчас немного.
– Их бригада кончает скважину?
– Да. А где будут дальше бурить, неизвестно. Мастер да и вся бригада просятся в Сазаклы. Човдуров еще не решил этого вопроса. А ты, Маро, как думаешь? Нужно ли идти в пустыню? Или, может быть, на наш век и в Небит-Даге нефти хватит?
Марджану, по совести говоря, не так уж интересовала судьба нового месторождения. Просто не хотелось уходить из кабинета. Она заметила, что Аман оживился к концу разговора, как будто отдохнул. Да и самой ей всегда было приятно разговаривать с парторгом, и каждая беседа казалась слишком короткой. «Может быть, я люблю его? – спрашивала себя девушка и тут же отгоняла слишком откровенную мысль. – Глупости! Как можно полюбить человека, равнодушного к тебе? Ведь он со всеми разговаривает точно так же…»
– А можно ли туда идти? – спросила Марджана. – Говорят, очень трудное это дело…
– Трудное, даже, говорят, невозможное, – подтвердил Аман. – Да ведь как на это взглянуть. Так ли уж редко нам приходилось делать то, что на первый взгляд кажется невозможным? Невозможное… Нет такого слова, комсомолка! – засмеялся он, заглянув в глаза Марджане.
– Нету, – твердо ответила девушка, выдержав его взгляд без улыбки.
Аман долго еще смотрел вслед ушедшей Марджане, не то улыбаясь, не то грустя. Потом опомнился, вытащил из ящика чистый лист бумаги и, ловко закрепив его сверху пресс-папье, а снизу чернильницей, налег на стол плечом с пустым рукавом и принялся писать.
Долго работать не пришлось. Дверь распахнулась, в комнату, не постучав, вошел буровой мастер Човдуров.
– Не помешал?
– Присаживайся, – сказал Аман. – Мимоходом забрел?
– Прямо к тебе, товарищ парторг.
Нетрудно было заметить, что мастер Таган смущен – бросил свою шапку-ушанку на подоконник и тотчас потянулся за ней, положил на колени. Огромные руки его зашарили по карманам. Аман ткнул пальцем в папиросную коробку, лежавшую на столе. Таган покачал головой.
– Пришел бумажки тебе показать.
– Зачем бумажки, когда ты сам передо мной, – засмеялся Атабаев.
Мастер извлек из бокового кармана пачку каких-то листков и справок, стал раскладывать на столе, разглаживая каждую заскорузлыми ладонями.
– Вот бумажки – читай! Видишь: холестерин в норме… Вот, солей нет… Гемоглобин, вот читай… Кардиограмма…
Аман с удивлением вгляделся в листочки – это были всевозможные анализы и заключения из поликлиники.
– Ты что, повестку из военкомата получил, что ли?
Таган торопливо собрал свои бумажки и спрятал туда, откуда извлек. Казалось, он стыдился своего здоровья. Да и в самом деле было стыдно: могучий, обдутый всеми ветрами, мастер, конечно, не хвастать пришел и чувствовал бы себя куда веселее, если б перед ним сидел не Аман, инвалид войны, больной человек с пустым рукавом и стеклянным глазом, а какой-нибудь здоровяк, тогда бы он и кулаком стукнул по столу! Он любил Амана. Не повезло этому славному человеку в жизни – с войны вернулся калекой, но хоть была семья; надо ж было, чтобы во время ашхабадского землетрясения погибли у него и жена и ребенок. Как говорится, кого ударит бог, того и пророк заденет посохом…
Не было более честного, более чуткого парторга в конторе за многие годы. И Таган испытывал отцовскую нежность к Аману, но была еще в его отношении застенчивая заботливость здорового и сильного человека о недужном и слабом. Вот почему Таган, показав, спрятал подальше справки о здоровье. Только тогда и успокоился, когда положил свои тяжелые руки на колени, с доверием поглядел в лицо парторгу.
– Зачем ты это? – спросил Аман.
– Не догадался? Как же вы меня захотели на отдых?
– Кто это – мы?
– Начальник конторы, главный инженер, парторг…
Атабаев нахмурился, вынул папироску.
– Мы этого не обсуждали.
Таган внимательно проследил, как парторг чиркнул спичкой, закурил.
– Кто-то из вас двоих меня не уважает – неправду говорит, – как будто заключил он свои наблюдения.
– Я всегда говорю правду: я себя уважаю, – твердо возразил Аман.
Разговор прерывался паузами, молчание говорило больше слов. Таган не сводил глаз с парторга, и тот чувствовал на себе этот пристальный взгляд.
– Значит, еще не хочешь на пенсию?
– А ты? – тихо возразил мастер.
Атабаев улыбнулся, вопрос не удивил, он к нему всегда был готов.
– Я партийный работник…
И снова наступило молчание. Таган оперся двумя руками на стол, задумался, потом спросил:
– Как же получается… Объясни мне, парторг.
– О чем ты, Таган-ага?
– О сыне.
Мастер беспомощно улыбнулся и пожал плечами Как объяснить другому мысли, которые не оставляют ни на час после ссоры с сыном? Как рассказать о том, чего и сам как следует понять не можешь… До сих пор Таган считал себя главой семьи, теперь его власть стала как мягкий воск. Сын посмел кричать на него, заставил при людях опустить голову… Сын уже не друг, не опора в семье. Пришел и о чем он заговорил? О пенсии, об отдыхе… Как будто капкан поставил под ногами. Чуть зазеваешься – щелкнет! Больно думать об этом, но и это не самое горькое…
– Ты его фронтовой друг, любишь по-братски. Я тоже люблю. Объясни, как это получается? Молодой образованный человек, советский парень, в Москве учился, на фронте воевал… А я в нем узнаю повадку своих дедов, смотрю на его дом – вижу кибитку, гляжу на его машину – вижу верблюда под вьюками… И ветер с песком пополам слепит мои старые глаза, мешает еще лучше увидеть… Объясни.
– Ты не всю правду говоришь о сыне, – ответил Аман. – Вспомни: он женат на русской женщине и, кажется, по любви. Он советский человек. Ты подумай, он не заточил в стенах дома жену, она работает на промысле. Он советский человек. А когда сестренка Айгюль влюбилась в азербайджанца, разве Аннатувак был против, мешал ей?.. Что-то я этого не заметил. В нем много хорошего… И все же ты прав. Только подумай, не виноват ли и ты кое в чем? Когда мы болеем душой за Аннатувака и здесь, в парткоме, думаем о его недостатках, – нет ли тут и твоей вины?
Таган опешил. Скомкав старую ушанку, вытер ею вспотевший лоб.
– Выходит, что именно тот, кто не хочет мириться с таким человеком, он-то и виноват?
– Выходит, что отчасти и так.
– Значит, я пришел лицемерить? Значит, не считаешь меня сознательным рабочим, всей душой преданным делу партии?
– Никогда не сомневался в тебе.
– Так как же это у тебя получается? – повторил Таган свою любимую поговорку.
– На Айгюль не обижаешься? – помолчав, спросил парторг.
– Так вот что ты хочешь сказать! Одна овца может родить и черного и белого ягненка…
– Э, да ты хитришь! Я не то хотел сказать. Ты, видно, на бога хочешь свалить всю вину. А я думал о другом – о воспитании. Вместе с человеком мы воспитываем и его слабость. Растим человека – растим и его родимые пятна. Вспомни, как нас, маленьких, воспитывали вы, отцы. Ты и Атабай… Ведь было время, когда и тебе, как самому темному пастуху, в глаза не видавшему газеты, дочь казалась гостьей в доме, а сын был гордостью семьи – наследник. Ему все позволено, он первое лицо среди сестер. Мужчина! Как трудно тут не стать самодуром, непогрешимым, заносчивым, нетерпимым.
– Пережитки… – с наивным простодушием нашел слово мастер.
От истины не укроешься. В чем-то Аман был прав. Много жестокого и дикого видел Таган в молодые годы. Девушке отрезали ухо за то, что она поговорила с парнем. Младенцы в колыбели становились жертвой кровной мести. На глазах у него, когда он еще был подростком, девушку, убежавшую с любимым, родичи изрубили в куски… Еще тридцать лет назад эти нравы не казались чудовищными – вековой закон жизни… А сам Таган? Он привык повторять, что дети ему одинаково дороги – и сын, и дочка. Но, если по правде сказать, он, конечно, крепче любил Аннатувака. И когда дети были маленькими, за одну и ту же провинность Аннатувака слегка бранили, Айгюль таскали за косы. Когда она родилась, и он и Тыллагюзель мечтали выдать ее замуж за того, кто богаче, у кого стадо тучнее, чтобы за калым лучше устроить жизнь Аннатувака… Было, все это было…
Улыбка шевельнула усы Тагана.
– Ты прав, Аман. Плохо воспитывали детей. Тебя Атабай еще сумел, видно, на коня подсадить. Он человек веселый, это помогает при воспитании. А я – плохо, плохо… Только ответь еще на последний вопрос. Почему же мне, малограмотному человеку, партия прояснила голову, а у грамотея-инженера осталась такая путаница в мозгах?
– Вот именно потому, что ты рабочий!
– Не понимаю.
– И вообще – зря плохо о сыне думаешь. Ты других не видал! Аннатувак честный, вот что главное. Он бескорыстный труженик, во что верит – за то и стоит.
Видно, Аман уже сердился на мастера, живой глаз посверкивал, и оттого заметнее стала неподвижная тусклость стеклянного. Не хотелось Аману вести дальше этот разговор, похожий на предательство друга. А надо было сказать правду по обязанности парторга.
– Не хитри, Аман, – поторапливал мастер. – Не к лицу тебе. Отвечай прямо на вопрос.
– Ты, Таган-ага, никогда не уходил от буровой, вся жизнь твоя среди рабочих людей, – волнуясь, заговорил Аман. – И это большое твое счастье! Народ не ошибается, он всегда идет к главной цели и видит ее. Нам всем нужно держаться поближе к рабочему человеку – и мне и Аннатуваку…
– Приходи завтра к нам в бригаду, – может быть, не совсем последовательно, но искренне предложил Човдуров.
– Приду…
Уже прощаясь, глядя друг другу в глаза, они продолжали молча этот важный для обоих разговор.
