Текст книги "Небит-Даг"
Автор книги: Берды Кербабаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц)
Глава одиннадцатая
Старая хочет внуков
– Отец прилетел! Вот радость нежданная…
– Знаю. Мне уже на промысле сказали. Дома он?
– Как же!.. Прямо с самолета – в кабинет начальника. Только позвонил по телефону: жди. Я жду. Три часа жду, тридцать дней, три года буду ждать. Обед простыл…
Не слушая мать, возбужденную долгим ожиданием мужа, Нурджан пошел в комнаты. За окнами багровое, как всегда после песчаной бури, дымное солнце уже склонялось над крышами. Когда Нурджан глянул на улицу, последние лучи освещали белые стены двухэтажных домов, желто-зеленую, уже по-осеннему изреженную листву молодых акаций. На минуту все приобрело тревожный красноватый оттенок – и листья деревьев, и лица прохожих, и даже асфальт мостовой. Хлопотливые воробьи стайками перелетали с места на место, и в их переполохе Нурджану чудилось печальное смятение. Он равнодушно смотрел вниз и по сторонам, все подмечая бессознательно и ничего не видя. По пути домой он размышлял о многом и совсем не так воодушевленно, как утром, и теперь мысли спутались настолько, что он не знал, на кого обижаться и кого упрекать. Уж не себя ли самого?
Как ни была Мамыш поглощена приготовлением праздничного обеда по случаю приезда мужа, она сразу почувствовала, что сын расстроен. Он и в квартиру вошел, словно должник, не знающий, как расплатиться. Она терялась в догадках, но, несмотря на свой стремительный и бесцеремонный характер, удерживалась от расспросов – все равно сейчас ничего не расскажет, лучше отвлечь мальчика от тяжелых мыслей.
– Нурджан, сынок, иди умойся, ванна готова. У тебя все лицо в пыли… Ну и буря же была! Двойные рамы на окнах, а в комнатах песок, постель в пыли, будто терся об нее чесоточный верблюд. Целый день подметаю, выколачиваю… Это же не квартира – целый город! Пока обойдешь – обед сварится. Трудно, ох как трудно одной хозяйничать, но отец не понимает этого, да и никто не понимает.
Нурджан, однако, прекрасно понимал, что последние слова относятся к нему, но ничего не ответил и молча направился в ванную.
– Да, сынок, ты пока помойся, а я чаю заварю, – заключила Мамыш.
Но и в ванной Нурджан слышал, как, переходя из комнаты в комнату, она разговаривала сама с собой:
– До чего же хорошая вещь этот газ! Повернул кран, чиркнул спичкой – и делай что хочешь! Хочешь – купайся, стирай, хочешь – обед вари. Ни золы, ни дыма. Дров не подкладывай. В ноги бы поклониться тем ученым людям, что нашли газ! А давно ли в ауле Гарагель на Челекене разжигала сырые дрова, от дыма задыхалась, от копоти отмыться не могла, под рваным одеялом дрогла на ветхой кошме. Теперь вот живу, как во дворце Игдир-хана.
Каждый раз, как возвращался на два-три дня из пустыни Атабай, старуха становилась вдвое говорливее – это в жаркой болтовне источалась ее радость. Весь год она была одинока и, значит, несчастна. Всем было понятно, что эта женщина создана для большой семьи.
Надев полосатую пижаму, Нурджан вышел из ванной и улегся на ковре, облокотившись на подушку. Мать поставила перед ним чайник с зеленым чаем.
– Помылся в теплой воде – и словно с плеч тяжелый груз сбросил! Не так ли, сынок? – спросила Мамыш, не теряя надежды допытаться, что случилось с сыном на работе.
Нурджан вспомнил, с каким азартом мать пугала утром непогодой, и с улыбкой спросил:
– Ну как, миновала нас беда?
Не слушая, мать продолжала свое:
– По усталым глазам твоим вижу, что день сегодня был тяжелым…
Мамыш сказала правду. Нурджан оставил в ванной вместе с пылью и грязью и свою тоскливую досаду и теперь был вполне способен отшутиться:
– Значит, ты по глазам видишь, что у меня на душе?
У старой совсем развязался язык. Устроившись поудобнее на ковре против сына, она принялась объяснять:
– Я же мать! Аман-джан и ты, оба вы забыли, сколько трудов стоило вырастить вас. Когда ты был маленьким, я всегда знала, почему ты плачешь или смеешься. И сейчас ты для меня такой же ребенок. Не только твое горе – каждый твой вздох мне понятен. Думаешь, я не догадалась, что расстроен ты не из-за ветра, а совсем из-за другого? А зачем скрываешь от меня свои горести и радости? Пока что нет у тебя человека ближе матери. Я даже удивляюсь, как ты не замечаешь, сколько вокруг девушек, подобных цветам, ходишь, как слепец… Ты не стыдись меня, скажи, что с тобой случилось? Работа не ладится? Или получил выговор? Или не посчитались с твоим мнением? Или плохо идет нефть?..
Она тихо задавала свои вопросы, покачиваясь перед сыном, и лоб ее морщился под седыми прядями, глаза щурились в редких ресницах, во рту тускло мерцал белый металл вставных зубов.
Чувствуя, что вопросам не будет конца, Нурджан поморщился.
– Мама, я и так устал, а ты все что-то хочешь выпытать… К чему это?
Нурджан забыл, что остановить мать, если она решила чего-нибудь добиться, невозможно.
– Я знаю, – неумолимо продолжала она, – ты все скрываешь… Не то что сам – даже если выпытывать стану, ты разве скажешь? Но могу ли молчать, сердце-то не камень. Чего ты боишься, что я буду радоваться твоим печалям и печалиться твоим радостям? Или разнесу по свету твои слова?
Нурджан совсем растерялся под таким натиском и жалобно попросил:
– Дай хоть чаю попить спокойно.
– Пей чай, кушай на здоровье! Отец неизвестно когда придет… Неужели ты не можешь понять, что с тех пор, как Аман-джан стал на войне калекой, я все время живу с горем… А ты не хочешь знать ничего. Или думаешь, тебе легче будет, если мать помучается? Так-то ты жалеешь свою мать?
Нурджан понял, что ему не отмолчаться, и сказал:
– Понимаешь, какая беда: на одной из скважин образовалась пробка.
– Пирокга? Это что значит?
– Ну – пробка, пробка… Как тебе объяснить?
– Прокга, пирокга!.. Будто с персами разговариваешь! Ты мне объясни понятным языком, тем, какому я тебя учила! Что значит – пирокга? Развалилось что-нибудь? В колодец упало? Или стена рухнула?
Уткнувшись в подушку, Нурджан хохотал. Мамыш укоризненно поглядела на него:
– Я хочу узнать, какое у него горе, а он смеется надо мной!
– Ай, мама, разве смеется человек, когда у него горе?
– А где был твой смех, когда ты пришел с работы? Остался где-нибудь привязанный, что ли?
– Конечно.
– Где?
– На дне колодца.
Мать, казалось, вот-вот расплачется.
– Ну, что мне делать? Я готова под крыло взять его, а он ранит мне сердце!
Устыдившись, Нурджан принялся объяснять:
– Ты, наверно, знаешь, что в колодце бывает исток, – сказал он.
– Ну и что?
– Вот этот исток и залепило глиной.
– Значит, колодец заглох, так бы и сказал… Теперь придется его бросить?
– Нет, это нетрудно исправить.
– И из-за такого пустяка ты заставил мучиться мать?
– Да ведь я вовремя не заметил эту пробку…
– Теперь все понятно, – она покачала головой. – Значит, тебя хорошенько отругали? Не беда, мальчик, это тебе на пользу пойдет… Ну, где будешь обедать? За столом или сюда принести?
Между двумя окнами в комнате стоял круглый стол, покрытый узорной скатертью. Когда отец уезжал в пустыню и Нурджан обедал один или с товарищами, мать подавала им еду на стол. Но в присутствии отца приходилось покоряться привычке, усвоенной стариком с детства: есть на скатерти, разостланной на кошме или на ковре. Нурджан уже хотел позвонить в контору бурения, чтобы узнать, скоро ли ждать отца, как появился Атабай.
Увидев мужа, снимавшего в прихожей шапку и синий плащ, Мамыш обрадовалась.
– Вот и отец! Теперь уж ты не усядешься за столом! – И обратилась к мужу: – И тебе не мешало бы выкупаться до обеда, а то весь ковер пропылишь, придется снова выколачивать.
– Если не будешь трясти и выколачивать ковры, что же тебе останется делать? – поддразнил жену Атабай, с удовольствием оглядывая квартиру после долгой отлучки.
Заметив пыльные сапоги мужа, Мамыш схватила его за плечи.
– Сейчас же искупайся и переоденься!
– А то не пустишь?
– Разве можно такого подпустить к скатерти? Что отец, что сын – один хуже другого. Легче пешком сходить на Челекен, чем договориться с вами! Последний раз повторяю: не умоешься – не пройдешь в комнату…
Атабай хохотал, его седая борода, разделенная на три клока, тряслась.
– Ай, Нурджан, есть ли хоть на грош ума у твоей матери?
Мамыш завопила раньше, чем Нурджан успел ответить:
– Вот нашелся мудрец на мое несчастье! Если бы в твоей тыкве были мозги, а не солома, разве бы ты рвался в таком виде в комнату?
– Ну и глупая баба! Да пока я не отмоюсь за все три недели, ты и насильно не усадишь меня обедать.
– Так что же лезешь, как слепой?
– Чтобы тебя испытать.
– Мало ты испытывал меня до сих пор? Седой уж, а ума…
Атабай зажал ей рот рукой.
– Ах, Мамыш, человек с головой должен с каждым годом умнеть, а не глупеть. И настоящую цену воде знаю я, а не ты. Это не ты, а я тащился в летнюю жару по пустыне… Не Мамыш, а я на ишаке вез по пескам воду за десятки километров. Мне вот под шестьдесят, а не боюсь никакой пыли. Почему? Потому что воду люблю. Теперь я не джейран в пустыне, а лебедь в озере. Лебедь!
Мамыш невольно улыбнулась.
– У тебя только борода лебединая – белая, а сам ты…
– Какой сам?
– Какой был – козел черный!
– Ну и скажет же! – Атабай рассмеялся и пошел в ванную, а Мамыш заторопилась в кухню.
«Старик разыграется – буря поднимается, – подумал Нурджан. – Эта пословица, видно, не про моих родителей сложена. Сколько ни спорят, ни дразнят друг друга, никогда по-настоящему не бранятся. Мать хоть кого может из терпения вывести, а отец только смеется. Характеры у них разные, а на жизнь оба смотрят одинаково. Встретятся – спорят, расстанутся – скучают. Помню, в детстве, бывало, в доме нет и горсти муки, но мать и словом не попрекнет отца. Он придет домой усталый, голодный, а дома есть нечего – промолчит, не рассердится… Как-то сложится когда-нибудь моя семейная жизнь?.. Ах, Ольга, Ольга, почему ты так сердито посмотрела? Хорошо, положим, не любишь, но ведь и не по-товарищески так…»
Отец вышел из ванной и прервал эти грустные размышления. Хотя Атабай был человеком старого уклада, но, вернувшись домой, так же как и Нурджан, облачался в пижаму. Вначале Мамыш дивилась и посмеивалась над ним: «Отец наш похож сейчас на того пестрого барса, которого поймал Марет Мерген». Потом привыкла и даже находила, что пижама очень к лицу ему.
Когда Мамыш принесла кюртюк, Атабай воскликнул:
– Что же ты наделала! Думаешь, я не буду чай пить?
Поставив тарелку, Мамыш спокойно ответила:
– Нурджан, наверно, проголодался, да и ты не сыт. Попьешь чаю после обеда, лучше будет.
– Да разве можно так!
– Пока будешь молоть языком, обед остынет. Наполнишь пустой желудок – узнаешь, можно или нет.
– Эй, Мамыш, тебя не хватает в пустыне! Всего у нас вдоволь: и песка и ветра. Уже и детишек развелось на целые ясли. Люди семьями едут. Сосед с ребятишками вечерами в мячик играет, об мою стенку стучит… Вот только тишина надоедает – трещотки нет! Хочешь, отвезу тебя, всех обрадуешь?
– Кроме тебя, старый болтун!
Дома мастер не любил рассказывать о своих производственных делах, тем более – о неприятностях. Тот, кто послушал бы сейчас, как Атабай веселится, поддразнивая жену, сочиняя каких-то ребятишек, которых в Сазаклы не было и нет, тот никогда бы не догадался, какую трудную ночь пережил мастер и как волновался днем, пока начальники ссорились в его присутствии.
Он продолжал препираться со старухой и за обедом. Нурджану надоела перебранка, он спросил отца:
– Что делается в Сазаклы?
Атабай, который усердно насыщался бараниной, помрачнел и отрывисто сказал:
– Там дурная кобыла хвостом машет… Авария за аварией. А Човдуров добивается, чтоб мы, бурильщики, и дорогу туда забыли.
– Может, он и прав. Говорят, там сложная тектоническая структура, бурить опасно.
– Ай, сынок, у бурильщиков всегда опасно. Отвернуть водопроводный кран может и мать. И ты умеешь качать нефть из скважин, подготовленных твоим отцом…
Сын понимал, что отец шутит, и промолчал, но Мамыш никогда не оставалась в долгу.
– Да и Атабай может без особого труда уплести готовый обед.
Вытирая руки полотенцем, Атабай насмешливо посмотрел на жену.
– Ты мне напоминаешь одну женщину, которая говорила: «Пахать землю – ходи себе туда-сюда, жать – серпом играть, молотить – кататься по кругу… Просеивать муку – вот это труд!»
Мамыш унесла посуду, Атабай задумчиво сказал:
– Говорят, Аннатувак Човдуров не хочет рисковать, считает, что слишком сложно все на новом месте. Мне это непонятно. Несложное дело – неинтересное дело. Настоящая работа – не в спокойной добыче, а в сложном бурении. Не думай, что я ни во что не ставлю твою работу, промысловую работу. И вы, наверно, получаете удовольствие. Но если я днем не слышал гула ротора, если не знал, как вгрызается в породу долото, я и ночью уснуть не могу спокойно. Когда долото проходит из слоя в слой, не то что каждый час, а каждую минуту подстерегают тебя неожиданности. Волнуешься, как на скачках, когда твою лошадь обгоняет соперник и дело решают десятые доли секунды. Такое волнение придает тебе силы, бодрость… – Атабай рассмеялся и закончил коротко: – Конечно, лучше, если нет аварий.
Слушая отца, Нурджан даже позавидовал: «Почему я не стал бурильщиком?»
– Папа, с кем ты собираешься соревноваться? – спросил он. – С Таганом Човдуровым?
– Нет.
– А с кем же?
– Сдается мне, наш директор думает, что я и его отец – рухлядь, немощные старикашки. Вот я и хочу доказать ему, какой я старец, и вызвать на соревнование молодого мастера.
Услышав последние слова Атабая, Мамыш решила отомстить за прежние колкости.
– Аю-ю, Атабай, по твоим ли это силам? Лягушка тоже хотела стать с вола, дулась, дулась и лопнула!
– Уж ты-то, кажется, могла бы не спрашивать у людей о моей силе!
Предчувствуя, что старики снова затеют шутливую перепалку, Нурджан ушел в свою комнату одеваться. Ольга сказала, что сегодня пойдет в театр, и Нурджан надеялся, что успеет купить билет и еще раз увидеть ее сегодня.
Мамыш вовсе не собиралась препираться с мужем. Сейчас ее волновало другое: мрачность сына она истолковала по-своему – мальчик тоскует в одиночестве. Она и прежде заговаривала о женитьбе то с Аманом, то с Нурджаном, но оба сына, и старший – вдовец, и младший – подросток, каждый раз уклонялись от прямого ответа. Теперь мать решила действовать с помощью Атабая.
– Ах, Атабай, сколько раз я тебе говорила, но ты никогда не слушаешь меня.
Атабай удивленно поднял брови.
– Не пойму, куда ты гнешь?
– Я ведь одна…
– А меня не считаешь? И Нурджан, кажется, еще с квартиры не съехал.
– Ты не показываешься дома. Свою вышку больше меня любишь. Нурджан утром уходит, вечером приходит. Аман в Небит-Даге живет. Я целый день одна-одинешенька… в этом дворце.
– Хочешь, чтоб я бросил работу?
– Не прикидывайся бестолковым.
– Мамыш, ты загадки загадываешь. Объясни, пожалуйста, яснее.
– Я хочу невестку в дом привести. Невестку! Теперь понятно?
– Так бы и сказала. Очень хорошо сделаешь.
– Если хорошо, не стоит откладывать. Завтра же иду сватать.
– Что за женщина! Ты, словно капкан, готова сразу щелкнуть.
– А что же мне – раньше чем слово сказать, шлепать губами, как ты?
– Надо же подумать, посоветоваться, узнать… Кстати, кого ты женить собралась? Амана или Нурджана?
– И тот и другой – мои сыновья! И наперекор матери не пойдут.
– Почему же тогда их фамилии Атабаевы, а не Мамышевы?
– Потому что ты на женщину смотришь, как бай.
– О, глупая! Меня с баем спутала. Да был ли у меня за всю жизнь хоть один верблюд?
– Ну хорошо, хорошо, хватит болтать, лучше подумай о невестке. Кого выбрать?
Атабай с улыбкой посмотрел на жену, но в глазах его появились колючие искорки.
– Ты себя считаешь мудрейшей из мудрых, а многого не понимаешь.
– Что же это я не понимаю?
– Не понимаешь, что времена изменились.
– Если бы не изменились времена, кем бы мы сейчас были? По-твоему выходит, если изменились времена, сыновья должны быть одинокими?
– Аман – взрослый человек, коммунист, на фронтах воевал, овдовел. Он смотрит на жизнь немножко иначе, чем ты. Да в этом вопросе, думаю, и не нуждается в опекунах. То, что нравится нам, может совсем не понравиться ему. Я верю, что он сам сделает все как надо.
Тут старуха завопила так, что ее услышал и Нурджан в своей комнате.
– Не твоя ли вера мешает нам до сих пор сделать доброе дело? Ты, как маятник, качаешься туда-сюда, туда-сюда… Думай как хочешь, а я исполню свой материнский долг и завтра же иду сватать девушку.
– К кому?
– Мало ли хороших семей? Я имею в виду Човдуровых.
– Айгюль, конечно, хорошая девушка, но нравится ли она Нурджану?
– Понравится…
– Нурджан же у нее под началом, да и моложе он. – Атабай вдруг повернулся к дверям. – Нурджан, иди сюда!
– Да подожди ты, – зашептала Мамыш, но Нурджан, завязывая галстук, уже вышел из своей комнаты.
– Что скажешь? – спросил он отца.
– Мать хочет женить тебя, ты не знал об этом?
Не придавая большого значения этим словам, Нурджан шутливо возразил:
– Ай, отец, у мамы много выдумок: наверно, хочет испытать тебя. Она же хорошо знает, что я не ребенок.
Мамыш поняла слова Нурджана по-своему и радостно залепетала:
– Знаю, сынок, знаю: это и не дает мне покоя. Невесту я тебе нашла. Как хороша Айгюль, дочь Човдуровых! Какая стройная, красивая, а характер – лучше не найдешь! Я уже заводила речь о свадьбе, Тыллагюзель, кажется, не против. По-моему, и Айгюль стремится замуж. – Заметив, что Нурджан улыбается, Мамыш еще больше воодушевилась: – Знаешь, отец, от него только и слышишь: Айгюль да Айгюль. Работа у них одна, интересы одни, может, и характерами сойдутся.
Уверенная, что сын слушает с полным сочувствием, Мамыш стала всесторонне обсуждать вопрос.
– Конечно, Айгюль – начальник, привыкла, видно, не советоваться, а приказывать. Попробует и Нурджана прибрать к рукам, но он не из тех, кто сделается рабом своей жены… Придет к нам Айгюль и наполнит светом наши комнаты, а Нурджан сам станет начальником над начальником. А главное, подумайте только, как давно я не баюкала ребенка! Пеленать малютку, нянчить его – какое это счастье! Слышишь отец, тебя он назовет дедушкой, заберется на руки, а меня – бабушкой и повиснет у меня на шее. Смотри, Нурджан, не говори потом, что не слышал: первого внучонка я возьму себе в сыновья и назову его Нуннаджаном. Так и знай.
Может быть, потому, что Айгюль была старше Нурджана и по возрасту и по должности, никогда ему не приходилось думать о ней с волнением. Айгюль и Ольга… Да разве их можно сравнивать! И Нурджан резко перебил мать:
– Ты все это обдумала, мама, или говоришь просто так, от нечего делать?
Увлеченная своими планами, Мамыш не почувствовала недовольства в его словах.
– Сынок, ты же меня знаешь, я сто раз отмерю – раз отрежу. Кажется, в мыслях своих перебрала не меньше ста девушек, но лучше Човдуровой не нашла! Я бы почувствовала себя на седьмом небе, если бы вы с Айгюль по утрам просыпались в одном доме.
Нурджан спокойно сказал:
– Мы и дальше с Айгюль будем вместе работать, будем поддерживать друг друга…
– Правильно, сынок!
– Но только… в одном доме просыпаться не будем.
Мамыш ахнула, словно оборвалась веревка и ведро полетело в колодец.
– Почему? – глухо спросила она.
– Потому что я не ребенок. Давно прошли те времена, когда родители решали за детей, с кем им жить. Ты пойми, мама, я всегда буду благодарен за все, что ты сделала для меня, и сам сделаю все, чтобы ты была счастливой. Но свою семейную жизнь я уж сам как-нибудь устрою.
– Почему? – с дрожью в голосе повторила Мамыш.
– Твои желания с моими не сходятся.
– Но где же ты найдешь девушку лучше Айгюль?
– Не беспокойся об этом! Не нужно тебе об этом заботиться.
Старуху бросило в жар, а тут еще Атабай подлил масла в огонь.
– Я же говорил тебе: времена другие!
Всплеснув руками, Мамыш напустилась на мужа:
– Это ты всегда настраиваешь против меня сыновей! Если бы не ты, я давно нянчила бы внучонка! Аману тоже ничего не втолкуешь из-за тебя! Оба в отца пошли. Разве Нурджану не пора жениться? Слава богу, мы не беднее других. На что мы нужны, если не будет потомка у сына твоего? Что же мне, так и умереть, не увидев внука?
Атабай, привыкший за долгую жизнь к причитаниям жены, спокойно улыбался, но Нурджан не выдержал:
– Ну зачем ты кричишь? Чем виноват отец?
Теперь Мамыш обрушилась на сына:
– Если бы твой отец был человеком, ты бы не подмешал отравы в мою пищу! Почему ты не хочешь понять, что мать не желает тебе плохого? Не потому ли поворачиваешься к нам спиной, что выучил букварь, что зарабатываешь какие-то там гроши? Подумаешь, какая важная птица!
– Мама, перестань ворошить старую солому!
– Ну вот, начинается: «У тебя старые мысли, у тебя старые понятия…» Разве я говорю, чтоб ты взял старую деву шестидесяти лет или заставляю взять вторую жену? Уговариваю тебя идти на молебен в мечеть или на поклонение к святому? Или сказала – возьми талисман у ишана? Это ты на каждом шагу хвалишься, что комсомолец, что вступаешь в партию. Разве комсомол велит не разговаривать со старшими? Разве партия советует сторониться отца и матери? Хоть и не такие грамотные, как ты, но читаем газеты. Везде пишут, что нужно уважать старших, чтобы не вышло по пословице: «Не послушаешься старшего – раскаешься». Если не хочешь слушать слов, которые идут из моего сердца, если я тебе кажусь лишней, – старуха всхлипнула, – тогда скажи: «Живи сама по себе, как знаешь!» И я как-нибудь проживу, государство меня не бросит…
Нурджану стало жаль мать.
– Ну что ты говоришь? Разве я чем-нибудь обидел тебя?
Вытирая глаза, Мамыш снова всхлипнула:
– Если вправду жалеешь – готовься к свадьбе.
Атабая привела в раздражение вся эта сцена.
– Если ты так одинока, Мамыш, что не можешь прожить без невестки, жени меня. Меня жени!
Мамыш показала мужу сразу оба кулака.
– На тебе, возьми жену! Видно, с жиру бесишься, не знаешь, что несешь… Дня два подержать тебя без чаю и хлеба, иначе бы заговорил.
Атабай не унимался.
– Я бы показал тебе, кто бесится с жиру, да жаль, у нас в доме плетки нет.
– Если бы ты умел держать в руке плетку, и Мамыш умела бы держать язык за зубами.
– Золотые слова.
– Ты покажи себя мужчиной: образумь хоть сына.
Нурджан опередил отца.
– Знаешь что, мама, рано или поздно и Аман и я приведем невесток в твой дом. Но только не тех, которых ты хочешь, а тех, кого мы полюбим.
– Кто знает, кого вы приведете? Может, вертихвостку, может, такую, что и меня выживет из дома? Может, какую-нибудь гордячку, которая не захочет знаться с соседями, или болтушку, которая будет трещать целый день?
Атабай быстро подхватил:
– Да что там говорить! Не каждому достается умная жена, вроде Мамыш, которая подумает над каждым словом раньше, чем скажет.
– Ты бы хоть помолчал! – крикнула Мамыш и снова принялась перечислять все беды, угрожающие ее дому. – Может, приведете бесстыдницу, которая оседлает и отца и мать? Может, русскую или армянку, которая не будет понимать, что ей говоришь…
У Атабая сверкнули глаза. На этот раз он заговорил серьезно.
– Ты сама-то понимаешь, что мелет твой язык? Плюешь в бороду тому, кто накормил тебя! Если бы не русский народ, ты бы давно истлела, как червивое дерево! Если ты этого не понимаешь, так пойми, что дети будут жить не для тебя, а для себя. Правильно Нурджан упрекает тебя за отсталость. Ты так гордишься своим бестолковым языком, что не отдаешь себе отчета, куда он тебя заводит… А ты, Нурджан, не слушай эти глупости. Бери ту, какая полюбится. Полюбишь русскую – бери русскую.
Подавленная этой речью, Мамыш сказала слабым голосом:
– Что же я буду делать, если не пойму ее языка?
– Не поймешь – научишься.
Немного подумав, Мамыш сказала:
– Я тоже, конечно, ни один народ не считаю хуже другого, но ведь у каждого свои обычаи, свои привычки. Уживется ли девушка в нашем доме? И к тому же я уже говорила с Човдуровой! – Она вскочила с места и закричала: – Нет! Ни за что не возьму свое слово назад!
– Это правильно, Мамыш. Если все слова, которые ты сказала, взять назад, ни в каком амбаре они не уместятся!
– А все-таки я выбираю Айгюль в невестки!
– Ты выберешь ту, которую полюбит ее муж.
– Увидим!
Нурджан, торопясь в театр, не стал больше вмешиваться в спор и, кивнув отцу с порога, захлопнул за собой дверь, но даже на лестнице слышал пронзительный охрипший голос матери.