Текст книги "Небит-Даг"
Автор книги: Берды Кербабаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)
Глава четырнадцатая
По чьей вине остыли пельмени
Было совсем темно, когда Тамара Даниловна Довженко, жена Аннатувака Човдурова, вернулась домой с работы. Навстречу матери выбежал Байрам. Светловолосый и черноглазый, смуглый и курносый, приветливый и упрямый четырехлетний мальчик удивительно соединял в себе черты отца и матери. Тамара Даниловна высоко подняла сына, прижала к себе, расцеловала загорелые щеки. Упершись руками в грудь матери, Байрам отстранился и строго спросил:
– А где папа?
– Разве он не приехал?
– Всегда вы меня обманываете.
– Неправда, Байрам-джан! Тебя никогда не обманывают.
– Сказали, что вместе приедете, и обманули. Я ждал, ждал… Даже не обедал.
– Вот мы с тобой и пообедаем вместе.
– А папа?
– А у него, малыш, срочная работа.
– Как же он будет работать голодный?
– Байрам-джан, он поест на работе.
– Я хочу его видеть! Всегда я один…
– А Марья Петровна?
– Петровна со своими кастрюлями. Даже сказку мне не рассказала.
– А игрушки?
– Они же не говорят! Я спрашиваю, спрашиваю, а они ничего не отвечают. Я их целую, а они не целуются, сколько ни прошу…
– Ах ты мой бедный… А в детсад пойдешь?
– Папа тоже там будет?
Тамару Даниловну всегда удивляла эта страстная привязанность мальчика к отцу, которого он так мало видел. Иногда ей казалось, что сын любит Аннатувака, потому что чувствует, что этот высокий, мрачноватый с виду человек такой же мальчишка, как и он сам, а может, и потому, что отец баловал Байрама, не желая омрачать короткие встречи замечаниями и наставлениями. Видя, что мальчик сейчас очень огорчен, мать попыталась отвлечь его от печальных мыслей.
– Не грусти, Байрам-джан, придет весна, и мы с папой возьмем отпуск. Вместе будем обедать, вместе гулять, покажем тебе разные игры, качели устроим…
Мальчик развеселился, закружился, запрыгал, побежал к своим игрушкам поделиться радостной вестью, что весной вся семья, все трое возьмут отпуск.
Сидя за обедом, Тамара Даниловна весело болтала с сыном, а сама с нарастающей тревогой прислушивалась, не подъехала ли машина.
Все в Небит-Даге считали, что у Човдурова тяжелый характер, и, несмотря на это, многие любили его. Сотрудники боялись вспыльчивости Аннатувака, осуждали его внезапные решения, но знали, что человек он прямой и честный, никогда не станет сводить личных счетов. Когда-то, в первый год жизни в Небит-Даге, Тамара Даниловна догадалась, что она умеет лучше самого Аннатувака объяснять людям мотивы его поведения, не раз ей удавалось предупредить конфликты, рассеять недоразумения, хотя сама она, конечно, больше всех страдала от строптивости мужа.
Аннатувак любил ее, как никого на свете. В его отношении не было ничего рассудочного или хотя бы обдуманного, это было мужское обожание, и молодая женщина чувствовала это, как чувствует растение солнечное тепло. Но когда он приходил домой ожесточенный событиями служебного дня, она боялась этих минут: нельзя ничего предугадать. Расслабляющая душу радость оттого, что Тамара рядом, и гнев, отвердевший за день, делали его душевное состояние ломким, готовым мгновенно измениться от какого-нибудь пустяка. И часто туча, собиравшаяся над морем, проливалась в садах. Иногда, пересказывая в лицах какое-нибудь служебное столкновение и вдруг почувствовав ее несогласие, он поднимал ее на руки и нес из одной комнаты в другую. И в эти минуты она не знала, что его толкает, любовь или ярость, слепой гнев. Может, сейчас он бросит ее и будет топтать ногами? Ей становилось стыдно и за себя и за него, в такие минуты она даже лишалась речи от страха, именно от страха за себя…
Как легко все казалось в юности, когда они учились в Москве, на Большой Калужской, в нефтяном институте, ездили после зачетов купаться в Химки, а зимой прямо с лекций убегали на каток в Парк культуры и отдыха. Все нравилось ей в Аннатуваке: и блестящие черные глаза, и курчавые черные волосы, и крепко сжатые губы, говорящие о сильном характере, и шрам на шее – след фронтовой раны. Аннатувак был в ту пору беззаботен и весел, приветлив и внимателен ко всем. Редкие вспышки раздражительности и гнева казались ей такими же отметинками фронтовых лет, как и шрам на шее. Они должны были сгладиться со временем.
Молодые люди кончили институт, приехали в Небит-Даг и уже пять лет жили вместе, жили счастливо и дружно. Только приступы неукротимого гнева Аннатувака иногда тревожили Тамару Даниловну. В эти часы ее охватывала безотчетная тревога, какая бывает у нервных людей в ожидании грозы.
Уложив в постель закапризничавшего Байрам-джана, она долго не могла убаюкать его. В свои четыре года мальчик очень хорошо знал, что если он уснет, то проснется только утром, а по утрам отец и мать покидают дом. И снова потянется длинный, скучный день… Байраму очень хотелось спать, но еще больше – продлить вечер и дождаться прихода отца.
– А почему не возвращается папа? – упрямо тянул малыш.
– Потому что он работает, – терпеливо отвечала Тамара Даниловна, укутывая платком лампу-ночник.
– Разве нельзя оставить работу на завтра?
– А кто сегодня будет добывать нефть?
– А зачем добывать нефть? – упрямо боролся со сном Байрам.
– Без нефти не смогут работать заводы, фабрики, не будут бегать автомашины.
– Пусть папина машина постоит один день в саду.
– Если на нефтяных промыслах перестанут работать – все остановится. Самолеты не будут летать, тракторы станут в поле, лампочки потухнут в домах…
– И будет совсем темно?
– Совсем темно.
– Ну, тогда пусть работает… – со вздохом сказал Байрам, решив, что теперь может со спокойной совестью уснуть. Он молча повернулся лицом к стенке и затих.
И сразу Тамара Даниловна потянулась к телефону. Сулейманов был дома, его негромкий голос всегда успокаивал. И сейчас, хотя он не знал, куда мог поехать Аннатувак Таганович, он убедительно просил не беспокоиться. Ничего дурного случиться не могло.
– Он не мог поехать в Сазаклы? – спросила Тамара Даниловна.
– Нет, вряд ли…
И Сулейманов рассказал, что утром прилетели Атабай и Очеретько, скважина закрыта ввиду грифона и было совещание…
– …Довольно шумное, – добавил Султан Рустамович и тотчас поспешил уточнить: – Однако кинжалы остались в ножнах.
Они еще шутливо поговорили, и Сулейманов пожелал доброй ночи.
Немного успокоенная, Тамара Даниловна позвонила на квартиру отца Аннатувака. Вряд ли муж мог быть там и не позвонить, но ей не хотелось сидеть в бездействии. Сейчас она была уверена, что Аннатувак повздорил с кем-нибудь в конторе, не хочет ехать домой в раздраженном состоянии и вот выдумал себе какое-нибудь дело в Кум-Даге или на Вышке или просто гоняет в машине со своим Махтумом по солончакам.
К телефону подошла Тыллагюзель. Айгюль нету дома – в театре, там нынче балет «Алдар Косе». Таган-ага уже отдыхает, лежит в постели.
– Он хочет что-то сказать тебе… – заметила Тыллагюзель и, послушав, что говорит муж из другой комнаты, смеясь перевела на русский язык: – Он просит сказать, чтобы ты не спускала Аннатуваку никакой обиды, держала его в руках, не опускала вожжи… Отец просит сказать тебе, что спокойной бывает лишь сытая ослица, а осел начинает беситься с жиру.
– Что это значит?
– Разбирайся сама, Тумар-джан, – тихо сказала Тыллагюзель и осторожно положила трубку.
Теперь уже не владея собой от нетерпения и тревоги, Тамара Даниловна позвонила в гараж, может быть, нечаянно подойдет к телефону Махтум, и все объяснится. Гараж молчал. Вдруг она подумала, что ведет себя, как маленький Байрам, который спрашивал, где папа, и не хотел заснуть. «Он любит отца, потому что чувствует, что тот тоже мальчишка, маленький, как и он сам… А я за что люблю его? За то же самое?.. Не знаю, но мне сейчас очень горько, очень… страшно. Почему он не догадывается?»
Аннатувак явился в полночь, привез сухие веточки черкеза, положил их на столик у телефона, как любила жена. Не расспрашивая ни о чем, Тамара разогрела чайник, подала пельмени на стол, постелила постель, стараясь делать вид, что все так и должно быть, что самое время – приезжать с работы среди ночи. Когда все дела были кончены, она устроилась в кресле напротив Аннатувака. Муж пристально поглядел на нее. Выпуклый лоб Тамары, осененный русыми завитками, был ясен, длинные прямые брови не хмурились, но в далеко расставленных карих глазах чувствовалась затаенная тревога. Она сидела удобно, но почему-то покачивалась, пальцы выбивали быструю дробь на ручке кресла. Аннатувак слишком хорошо знал жену, чтобы не понять, что ее беспокоило его долгое отсутствие и теперь она ждет объяснений. Но как рассказать о том, что взбудоражило сегодня?
– Ездил на Джебелский водный узел, там землекопы во главе с нашим Хаджинепесовым нашли отличный бутовый камень – захотелось взглянуть… В песках тишина, воздух прозрачный, не подумаешь, что утром была буря…
– Да, ночь лунная, тихо… – поддержала разговор Тамара Даниловна.
– Трудный был день у меня, Тумар-джан, – продолжал Аннатувак. – Устал. Зато теперь все ясно. С Сулеймановым работать нельзя.
– Как ты в этом разобрался? – неторопливо спросила Тамара Даниловна.
Она знала, что, если Аннатувак начал, рано или поздно все выскажет.
– Объяснились до конца. Так лучше, правда? – Он взял ее за руку, глаза улыбнулись. – Знаешь поговорку: «Сели криво, а поговорили прямо»… Очень уж напористый деятель твой Сулейманов.
– Ну, не такой уж он мой и не такой уж напористый. По-моему, главное достоинство Султана Рустамовича вовсе не в организационных талантах, а в умении взять правильный прицел, видеть перспективу…
– Вот, вот, – усмехнувшись, подхватил Аннатувак. – Ты совершенно права – «умение видеть перспективу». Им всем кажется, что только они видят перспективу, а сами слепы как кроты!
«Ну, так, – подумала Тамара Даниловна, – похоже, что переругался и с Сулеймановым и с Сафроновым».
– Может, ты верно говоришь, – сказала она вслух, – я ведь не знаю, из-за чего вы спорили.
– Какой может быть спор! О чем тут спорить? Опять в Сазаклы беда…
Он, видно, хорошо себя утомил ездой по джебелским солончакам, потому что рассказывал весело. Прошел в соседнюю комнату, вернулся оттуда, гремя доской с костяшками для игры в нарды. Молча предложил сыграть – она покачала головой, не захотела, устроилась поудобнее. И снова он сел рядом, взял ее руки, поцеловал.
– Меня удивляет: такой спокойный и трезвый человек, как Андрей Николаевич, поддерживает Сулейманова. – Он рассмеялся. – Откуда такая близорукость?
– А тебя кто поддержал?
– Тихомиров! – отрывисто буркнул Аннатувак.
– Незавидный союзник…
– Ну, знаешь, я свою точку зрения утверждаю независимо от того, кто с ней согласен! – и он выпустил руки жены из своих рук. – Так можно далеко зайти! Может, ты посоветуешь мне сперва звонить в Ашхабад, а потом уже высказываться? У меня своя голова на плечах!
Хотя упрек был несправедливым, Тамара Даниловна не стала спорить и только спросила:
– А чем дело кончилось?
– В том-то и беда, что ничем.
– Так чего же ты сердишься?
Она ждала ответа, а он молчал. Не рассказывать же, как хлопнул дверью в собственном кабинете!
– Ты не представляешь себе, как может раздражать прекраснодушие безответственных людей, – помолчав, тихо сказал Аннатувак. – Они умеют так повернуть твои мысли, что ты выглядишь каким-то чиновником, карьеристом…
Ну, ну, это уж ты преувеличиваешь. Никто тебя таким не считает.
– Ты думаешь? А я своими ушами слышал, как Очеретько сказал Сулейманову: «Боится, что контора сползет с первого места на последнее…»
– А на самом деле? Чего ты боишься?
– На самом деле тащат меня в авантюру! За сорок лет ничему не научились и меньше всего – считать государственную копейку. В вузах надо преподавать экономику, вот что! – Разгорячась, он не замечал, что говорит почти теми же словами, которые днем приписал ему Сулейманов. – Им бы поучиться хотя бы у старых челекенских хозяев – у Нобеля и Гаджинского, даже у их приказчиков! Те на верблюдах везли нефть в Персию, но каждое ведро должно было принести прибыль, чистоган. Без этого у них ни одно колесо не вертелось!
Тамара Даниловна понимала мужа с полуслова. Она знала, как он предан своему делу, как любит Небит-Даг. Спросить ее, как выглядит патриот, – она бы показала на Аннатувака. И сейчас, докопавшись наконец до настоящей причины его огорчений, она была полна сочувствия: нет, на этот раз дело не в характере.
– Так что ж ты прямо им не сказал! – воскликнула она.
– Не могу же я перекричать Сулейманова! – Он рассмеялся и обнял жену, взгляд его был светел, и какой он молодой был в эту минуту. – Кстати, Сулейманов, конечно, не твой, а мой, и я его когда-нибудь разорву на части.
– Не надо, милый!
Теперь, когда им стало так хорошо и весело вдвоем, она не хотела больше «держать вожжи», как советовал почтенный тесть… Она уже разобралась без посторонних. Конечно, муж прав! Ей только хотелось найти выход: не может быть, чтобы не нашлось единомышленников среди достойных людей.
– Разве ты не можешь поговорить с Атабаевым? Что сказал бы Аман? – Она спросила и поняла, что напрасно, – Човдуров помрачнел.
– Аман помалкивал на совещании, а после сказал мне, что я напрасно обидел отца… А это самая подлая демагогия, – тихо произнес Аннатувак.
– Ты лучше меня знаешь, что Аман никогда не занимается демагогией. – Тамара Даниловна задумалась и неожиданно спросила: – А ты действительно обидел отца? Он был на совещании?
– А что Байрам-джан? – уклонился Аннатувак.
– Как всегда, скучает без тебя. Еле укачала, все надеялся, что дождется…
– А я без толку гонял… Пойдем-ка посмотрим на малыша.
Обнявшись, они вошли в детскую комнату, там было темно и прохладно. Ветер, врываясь в открытую форточку, шевелил легкую занавеску. Байрам-джан спал, закинув одну руку за голову и крепко сжав в кулак другую.
– Как он похож на тебя… – сказал Аннатувак. – Видишь, брови во сне поднимает совсем как ты.
– А губы? В нашей семье так сжимают губы только ты да он.
Это был привычный спор любви. Тамаре казалось, что сын больше похож на отца, а мужу, что мальчик – вылитая мать.
Помолчав, Аннатувак задумчиво сказал:
– Не понимаю, какая муха укусила отца… Что ему не сидится дома, на обжитых промыслах? Он бурит здесь, в двух шагах от квартиры…
– И хочет ехать в Сазаклы?
– Да. Понимаешь?
– Понимаю…
– Пойди поговори с ним завтра.
– Нет, не пойду, Аннатувак.
Она знала, что Таган выслушает и не рассердится за вмешательство, но чувствовала, что должна отказать мужу. Из разговора с Тыллагюзель она поняла, что мастер убежден в своей правоте, и ей не хотелось склонять Тагана на сторону сына. И чтобы Аннатувак не настаивал больше, Тамара Даниловна решилась даже на хитрость.
– Неужели надо тебе напоминать, что я женщина, – ласково сказала она, положив голову на плечо мужу. – Не мне становиться посредницей в спорах между тобой и отцом. Думал ли ты, почему меня уважают в доме стариков? И ты хочешь, чтобы я потеряла уважение? Нет, сам иди и говори с отцом, как там у вас полагается…
Они на цыпочках вышли из детской.
– А знаешь, ты подала хорошую мысль, – сказал Аннатувак. – Я навещу отца. Давно не был у стариков… Что тут плохого – навестить отца?
«Что тут унизительного для моего самолюбия?» – перевела для себя эти слова Тамара Даниловна.
Вслух она весело сказала:
– Ну, вот и чудно!
Часть 2
Выход в пустыню
Глава пятнадцатая
В доме Човдуровых
И в самый знойный край когда-то приходит осень, переменчивая, капризная осень, канун южной зимы. Погоду уже нельзя было угадать. То вдруг белесым туманом заволакивало весь горизонт, то влажный ветер раздергивал туман, на час небо прояснялось, и снова приходил караван облаков, в их пламенеющих разрывах еще блистали солнечные копья, потом тучи сбивались, точно мокрая шерсть, и начинал моросить дождь.
Никто больше не тянулся из Небит-Дага в отпуск в Россию, на Кавказ. Дважды в год – ранней весной и поздней осенью – небитдагцы не нахвалятся родными небесами, а многие убеждены, что в эти дни нигде и не может быть лучше. Хорошо, что перестал дышать днем и ночью во все щели сухой и жаркий, изнуряющий ветер!.. А изобилие фруктов на базаре, а воздух, а все тона и оттенки неба, а мягкая лиловая теплота Большого Балхана над крышами города! Теперь по ночам люди отсыпались в блаженной прохладе, а поутру шли на работу не с красными, воспаленными глазами, а бодрые, оживленные. Повеселели машинистки в конторах и трестах, шоферы на дорогах, повеселели даже птицы в садах, их стало больше. Звонкий грай раздавался в пестрой листве деревьев и кустов. Похорошели женщины. И расторопный работник УРСа, ведающий всеми ледниками и холодильниками города, теперь по вечерам в гостинице играл с приезжими в преферанс.
Аннатувак Човдуров деятельно жил и ожесточенно работал. Разъезжая с ним по буровым, шофер Махтум не расставался с машиной. В ожидании начальника, разговорившегося с рабочими, шофер бросал вышитую женой подушку в тень возле машины, садился, скрестив ноги, и слушал музыку – из открытой дверки машины разносилось над промыслом щемящее теноровое пение.
Дважды вылетал Аннатувак Човдуров в далекое Сазаклы, где копошились в барханных песках измученные, не вылезавшие из аварий бригады бурильщиков. Мастер Атабай встречал хмуро, без обычного балагурства. Как и многие бурильщики, он не мог понять, что начальник прилетает впопыхах на самолете вовсе не потому, что боится трудностей многочасового передвижения через барханы, а потому, что рабочего времени жаль. Ведь и нервной экземой обзаводятся не от спокойной жизни, а посмотрели бы они на воспаленные, вечно расчесанные пальцы левой руки Аннатувака, на красные зудящие пятна в сгибе локтя…
Аннатувак Човдуров не давал себе отдыха. Неутомимый и напористый, он поспевал всюду, всех подталкивал, иногда обижал, что поделаешь! В конце месяца всюду авралят, и на буровых вышках тоже. Однажды начальник конторы наткнулся на отдыхающих землекопов, они полулежали кружком в неурочный час и попивали кок-чай из закоптелых самодельных чайников, перед каждым, как принято, свой собственный. Благодушествовали в рабочее время! Аннатувак носком сапога опрокинул один чайник, хотел разметать и все остальные. Махтум выскочил из машины и удержал… Что поделать – иной раз и обидишь. Зато контора бурения выполняла с гаком месячную программу, пожалуй, и второй дарственный ковер повесим на стене в кабинете: отгрохаем план на двести процентов – за премией дело не станет.
За недосугом, среди забот можно про многое позабыть, но в тайниках памяти Аннатувака все же застряла, не изгладилась одна зарубочка.
В ту лунную ночь после песчаной бури, две недели назад, перед кроватью спящего сына он решил навестить обиженного отца, зайти к старикам. «Что тут плохого, повидать отца?»
Однажды они на ходу повстречались на промысле, среди людей. Аннатувак даже успел извиниться перед стариком за вздор, который сгоряча наговорил ему в кабинете. Встретились и разбежались. А для назначенного разговора не было времени, не хватало, да и только!
Аннатувак Човдуров был в той деятельной и счастливой поре жизни, когда не приходит в голову быть кому-нибудь в особенности нужным: всем надо быть нужным! Он так высоко ставил свой неутомимый труд и результаты, обозначенные мелом на доске в коридоре конторы, даже и эту нервную экзему на пальцах, что не понимал, как можно сердиться на него за недостаток внимания. Нужно лекарство какое-то особенное для беременной жены участкового геолога – он находил время позвонить в Москву, и лекарство присылали на самолете. Нужно закрепить молодежь за конторой, чтобы не утекали по весне в другие, легкие для жизни края, – он лично приезжал на комсомольские свадьбы, садился за стол рядом с матерью жениха или в крайнем случае, если уж позарез нет времени, просил секретаря «организовать» поздравительное письмо от имени дирекции. Верховный Совет утвердил замечательный закон о пенсиях, – и он лично, Аннатувак Човдуров, молодой и в тот день по-особенному жизнерадостный, разбросав на столе списки старых рабочих, вместе с парторгом и главным инженером отмечал галочкой ветеранов труда, кого предстоит с почетом проводить на заслуженный отдых.
Наконец Аннатувак навестил и отца.
Войдя в залитую солнцем столовую, где, склонившись над ярко-зеленой пиалой, черноволосая Айгюль читала газету, он ощутил душевный покой и ясность, то чувство, какое всегда испытывал, посещая своих стариков.
Вот неожиданный гость!
Айгюль обрадовалась брату, принесла пиалу с чаем, усадила Аннатувака за стол, начала расспрашивать о Тамаре и сыне. Рабочий день давно кончился, и Аннатувак удивился, что отца еще нет дома.
– Ушел в поликлинику, – сказала Айгюль, – должен скоро вернуться.
– Что с ним? Болен?
– Видал ты его больного, – усмехнулась Айгюль. – Придумал обзавестись справками о состоянии здоровья. Пошел кровь отдавать на анализ.
Аннатувак покачал головой. Упорный старик: все-таки готовится отбыть в пустыню.
Из кухни выплыла Тыллагюзель с чайником, увидев сына, наклонилась над ним, крепко поцеловала в лоб.
– Хорошо, что как раз сегодня зашел к нам. Дядя Кадыр прислал из Кызыл-су красную рыбу, и на обед будет рыбный плов. Ты всегда любил рыбный плов, я рада, что обед придется тебе по вкусу.
Айгюль пошла к телефону вызвать отца из поликлиники. Мать удалилась на кухню. Пересев в низкое кресло у окна, Аннатувак впервые за много дней порадовался солнцу, багряному убору городского парка за окном, собственной неторопливости и, как ему показалось, даже бесцельности своего прихода.
Хорошо в стремительном темпе жизни, в круговороте дел, захлестывающих с головой, когда не хватает дня и ночи, чтобы совершить все, что задумал, вот так уединиться, исчезнуть ото всех на минуту и по-детски следить за солнечным зайчиком, скользящим по руке. В своем доме Аннатувак чувствовал себя в едином потоке работы и отдыха. Тамара, оберегая его, десять раз обдумывала каждое слово, прежде чем произнести вслух, отдыхала вместе с мужем, когда он уставал, и развлекалась, если ему хотелось веселиться, – совсем как шофер Махтум в машине. Маленький Байрам с откровенным обожанием смотрел на отца и слушался беспрекословно. Казалось, вся жизнь устроена так, как нравится Аннатуваку, он ее центр, все стремится к нему, все от него зависит. Но это сознание ответственности одновременно волновало и отягощало.
Иначе было у стариков: и мягкая неторопливая мать, непримиримо твердый отец, и своенравная, резкая Айгюль ничего не хотели от него и нисколько не заботились о его душевном комфорте. Отношения были простыми и легкими.
Собственно, никаких отношений давно уже не было…
Где-то в сутолоке лет Аннатувак потерял отца, и не было времени, чтобы однажды остановиться и подумать об этом. Когда-то в детстве он любил отца, был счастлив, когда забирался в фанерную будку мастера и прятался там под дощатый стол, а отец делал вид, что не замечает, и эта игра с добрым и могущественным великаном наполняла восторгом сердце маленького Аннатувака. Потом, в студенческие годы, в Москве, Аннатувак стал гордиться отцом: в комнате общежития приятно было читать товарищам, еще не нюхавшим нефти, письма с далеких промыслов, от отца, знатного бурового мастера. Позже – в Небит-Даге – стали жить рядом, в соседних кварталах, работали в одной конторе, а духовные связи с отцом ослабли. В сущности, отец остался все тем же, как в детстве Аннатувака, большим и добрым богатырем, рабочим человеком, вкоренившимся в жизнь нефтяных промыслов, полным здоровья и сил, несмотря на седину и морщины, молодым от вечного труда на буровых, от дружного коллектива, в котором и нехотя помолодеешь. Но молодой Човдуров не замечал этого, он сам был у всех на виду, быстро поднимался по должностной лестнице, все больше ощущая с каждым годом свое неоспоримое превосходство над отцом, и теперь старый Таган-ага – орденоносец, депутат городского Совета, признанный староста небит-дагских буровых мастеров – сохранился в жизни сына главным образом в анкетной графе да изредка служил счастливой декорацией: хорошо было заседать с ним в президиумах или фотографироваться в дружеской беседе – отец и сын! – для газетной страницы.
В последние две недели, после скандала в кабинете, когда, взбешенный неуместным вмешательством отца в спор о бурении в Сазаклы, Аннатувак выбежал, оставив людей и хлопнув дверью, до слуха молодого Човдурова все время доходили вести о том, что отцовская бригада упрямо готовится к выходу в пустыню. То главный инженер по просьбе Тагана вычеркнул из списка отпускников бурильщика Тойджана Атаджанова; то где-то в степи на Джебелской дороге сам Аннатувак повстречал шофера, тот вез в Сазаклы топчаны, и на вопрос «кому?» ответил: «А это мастер Таган-ага просил подбросить».
Но и это не остановило внимания начальника конторы. До сердца не дошло, а если головой начать соображать – что ж, надо найти время и повстречаться со стариком. Пора ему на пенсию, вполне заслужил.
В передней щелкнул замок, и в дверях появился Таган в щегольском коричневом пальто, в светлом шелковом кашне, только шапка-ушанка не соответствовала праздничному виду – старик любил кутать голову.
– Что я вижу, – сказал Таган, – вся семья в сборе. Редкий случай в нашем доме.
– Так жизнь бежит, что оглянуться некогда. Не поверишь, Байрама по три дня не вижу.
– Догадываюсь, – говорил Таган, раздеваясь, – догадываюсь, что занят…
В тоне чувствовался холодок, но Аннатувак и не ждал более сердечной встречи.
– А не позвать ли Тумар-джан? – говорил между тем отец. – Рядом живем, а давно не видел невестку.
– Я к тебе на часок.
– Ну и на том спасибо…
Мастер тяжело опустился на стул, склонил голову и забарабанил пальцами по столу. Вся семья знала, что это означает вызов на прямой разговор и ничего хорошего не сулит тому, кто не заметит этого выжидательного постукивания.
Таган и обрадовался приходу сына и огорчился. Он давно устал ждать решения о выходе бригады на новое месторождение. Скважина, которую бурили на старом промысле, вот-вот достигнет проектной отметки, а впереди ничего не прояснилось. Руководители конторы разошлись во мнениях. Вышкомонтажники так и не получили приказа монтировать новую буровую в песках. Сколько может такое продолжаться? Поэтому мастер обрадовался приходу сына: наверно, принес решение. Иначе зачем он тут? А огорчился он потому, что еще помнил обиду и не хотел видеть обидчика. Правда, обдумав все происшедшее, Таган и себя упрекнул: зачем пришел на совещание? Он-то ведь знал сына лучше, чем Сулейманов. Аннатувак был распален, как буйный верблюд, а он явился и давай еще дразнить. И это по справедливости мучило Тагана, хотя он ни слова не сказал сыну в оправдание, когда тот на промысле что-то пробормотал на ходу, прося прощения.
Айгюль вошла и, заметив неловкое молчание, сказала:
– Наверно, хочешь чаю, отец? – и подала пиалу.
Таган молча осушил ее до дна, пододвинул к себе чайник и снова осторожно наполнил пиалу. Глубокие морщины на лбу разгладились. Он миролюбиво спросил сына:
– Поговорить пришел?
– И поговорить, и послушать. А зачем еще встречаются люди?
Таган широко улыбнулся. Его грубое угловатое лицо сделалось неотразимо добродушным, в глазах затеплились насмешливые огоньки, как будто сын нечаянно сказал что-то очень смешное.
– Ну рассказывай. По правде сказать, давно тебя дожидался, да и ждать устал.
– Позвал бы, если хотел видеть, или сам пришел бы. Что же мы с тобой будем считаться посещениями… – хитрил Аннатувак, не понимая, куда гнет старик, и желая выиграть время.
– Все думал, что ты придешь, – настаивал Таган.
– Ну, вот я здесь. Но ты, кажется, не очень рад меня видеть?
Айгюль понимала, что отец и брат не договаривают, ей было тягостно слушать такой разговор, и она придумала предлог, чтобы уйти, – надо помочь матери на кухне.
– Всегда рад тебя видеть, – сказал Таган, перестав улыбаться, – но не радует то, что приходится слышать о тебе.
– Интересно. Что же обо мне говорят?
– Говорят, что ты считаешь себя не начальником буровых бригад, а кем-то вроде старых хозяев челекенских промыслов. И я рад, что могу напомнить тебе, пока еще не поздно, что под твоими ногами не хозяйский участок, взятый на откуп, а наша советская земля. Подумай, мальчик, если так пойдет дальше, неизбежно поскользнешься, оступишься, и ветер унесет твою шляпу, и песок засыплет тебя, и в грязи будет твоя одежда, и ты не сможешь вспомнить имени матери своей…
Только отец – один во всем мире – умел, рассердясь, говорить такими словами.
– Постой, постой! – перебил в смущении Аннатувак. – Кто обо мне так говорит?
– Народ… – развел руками мастер.
Аннатувак пошел и закрыл дверь на кухню. Потом сложил руки за спиной и сказал:
– Если ты считаешь за народ Сулейманова, если веришь тому, что он наговаривает на меня в отместку за то, что не хочу плясать под его дудку…
Отец поднял руку.
– Неужели думаешь, что твои товарищи придут ко мне наговаривать на сына? Совесть им не позволит, да и я не стану слушать. Пусть сами спорят с тобой.
– Так кто же говорит?
– Народ, – упрямо повторил мастер.
– В чем же я виноват?
– Виноват – не виноват. Тебя еще никто не судит.
Таган говорил мягко и спокойно, но кончики усов дрожали от волнения, брови хмурились. Аннатувак не замечал этого, он и сам, изо всех сил стараясь сдержаться, смял твердую папиросную коробку и уронил на ковер.
– Не обижайся на меня, отец, но прошу тебя раз и навсегда запомнить, что я не чучело, охраняющее буровую контору, а инженер, администратор, коммунист.
– Я тоже коммунист.
– Почему ты уверен, что мое мнение стоит меньше, чем мнение моих противников?
Таган усмехнулся.
– Слушай, может быть, позовем Тумар-джан и маленького Човдурова? Сегодня красная рыба к обеду…
Мастер хитрил. Он знал, что Тамара Даниловна всегда его поддержит, а маленький внучонок развеселит и отвлечет людей, когда разговор зайдет о главном. Он не был уверен в поддержке Тыллагюзель и Айгюль. Старуха, конечно, обиделась на сына за его выходку, но это, так сказать, по форме, а по существу и ей не хотелось, чтобы бригаду Тагана услали в пустыню, тут она была заодно с сыном. Айгюль тоже не сочувствует дальней разведке, хотя Таган справедливо подозревает, что ее-то больше огорчит отъезд Тойджана, а не старого отца.
– Сегодня не стоит устраивать званый обед, устал я, отец, – примирительно сказал Аннатувак.
– Дела?
– Заботы и дела.
– Хорошие дела?
– От хороших тоже устаешь. Сегодня мы вспомнили в конторе всех твоих сверстников, всю нашу рабочую гвардию… Много замечательных людей!
– Что это вы нас стали вспоминать? – насторожился мастер.
– Что, разве закона не читал? – спросил Аннатувак. – Советская власть широко шагает. Кто поработал на совесть – тем пора отдохнуть. Сколько ты, отец, пробурил километров? Наверное, уже миллионер.
