Текст книги "Небит-Даг"
Автор книги: Берды Кербабаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)
– Из прокуратуры, – сухо объяснил он.
В комнате сразу стихло.
– …Свидетельские показания? – переспрашивал Човдуров. – Странно! А чем же вы будете заниматься?.. Документация? Дошло через несколько дней. Пока можно начинать следствие… Ах, вернете?.. Вы это называете травмой? Очень странно. Я думал, что обращаюсь в прокуратуру, а не в санаторий.
Он швырнул трубку на рычаг, сел в свое кресло, раскрыл первую попавшуюся под руки папку и углубился в чтение, всем своим видом показывая, что собравшиеся в кабинете мешают работать.
Люди гуськом потянулись к двери. Только Аман продолжал стоять у стола. Когда закрылась дверь за Сафроновым, который вышел последним, он сказал:
– Стыдно за тебя, Аннатувак. Не в первый раз стыдно, но, кажется, в последний. За чужих не бывает стыдно. Не плюешь ли ты в бороду тому, кто тебя накормил? Ты на рабочего поднял руку. – Аннатувак встрепенулся, но Аман не дал ему говорить. – Не спорь. Знаю, что ты скажешь, но это неправда. Ты преследуешь Атаджанова не ради дела.
Глава сорок девятая
Таган идет по городу
Комиссии, изучавшие причины пожара и способы восстановления буровой в Сазаклы, закончили работу, и Таган Човдуров смог вернуться в Небит-Даг.
Дела складывались хорошо. Буровую обещали восстановить в две недели, в происшедшей аварии ни мастер, ни бурильщик не были виноваты. Первой заботой Тагана было поделиться с Тойджаном радостными новостями.
Сбросив пропыленную спецовку и ватник, хорошенько отмывшись, он облачился в новый синий костюм, коричневое пальто, водрузил на голову бурую папаху, сунул в карман сверток с мандаринами, припасенный заботливой Айгюль, и отправился в больницу.
Он поторопился. Прием посетителей начинался позже, а сейчас у больных был час послеобеденного отдыха. Мастер вышел за ворота и уселся на кирпичи, сложенные около ограды. Рядом с больницей начинали строить новую поликлинику.
Предзакатное небо розовыми отблесками освещало стены белых домов; теплый безветренный воздух словно мягкой ладонью проводил по лицу мастера. Все тяжелое осталось позади, и вспоминать о нем не следовало. Так бы и сидеть без конца на солнышке, смотреть на порозовевшие дома, на прохожих… Вот идут две школьницы с нежным румянцем на щеках; вот сухощавый старик, как видно, достойнейший аксакал с неподвижным строгим лицом, неторопливо передвигает негнущиеся ноги; стайка воробьев купается в пыли придорожной канавы, и среди них выделяется один, нахохлившийся, отважный забияка… В детстве сын очень походил на эту бесстрашную птичку. Ах, какое прекрасное время юность! Таган вспомнил, как женился на Тыллагюзель. Даже теперь, если он слышит по радио стихи о любви, вспоминается то время. Да, в звонких рифмах поэта заключена иной раз золотая правда! И после женитьбы все складывалось счастливо, светло: Таган поставил себе кибитку, родился сын. Вот когда он стал хозяином жизни – у него был наследник, продолжатель рода. Он брал на руки ребенка, подбрасывал, а тот бесстрашно улыбался, что-то веселое лепетал на своем непонятном языке… А сколько радости доставлял Аннатувак, когда начал учиться! Старый украинец, учитель из Джебела, говорил Тагану, что такие способные дети редко встречаются и в больших городах. Нет, когда Аннатувак был маленьким, он доставлял родителям больше радости, чем печали. Да и потом сколько раз буровой мастер сиял от гордости, читая в письмах земляков, ушедших воевать, о боевой доблести Аннатувака! Немного зазнался и заважничал в последние годы, но, может, все-таки вернется в старую колею? Голова закружилась от непосильной работы, ответственности. Шутка ли, отвечать за десятки станков, за сотни людей… Пожалуй, и нельзя слишком строго судить сына… Солнце разнеживало, ласкало, тишина успокаивала… Мастеру хотелось думать только хорошее.
Он расстегнул пальто, снял папаху, положил на колени. Потом глянул в стекло подвального окна, там отразился его коричневый бритый череп, блестевший на солнце, как медная миска. Мастер погладил голову и сам не заметил, как начал потихоньку напевать.
В подъезд больницы потянулись люди с узелками и свертками. Таган нащупал в кармане сверток с мандаринами и направился вслед за другими.
В дверях палаты, разговаривая с сестрой, он из-за плеча взглянул на бурильщика и даже отвернулся: так поразило осунувшееся, мрачное лицо юноши. Оранжевый, никогда не сходивший загар почти исчез под болезненно-серым налетом. Это огорчило и встревожило. Еще утром Айгюль, которая каждый день ходила в больницу, уверяла отца, что Тойджан бодр и весел и врачи собираются через два дня выписать его на волю. Подойдя к постели, мастер, не умевший лукавить, спросил напрямик:
– Что-нибудь случилось с головой? Болезнь вернулась к тебе?
– Нет, мастер-ага, я совсем здоров.
– Взгляд у тебя такой, будто проиграл свой дом в кости.
– Очень рад, что вы пришли, мастер-ага, – постарался улыбнуться Тойджан, только улыбка получилась бледная, деланная.
– Не вижу радости, – буркнул Таган.
Оба помолчали.
– Соскучился по работе?
– Очень соскучился, мастер-ага, но я не знаю…
– Что путаешь мне мозги! Говори прямо, что тебя тревожит? Может, врачи сказали, что тебе нужно заняться другим делом?
– Врачи ничем не огорчили меня…
– Так кто же тебя огорчил? Почему боишься сказать правду? Как совесть позволяет таиться от человека, который годится тебе в отцы? Я заслужил это, по-твоему?
Тойджан колебался. Сказать всю правду мешала не скрытность, как думал Човдуров, а боязнь расстроить старика. А мастер продолжал, теперь уже мягко, уговаривать.
– Говори, дорогой, не скрывай ничего. Разве я желал когда-нибудь тебе зла? Если сумею – помогу, не смогу – промолчу. Выкладывай, что гложет твое сердце…
– Хорошо, мастер-ага, – сказал Тойджан. – Я и сам вижу, что одним кирпичом нельзя удержать покосившуюся стену. Так зачем же на минуту скрывать то, что все равно станет известно?..
Таган важно кивал, приготовившись слушать.
– Я не смогу вернуться в бригаду, – сказал Тойджан.
– Если врачи позволили работать на буровой, кто помешает тебе вернуться к товарищам! – загремел на всю палату Таган.
– Нашлись такие люди, – слабо улыбнулся Тойджан.
– Говори!
– Мое дело передано прокурору! – вымолвил наконец бурильщик.
– Кто посмел тащить тебя под суд, когда есть решение комиссии? Как ты объяснял Айгюль, так и вышло при проверке. Кто тут спутал твои мозги? Назови имя, и я переброшу негодяя через Балхан!
– Мастер-ага, это не враг сказал. Вы знаете механика Малюгу со второго участка на Вышке? Вчера он отправился в контору договориться с начальником о внеочередном отпуске. Язва у него. И, пока дожидался приема, увидел на столе письмо в прокуратуру и приказ о снятии меня с работы…
– Кто подписал письмо? – грозно спросил буровой мастер, чувствуя, что задает пустой вопрос. Надежды на то, что Аннатувак не причастен к этому делу, быть не может.
Тойджан старательно избегал имени Аннатувака.
– Контора подписала, – сказал он со вздохом, – Малюга с утра вломился в больницу, в неприемные часы, под предлогом отъезда, уговаривал меня написать письма в партком и в профсоюзную организацию. Но если комиссия решила, что я не виноват, это меняет все дело. Не хочется никуда писать… Если я невиновен – правда свое возьмет. Больше и толковать об этом нечего. Расскажите-ка лучше, что с буровой? Восстановить удастся?
– Земля – не человек, – горько улыбаясь, сказал Таган, – раны заживают быстро. Через две недели снова будешь держать в руках рычаги лебедки. Понял? Это я тебе говорю, Таган Човдуров!
– Я верю, мастер-ага! Раз комиссия решила – у меня с души камень свалился!
Таган только сейчас заметил, что все время держит в руках кулек с мандаринами. Он положил сверток на тумбочку и буркнул:
– Ешь и поправляйся!
Тойджан заметно повеселел. Его огорчала только мрачность Тагана, и тут ничем нельзя было помочь. Как заговорить с ним о сыне? Вмешиваться в такое дело совестно.
Через несколько минут Таган стал прощаться, объяснив, что устал с дороги. Ему хотелось побыть одному.
Солнце еще не успело спрятаться за крыши. Весь город утопал в золотых лучах. И дома, и асфальт, и стволы деревьев были пронизаны насквозь золотым сиянием. Воздух стал резким, начинался легкий вечерний морозец. На улице было людно – народ возвращался с работы, и буровой мастер чувствовал себя в этой оживленной толпе, как больная овца в стаде.
Оставив позади улицу Нефтяников и площадь Свободы, Таган не свернул домой, а пошел напрямик и вдруг остановился перед решетчатой железной оградой. Нет, он не сможет зайти в этот одноэтажный приветливый домик, крытый красной черепицей! Как часто он играл с маленьким Байрамом в этом палисаднике, густо засаженном кустарником! Как ласково встречала его Тумар-ханум широкой открытой улыбкой! Вспомнив милые лица внука и невестки, мастер направился было к калитке и тотчас отступил, будто очутился на краю обрыва. Нет, не переступит он порога этого дома!
Таган стоял в глубокой задумчивости, не замечая, что кто-то поздоровался с ним и даже пожал на ходу руку.
Это был Сафронов, торопившийся домой из конторы. Он успел, однако, заметить странное выражение лица Тагана, и на секунду промелькнула тревожная мысль – не рехнулся ли старик после пожара? Инженер замедлил шаг, но, видя, что буровой мастер не проявляет никаких признаков безумия, успокоился и пошел своей дорогой.
Очнулся от задумчивости и Таган. С удивлением посмотрел на торопливую толпу, повернулся и пошел обратно, в сторону площади Свободы. Старик с внучонком прошли мимо, и сердце мастера сжалось. Высокая девушка с непокрытой, гладко причесанной головой неторопливо обогнала Тагана, и он подумал об Айгюль. Странная смутная мысль промелькнула: «И люди похожи, и судьбы одинаковы…»
Он вышел на площадь. Статуя Ленина, устремленная в сторону промыслов, будто светилась серебристым светом в глубоких сумерках на фоне черного Балхана. Мастеру показалось, что Ленин говорит: «Ты одним из первых пришел сюда, Човдуров. Ты открывал глубины земных недр, залил светом свой край. Не падай духом, парень! Шире шагай, ничего не бойся, держи голову выше!»
Буровой мастер выпрямился и решительно двинулся вперед, будто и впрямь его кто-то подбодрил.
Теперь снова, как днем, когда сидел около больницы, он замечал все. Таган знал каждый дом, знал, для чего он выстроен, и его радовало, что в городе знаком каждый камень. Вот Дом культуры строителей, белый с голубым, двери широко распахнуты, входи кто хочет в ярко освещенный клуб, слушай громкую, торжественную музыку, доносящуюся откуда-то из глубины здания. Наискосок, за углом, темно-серый дом нефтяного техникума, занявший половину квартала; в центре площади – здание Туркменнефти, а дальше горком, горисполком, ограда стадиона. Все это строилось при нем, при Тагане. Он свидетель и участник превращения пустыни в великолепный город. Вся жизнь доказала ему безграничное могущество самоотверженного, трудолюбивого человека, слитого душой и помыслами с партией, которая борется за благо трудового человека. Так можно ли складывать руки, падать духом, видя несправедливость, человеческое несовершенство? Мысли быстро проносились в голове, думалось с необыкновенной ясностью и отчетливостью, и, будто догоняя эти мысли, Таган быстро шагал по улице. Дойдя до буровой конторы, он резво, как юноша, взбежал на второй этаж и прошел прямо в партком.
Амана не было в кабинете. Он находился на совещании геологов у Сулейманова. Марджана, сидевшая в маленькой комнатке рядом с кабинетом парторга, посоветовала мастеру подождать. Совещание должно было кончиться скоро.
Попросив у Марджаны бумагу, Таган уселся за пустой канцелярский стол и принялся писать.
Девушке очень хотелось расспросить бурового мастера о пожаре в Сазаклы, потолковать о выводах комиссии, но торжественный вид старика не позволил нарушить молчание.
Мастер писал. Видно было, что это дело ему непривычно, дается с трудом. Он зачеркивал, исправлял, перечитывал, скомкал бумагу, потом изорвал на клочки и снова начал писать.
Может быть, нужно помочь? Марджана, всей душой расположенная к старику, подошла было к нему, но так и не решилась заговорить. В комнате появился Аман и, не заметив Тагана, быстро прошел к себе. Мастер даже не поднял головы. Наконец заявление было закончено. Таган вытер пот со лба, взял под мышку папаху. Марджана молча кивнула на дверь, давая понять, что парторг вернулся.
Держа перед собой исписанный лист, Таган вошел в кабинет. Парторг встал, чтобы его приветствовать, но мастер жестом показал, что церемонии излишни.
– Я старый член партии, – начал Таган, и голос его задрожал.
Аман очень ласково спросил:
– Кто же сомневается в этом?
А Таган продолжал отчужденным глухим голосом, как будто доносившимся из разбитого кувшина:
– И я состою в этой организации двадцать один…
– И это знаю, Таган-ага.
– Сынок, ты пойми меня, – вдруг совсем изменившимся голосом сказал мастер, – совесть заставила меня прийти сюда без зова. Не могу я идти прямо в горком…
Аман пристально поглядел на него. Живой глаз парторга выражал сочувствие, внимание, а вставной смотрел холодно и оттого строго. Зная эту особенность своего взгляда, Аман, чтобы не создавать ложного впечатления и не смущать мастера, попытался пошутить.
– Таган-ага, что-то сразу высоко берешь! Вижу, что волна, поднявшаяся в твоей душе, раскачивает тебя, будто лодку без паруса. Скажи, откуда взялся ветер. Если смогу – тело свое сделаю парусом, если нет – якорем повисну на твоей лодке, чтобы не опрокинулась.
Шутка всегда находила отклик в душе Тагана. Глаза его как будто просветлели, но губы так и не смогли сложиться в улыбку и только дрогнули, как у обиженного ребенка, и он разом излил душу, будто опрокинул ведро с водой.
– Я написал письмо в партком, прошу исключить из партии сына моего Аннатувака Човдурова. Он допустил такую несправедливость, какая позорит коммуниста. Он поднял руку на рабочего человека, преданного своему делу, геройски защищавшего буровую от пожара. Я не за Тойджана боюсь. Комиссия сказала справедливое слово. Бурильщика не дадут в обиду. Я боюсь за Аннатувака. Кто возится с ульями, у того руки испачканы медом, кто взбирается на вершину, у того скользит нога. Если вы не удержите сына моего, он свалится в пропасть.
Амана поразило, что мастер почти дословно повторил его мысль, высказанную вчера в кабинете Аннатувака. Значит, поступок начальника конторы вызывает негодование во всех справедливых сердцах!
– Таган-ага, – сказал парторг, – ты второй раз приходишь в эту комнату говорить о своем сыне. Тогда я с тобой спорил. Я защищал Аннатувака, верил, что он найдет в себе силы понять свои заблуждения. Этого не случилось. Не понял он до сих пор, чего хочет партия…
– Что ж, выходит, ты прав. Давай свое письмо. В среду будем разбирать на партийном собрании персональное дело Аннатувака Човдурова. Он хотел отдать Атаджанова под суд. Пусть теперь сам предстанет перед судом партийного коллектива.
Глава пятидесятая
Туман редеет
– Ты простила меня, Ольга? Ты все поняла? – настойчиво спрашивал Нурджан, не выпуская Ольгину руку из своей горячей шершавой руки.
Они сидели в глубине двора нефтяного техникума, на той самой скамейке, где еще недавно, в годы ученья, так любили отдыхать в перерывах между лекциями. Нурджан и сам не знал, как их занесло сюда. Бродили по городу, не сговариваясь, свернули к техникуму, забились в дальний угол… Нурджан все время говорил без умолку, объяснял, как хотел уйти из отчего дома, уверенный, что мать оскорбила Ольгу, как пришел искать пристанища к брату, как мать принесла письмо и красная пелена ревности заволокла глаза. А потом умчался к отцу в Сазаклы, боясь встретиться с Ольгой, и там, при свете пожара, Айгюль все объяснила ему. И он поверил сразу. Поверил, потому что Ханык еще раньше подкрадывался к нему со своими сплетнями… Рассказывал, как стало стыдно оттого, что Айгюль верила Тойджану, а он усомнился в Ольге. Это главная его вина.
Ольга, прищурившись от солнца, смотрела сквозь сетку ветвей тутовника в дальний конец двора, где около длинного, выкрашенного ярко-зеленой краской стола мальчишки играли в настольный теннис.
Она не знала, как отвечать Нурджану. Так много было пережито, что казалось, годы прошли, а не дни. После ночи, проведенной на промыслах, она в сильном жару слегла в постель, звала в бреду Нурджана, ждала его, выздоравливая, а он так и не появился… А теперь, когда он рядом и честно рассказывает все, как было, на сердце не радость, а какая-то пустота. Как объяснить другому то, чего как следует сама не понимаешь?
– Ты думал когда-нибудь, что такое исполнение желания? – вдруг спросила она.
– Нет… – растерянно ответил Нурджан. – А ты?
– Исполнение желания – это когда вовремя… А если сбывается, когда уже и желания нет…
– Я что-то не пойму.
– Знаешь, есть такое слово – перегорело…
Нурджан испуганно смотрел на Ольгу влажными черными глазами.
– Ты хочешь сказать?..
– Нет, не разлюбила, – вздохнула Ольга, поняв с полуслова. – Я и об этом сейчас думала. Если бы тебя тут не было, я бы очень мучилась. Но как бы получше сказать?.. Если стукнешься, сначала очень больно, а потом боль проходит, остается синяк… Посмотришь и вспомнишь, как было больно.
– Значит, не можешь забыть мою вину?
Нурджану трудно было понять Ольгу. Сам он еще никогда не испытывал ничего похожего. Сегодня, когда прибежал к ней, была только одна забота – рассказать и чтоб она поверила. Поверит, и все пойдет по-прежнему. А получается все так сложно, и нельзя догадаться, о чем она думает… Он смотрел в побледневшее после болезни лицо Ольги, она изменилась, как будто бы и подурнела: скулы выдались, запали глаза, подбородок заострился… И все-таки нельзя наглядеться. Она молчала, и Нурджану пришлось повторить:
– Не можешь забыть?
– Ах, я и не думаю об этом.
Нет, ее решительно нельзя узнать и невозможно понять! Куда девалась привычка поддразнивать, кокетничать, командовать, капризничать? Говорит не глядя, будто мысли унеслись за Балхан. Что ж, помолчать вместе с ней?
Из дверей техникума высыпал народ. Две девушки в длинных платьях из кетени, переливающихся фиолетовым и зеленым, с косами, переброшенными на грудь, степенно направились к дальней скамейке, где сидели Нурджан и Ольга. Светловолосый взлохмаченный паренек закричал вслед:
– Биби! Роза! Стол освободился! Идемте играть! Биби, скорее!
– Пойдем, пожалуй? – сказала Ольга. – Шумно становится.
Нурджан отметил про себя и эту новость. Раньше Ольга любила гулять в самые шумные часы, по самым людным улицам.
Они вышли в переулок, пустынный в этот дневной час, но Ольга повернула не к площади Свободы, а в сторону Балхана: одним концом переулок упирался в гору. Налетел порыв ветра, тонкие ветки белой акации, растущей вдоль тротуара, заломились в одну сторону, и в открывшемся небе Нурджан увидел, как пышное пуховое облако проглатывает солнце.
– Тебе холодно? – спросил он. – Хочешь мой плащ?
– Нурджан, ты милый, – сказала Ольга, будто не слыша вопроса, и улыбнулась, кажется, первый раз за весь день.
– Значит, не сердишься? – спросил он с надеждой.
– И никогда не сердилась. Я мучилась, если хочешь знать, – и в голосе ее послышались слезы. Как хорошо было пожалеть себя, вот сейчас, когда он идет рядом и крепко держит за локоть.
Родинка дрогнула на щеке Нурджана.
– Ну хорошо, я виноват, я сам себе никогда не прощу. Но что же теперь делать?
– А ничего! – Ольга широко улыбнулась. – У нас все еще будет очень хорошо, только по-новому… Я теперь гораздо старше стала.
А он? Разве он стал старше? Нурджан подумал о том, как теперь далек тот осенний день, день песчаной бури, когда он шел на промысел, качаясь на ветру, и выдумывал не то стихи, не то какие-то особенные слова, которые должны были поразить Ольгу. Оказалось, вовсе не надо было мудрить, ничего не надо придумывать… Чувствовать правильно, доверять, если любишь. Кажется, об этом толковал Аман в тот последний вечер перед бегством Нурджана в Сазаклы?..
Аман в это время ехал в машине с Сафроновым из Небит-Дага в Вышку. Ехали молча. Каждому было о чем подумать.
Андрея Николаевича угнетала перемена, происшедшая с Ольгой. Ее печаль и отчужденность замечала даже маленькая Верочка. В доме стало пасмурно, будто туча налетела, будто молодость покинула его навсегда… Он догадывался, что сестра поссорилась с Нурджаном, но причину ссоры не узнал, а спрашивать стеснялся. Слишком замкнута и скрытна стала Ольга за последние дни. В то же время Сафронов понимал, что Ольге надо помочь. Как часто девичье воображение разыгрывается на пустом месте, создает непреодолимые препятствия из камушка, лежащего на дороге… Кому же и вмешиваться в эти дела, как не близким, умудренным опытом? Может, Атабаев прольет свет на эту ссору? Кажется, он очень дружен с братом.
– Вы не знаете, что происходит с нашим подрастающим поколением, Аман Атабаевич?
Аман вздрогнул, очнувшись от мыслей, но сразу понял, о чем идет речь.
– Как будто начинаю разбираться, – уклончиво сказал он, не зная, деликатно ли посвящать Андрея Николаевича в отношения влюбленных.
– Меня очень тревожит Ольга, – продолжал Сафронов, – но я ничего не могу понять…
– Тут пустое недоразумение. Мерзкая сплетня по поводу поездки Ольги и Тойджана в колхоз.
– Но ведь вы тоже там были. Скажите, вы ведь не слишком были заняты скачками и выпивкой, вы обратили внимание, как вела себя Ольга?
– Как вела себя? – переспросил Аман. – Как птичка. Радовалась, что видит новое, расспрашивала обо всем, удивлялась…
– Я и не сомневался в ней, только думал, что по недомыслию юности она могла дать повод для разговоров…
– Ну, какой там повод! Те, кто распускает слухи, не нуждаются в поводах. Сами выдумывают все, что им требуется.
– А кто же все-таки распускает?
– По-моему, Ханык Дурдыев.
– Какая же может быть у него цель? – удивился Сафронов. – А ведь у такого типа должна быть какая-нибудь цель… Не так давно, незадолго до пожара, Човдуров уговаривал меня уволить Атаджанова и что-то туманно намекал на сведения, полученные от Дурдыева… Видите, как получается-то? Бьют по детям, а попадают куда?
– Значит, он еще до пожара хотел уволить Атаджанова? – быстро спросил Аман.
– В том то и штука!
– Да, – задумчиво произнес парторг, – наши дети только жертвы уличного движения. Дело вовсе не в них. Тут какая-то серьезная провокация, в которой нужно разобраться.
И снова оба надолго замолчали.
Мысли Амана были целиком заняты предстоящим партийным собранием. Он не мог забыть лица Аннатувака, когда тот узнал, что на следующей неделе будет разбираться его персональное дело. И ответил Аннатувак как-то загадочно: «Собака не лает, пока не услышит шороха». Смысл этой поговорки всем известен – дыма без огня не бывает. Но Аннатувак вкладывал какой-то другой смысл, что-то вроде «все на одного, и ты залаял». Он еще и жертвой самому себе кажется! Как же все-таки могло случиться, что человек, которого Аман видел героем в трудные дни войны, превратился в мелкого честолюбца? Надо было бы проследить историю этого превращения, вдуматься поглубже, может, отыскать долю и своей вины… Неужели это ничтожество Дурдыев мог повлиять на Аннатувака? В роли Ханыка тоже надо разобраться, а это самое противное. Припрешь такого к стене, и он сразу же начнет ворошить грязное белье, выльет ведро помоев на головы честных людей, начнет увиливать, отказываться от своих слов… И, преодолевая отвращение, придется во все это вникать. А загадок много. Как, например, попало к матери это подделанное письмо?
В этот час Ханык, занимавший мысли парторга и главного инженера, стучался в двери Мамыш.
Он все подсчитал. В конце концов рано или поздно придется отвечать за детей и Зулейху, но если еще прибавится клевета, подложное письмо, тогда несдобровать! Надо попробовать выкрутиться, и тут без старухи Атабаевой не обойдешься.
Как только Мамыш открыла дверь, он бросился к ней с раскрытыми объятиями.
– Мамочка, давай мне бушлук!
У Мамыш голова пошла кругом.
– На буровой Атабая ударил фонтан?
– Не угадала!
– Что же случилось?
– Мамочка, солнце радости обернулось к тебе!
– Ай, расскажи, дорогой!
– Все узлы развязываются в твою пользу!
– Узлы? Польза?
– Я же говорил тебе: приведу Айгюль в дом твой…
Мамыш даже задохнулась и глотнула воздух открытым ртом.
– Ханык-джан, скажи: мне снится это счастье?
– Нет, мамочка. Сбылось твое желание!
– Пусть светятся очи твои, мой дорогой!
Ханык начал рассказывать заранее придуманную историю о том, как Човдуров прогнал Тойджана с работы, как прочистил свое горло, накричав на Айгюль, а она говорила: «Брат мой, прости меня. Теперь я буду там, где ты пожелаешь». А Таган твердо сказал: «Дочь моя, не заглядывайся на какого-то бродягу, а поищи парня с головой. Если Тыллагюзель предлагает семью Атабаевых – с радостью прими. Породниться с Мамыш – есть ли большее счастье на земле?» А потом Айгюль на промыслах вызвала к себе Нурджана, и они долго оставались наедине. И всех надоумил и привел к верным мыслям не кто иной, как сын Дурдыева, Ханык.
Старуха кивала головой, не спуская умиленного взора с Ханыка.
– Дорогой мой, чтоб глаза твои не знали боли! Пусть господь воздаст тебе за все хорошее, что ты сделал для меня. Я и в могиле не забуду тебя!
– А мне и не нужно другого счастья на свете, как счастье порадовать тебя!
Старуха не могла наглядеться на Ханыка. Ей казалось, что это незримый пророк Хидыр, принявший образ человека. Она сожалела, что не догадалась подать ему руку и проверить, есть ли кость в его большом пальце. Древняя легенда говорила, что большой палец Хидыра должен быть мягким. Мамыш раскрыла буфет и ставила на стол все, что было в доме съестного. Ханык уплетал за обе щеки и чурек, и мясо, и дыню и с увлечением рисовал перед ней картины будущей свадьбы.
На свадебный той должны собраться все иомуды от Балхана до Каспия. Мамыш собиралась пригласить родственников и друзей из Челекена, из Чарыда, из Гыра. Поэтому нельзя спешить. Следовало заранее позаботиться и о машинах. По расчету Ханыка выходило, что из Ашхабада надо вызвать не меньше ста такси, а для угощения закупить не менее тонны риса и стада овец. Он обещал предоставить всю живность для тоя. Стоит ему черкнуть два слова в колхоз, и оттуда пришлют овец и десяток верблюдов в придачу для призов на празднике. Это будет его вклад в свадьбу, а с колхозом рассчитаться всегда успеет. Раздразнив вдоволь воображение старухи, Ханык неожиданно спросил:
– Мамочка, чем платят за хорошее? Добром или злом?
Не разобрав, к чему он ведет речь, Мамыш быстро ответила поговоркой:
– На хорошее ответить хорошим сумеет всякий, на плохое хорошим – только мужественный человек.
– Значит, тому, кто поддержит в трудную минуту, ты протянешь руку помощи?
– Ох, дорогой, о чем говорить? Пусть лучше меня живой похоронят, если я не помогу человеку, сделавшему мне хорошее. Ханык-джан, дорогой, если увижу, что тонет человек, сделавший мне добро, или спасу его, или сама утону. Ты прямо скажи, что тебе нужно?
– Нехорошо скрывать свой грех, мамочка, но я боюсь запачкать твои чистые руки своей грязью, – сказал он и сам удивился тому, что сказал правду.
– Не бойся, Ханык-джан! И кровавое преступление не запачкает тебя в моих глазах. Говори, сынок!
– Ради твоего счастья, мамочка, я сделал одно грубое дело. Ты же понимаешь: чтобы привести сюда Айгюль, надо было поссорить Ольгу и Нурджана.
– Умные слова, дорогой.
– Я этого добился.
– Дело сделал, дорогой.
– А теперь нужно покрыть это дело.
– Чем покрыть?
– Ради тебя, мамочка, запомни, только ради тебя я написал то письмо от имени Тойджана к Ольге.
Мамыш вздрогнула.
– Значит, она не гулящая?
– Кто сказал – не гулящая? Ночевала с бурильщиком – и не гулящая? Но какое нам дело до нее? Важно, что из-за этого письма меня хотят встряхнуть немного.
– Тебя?
– Ну конечно! Ведь Тойджан может доказать, что это не его письмо.
– Понятно, понятно… – говорила старуха, поводя вокруг блуждающим взором.
– Что понятно?
Мамыш, не глядя, сказала:
– Сынок во сне повторял: «Тойджан не писал Олге».
– Вот видишь, уже догадываются, что Тойджан не писал Ольге, а скоро разберутся, кто писал!
Старуха, занятая своими мыслями, снова повторила:
– Так и говорил: «Тойджан не писал Олге…»
– Так я же о том и толкую, что письмо писал я сам!
– Можно сказать, как в жару бредил: «Тойджан не писал Олге…»
Ханык потерял терпение:
– Что ты, мамочка, как наседка, кудахчешь одно и то же?
Мамыш сверкнула глазами.
– Как наседка?
– Не сердись, мамочка, мне нужна твоя помощь. Хорошо, если бы ты, когда дойдет до тебя дело, сказала, что сама просила сочинить это письмо.
– Я должна клеветать на себя?
– Мамочка, я ведь не для себя старался…
– Но почему же я должна лгать?
– Есть же поговорка: «рука руку моет, и обе чистые?»
Немного подумав, Мамыш ответила:
– Ханык-джан, если нужно, я могу стирать на тебя, носить на работу обед, если в деньгах нуждаешься – помогу, сколько возможно, но не толкай меня на ложь! Никто ведь не станет наговаривать сам на себя.
Упоминание о деньгах на минуту приласкало слух Ханыка, но, сообразив, что старуха может попросить деньги у Нурджана и проболтается, он сказал:
– Ай, мамочка! Не бывает сладкой пищи без горькой отрыжки. И в кишмише есть косточки, попадаются и стебельки. Если будешь гнаться только за тем, чтобы быть чистенькой, птица счастья никогда не сядет на твою голову! Не удастся тебе увидеть Айгюль в своем углу, украсить свой дом. Подумай как следует и ответь мне. Хорошо?
Мамыш послушно погрузилась в глубокое раздумье. Если она отвернется от Ханыка, поводья счастья уйдут из рук. В ее углу сядет иноязычная, и, что хуже всего, от веку чистый род Атабаевых загрязнится. Но, если запеть под музыку Ханыка, придется лгать. Одно дело, когда судачишь со старухами и приукрасишь свой рассказ какой-нибудь подробностью для пущей убедительности. Другое – явная ложь. Это непростительный грех. Солжешь, а что будешь говорить в день страшного суда? Или еще хуже: призовут на какое-нибудь собрание и скажут: «Ты писала письмо! Ты враг нашего строительства и самая настоящая националистка!» Это очень просто может случиться! Или Нурджан придет и скажет: «Если моя мать – игрушка в руках проходимца, мне не нужна такая мать!» И тогда Мамыш умрет на месте.
Она тяжело вздохнула, поплевала себе за ворот и, глядя на Ханыка ясными глазами, сказала:
– Дорогой мой, я не могу солгать.
Дурдыев заморгал, физиономия его задергалась.
– Может, ошибаешься?
– Нет, дорогой, не смогу!
– Ну тогда, мамочка, пеняй на себя! Если хочешь за мое же добро ткнуть меня носом в землю, подумай, как я расплачусь с тобой!
