Текст книги "Небит-Даг"
Автор книги: Берды Кербабаев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)
– А я всегда буду говорить о нем, – упрямо настаивал Тойджан. – И поступать буду, как он! Неужели думаешь, что я захочу сбежать из Сазаклы? Это же дезертирство! Это себя перестанешь уважать!
– А меня? – вдруг разъярилась Айгюль. – А меня уважать не надо? Все важнее меня: и Сазаклы, и буровая, и мой собственный отец! Все, все заслуживает времени и усилий, только не я!..
– Ну, если ты так поворачиваешь дело… – начал было Тойджан, но Айгюль не дала договорить.
– Ничего я не поворачиваю, – устало сказала она, – а просто говорю о том, что знаю. Я знаю, что такое разлука, и не верю…
– А если не веришь, так и разговаривать не о чем! – закричал взбешенный Тойджан, вскочил на мотоцикл и помчался в город.
Глава двадцать пятая
Поезд идет на восток
До самого отъезда в Ашхабад Аннатувак Човдуров не заглядывал в присланную ему, как делегату, типографски отпечатанную программу работ сессии Академии наук Туркмении, потому что считал приглашение на эти заседания формальностью и, значит, легализованной тратой времени. Он собирался в эти дни побывать в совнархозе, похлопотать о новом оборудовании и, таким образом, извлечь пользу для конторы из этой, вообще говоря, неделовой поездки.
Между тем в Ашхабаде готовилось нечто чрезвычайное, судя по тому, что от одной лишь конторы бурения были приглашены трое – Човдуров, Сулейманов и Атабаев. На перроне мелькало множество знакомых лиц – руководителей нефтяных промыслов. Наука собиралась широко дебатировать генеральные вопросы будущего развития нефтяной и газовой индустрии республики и приглашала практических работников – промысловых инженеров, геологов из экспедиций – принять участие в спорах.
Тамара Даниловна успела примчаться с промысла на вокзал. На перроне в пестрой толпе отъезжающих Аннатувак издали заметил жену и весело устремился к ней. Одиноко прогуливавшегося Сулейманова Тамара Даниловна подозвала движением руки. Он послушно приблизился. Поздоровались, начался обычный предотъездный разговор.
– Наверно, здесь и яблочные пироги и пожарские котлеты, – смеялся геолог, показывая на портфель Човдурова, – а я бедный холостяк, у меня только бритвенный прибор да зубная щетка.
Аннатувак похлопал по руке Сулейманова:
– Ничего, в вагоне-ресторане подкрепимся…
Аннатувак Човдуров и Рустам Сулейманович не собирались задерживаться в Ашхабаде дольше двух дней, а для такой поездки нужны не чемоданы, а только хорошее настроение да приветливые попутчики. Этого и добивалась Тамара Даниловна. Ей хотелось на перроне соединить Аннатувака с Сулеймановым. Как хорошо бывало прежде: Човдуров, Сулейманов, Сафронов не раз ездили в Ашхабад по вызову министерства, на вокзале открывали шампанское, шутили, смеялись, разыгрывали друг друга. Теперь в корректном разговоре, даже в шутках сквозила отчужденность и, как ни старалась Тамара Даниловна поддержать настроение дружеской болтовней, трудно было что-либо поправить.
– Вот и наш друг Тихомиров! – показал Сулейманов в толпу.
– Он, конечно, с огромным чемоданом… – заметила Тамара Даниловна.
– С чемоданом, полным цитат и… «разбитых тарелок», – поддержал Сулейманов.
Аннатувак улыбнулся, но промолчал.
В последнюю минуту налегке подошел и Аман Атабаев.
– Страна готовится к новому прыжку и выпустила когти на небит-дагском вокзале!
– А ведь мы в одном купе!
– Ужасно… Ты храпишь.
– Я буду всю дорогу изучать английскую грамматику.
– Даже когда будем проезжать разъезд Двадцати шести комиссаров?
Два паровоза подтащили поезд из Красноводска к небит-дагскому вокзалу.
– Ну, ни пуха ни пера! – кричала с перрона в закрытое окно вагона Тамара Даниловна.
И все трое, не поняв ни слова, помахали ей руками.
Поезд шел на восток вдоль горных цепей Копет-Дага, по бесконечной степи, сливающейся вдалеке с Каракумской пустыней.
Трое расположились по-домашнему. Четвертое место было занято чемоданом. Евгений Евсеевич шнырял по другим вагонам в поисках нужных собеседников, часа два провел в купе управляющего Объединением, пока тот его не выдворил под каким-то вежливым предлогом, затем насмерть заговорил директора Красноводского нефтеперегонного завода. В Казанджике в вагон села смуглая черноволосая русская женщина в пыльных сапогах и в белоснежном шелковом платке, цеплявшемся бахромой за грубое черное пальто. Она подъехала к станции в потрепанном «газике» и казалась усталой, наверно, очень хотела отдохнуть в поезде. Это, вероятно, была офицерская жена из какого-нибудь затерянного в песках пограничного гарнизона. Так подумал Аман. Ему только показалось странным, что Тихомиров вцепился в нее с бесцеремонной жадностью, как будто и она имела какое-либо касательство к предстоящей сессии Академии наук.
В своем купе Тихомирову было нечего делать, с ним ехали скучные практики, ничего не ожидающие от ученых в Ашхабаде. Он же, Евгений Евсеевич, связывал с сессией многие надежды: из Москвы должны были приехать виднейшие геологи страны, члены коллегии союзного министерства, члены технического совета, влиятельные лица, он собирался выступить, блеснуть эрудицией, рассчитывал, что его выслушают с уважением, как человека, несколько лет прожившего на окраине страны, «у самого бурового станка». И, вслушиваясь в разных вагонах и в разное время в цветистые речи человека в золотых очках, посторонние лица дивились его учености – он так и сыпал непонятными словами, среди которых чаще всего мелькали отложения – мезозойские, кайнозойские, плиоценовые, палеогеновые, апшеронские…
А послушав мирную неторопливую болтовню наших друзей, попивавших в своем купе утренний чай, никто бы и не подумал, что люди едут на форум науки; разговор касался то предстоящих в Небит-Даге гастролей русского драматического театра, то долгожданного пересмотра тарифной сетки для бурильщиков, то пользы морской капусты для гипертоников.
Попив чайку, Аман Атабаев отодвинулся поглубже в угол и погрузился в учебник английской грамматики. Сулейманов, сняв пиджак, развернул свежий номер «Правды». Аннатувак вышел в коридор.
Было тепло и уютно в чистом вагоне, было, наверно, тепло и за окном. Он опустил стекло и, обвеваемый ветерком, залюбовался степью, убегавшей назад, в Небит-Даг. Ни леска, ни реки, ни кустарников, ни человеческого жилья – бесконечная серовато-розовая равнина, кое-где заплатанная озимыми полями. Но вот пробежали мимо окна густые сады Кизыл-Арвата… А вот и Бахарден… «Как сказочно щедра земля Туркмении, – думал Аннатувак. – Чуть больше дай воды, и вся она покрывается зеленью. А если бы воды было вдоволь… Не хватило бы ни амбаров для зерна, ни прилавков для тканей, сотканных из нашего туркменского хлопка… Но земля видит воду лишь во сне. Весенние дожди брызнут, как птичьи стайки, и снова сушь. Сколько трудов положено, чтобы вырыть каналы и арыки. Но ведь еще быстрее растут города, поселки, заводы, воды нужно все больше и больше… Когда вода встречается с землей, та исполняет все желания человека. Но если они в разлуке, земля, обожженная солнцем, засыпает тебя пылью и песком…»
Как бы подтверждая мысли Човдурова, вошедший в вагон Тихомиров пожаловался:
– Нельзя ли закрыть окно? Помилуйте, Аннатувак Таганович! Мы и так круглый год задыхаемся от пыли!
– А я эту пыль считаю сурьмой для глаз своих, так прекрасна земля наша… – с улыбкой ответил Аннатувак, еще погруженный в свои высокие мечтания.
– Товарищ Човдуров, я тоже патриот, – сварливо возразил Тихомиров и потянулся к ремням оконной рамы, – но я предпочел бы, чтобы наша республика дарила нам цветы, а не швыряла в глаза горстями пыль!
Он резко поднял раму окна, при этом очки, не удержавшись, упали и одно стеклышко разлетелось на куски.
Аннатувак молча наблюдал за этим непонятным взрывом негодования, потом мягко заметил:
– Евгений Евсеевич, я бы и сам закрыл окно. Зря вы очки разбили…
– Не жалко… – буркнул Тихомиров.
Но в очевидном противоречии со своими словами он собирал и прикладывал друг к другу осколки. Аннатувак сделал вид, что не замечает, как он расстроен, и мирно продолжил вслух свою мысль:
– Э, дорогой Евгений Евсеевич… Прежде, чем мы украсим нашу землю цветами, придется исходить много пыльных дорог.
Не разделяя мечтаний «практического работника», Тихомиров шумно удалился из вагона. Только его розовую лысину успел увидеть Сулейманов, выглянувший из купе. Несколько минут Човдуров и геолог стояли рядом у окна.
– Хороша земля? – коротко спросил Аннатувак.
– Как в сказке… – так же коротко согласился азербайджанец.
– Если бы дотянуть до этих мест Каракумский канал… Вы представляете, что тут будет в ближайшие годы?
– А вы?
– Конечно! Вот посчитайте: от Аму-Дарьи до Мары четыреста километров. Там вода уже бежит по новому руслу вслед за экскаваторами, за землесосными снарядами… От Мары до нефтяных районов семьсот – восемьсот… Нелегко, конечно, протянуть тысячекилометровую реку. Да нам ли унывать с новой техникой! Обводним!.. Всю степь озеленим, и будет она в зеленом шелковом халате красавица-пери!.. Я сейчас глядел и думал: а люди? Откуда взять людей, чтобы заселить пустыни? И все мои сомнения растаяли, как масло на солнце… Когда сходятся парень с девушкой, собирается праздничная свадебная толпа. Когда вода с землей сойдутся, соберутся миллионы людей!
Султан Рустамович слушал, глядя в окно. Может быть, перед его мысленным взором вставала родная республика, он все-таки тосковал по ней, хотя и не давал себе воли. Может быть, просто любовался степью, ее тысячелетней неизменностью, он любил ее просторы, чуть обогретые зимним солнцем.
– Когда вы говорите о Туркмении, сердце радуется, – тихо сказал наконец Сулейманов.
Он доверчиво глянул в глаза Човдурова и осторожно продолжил опасную мысль:
– Но есть в этом солнечном краю один забытый богом уголок… Как дойдете до него, милый Аннатувак, дорогой друг, вам изменяет чувство масштаба. А?..
– Какой уголок?
– Сазаклы…
– Старый спор, прямо хоть из вагона выпрыгивай! – отмахнулся Човдуров. – Может, хватит?
– Я люблю вас, Аннатувак Таганович, мне с вами было хорошо работать… Простите за такую откровенность, другой раз не услышите. Это ваша степь за окном подтолкнула на разговор по душам… Но если скучно слушать, скажу одно: буду в ЦК партии, в совнархозе – всюду буду ставить вопрос о дальней разведке.
– Очень рад! Я и сам был бы готов написать докладную записку в ЦК партии, если бы…
– Если бы что?
– Если бы нужно было жаловаться на вас. Но пока что я руководитель конторы и мое слово будет последним…
– Вы же знаете, что это не так! По крайней мере в наши дни, теперь, это не так. Раз в жизни объясните, почему вам кажется, что признать ошибку – значит потерять авторитет?
– Раньше, чем признать ошибку, надо ошибиться.
– Тяжелый человек!.. Вы даже мысли не допускаете, что можете ошибиться.
– Ну что вы от меня хотите, Султан Рустамович? Ваша чистая геология – это жар-птица, из нее куриного плова не сваришь. Не беспокойтесь, Сазаклы дождется своей очереди. Но сегодня тамошняя нефть нам не по карману. И партия учит нас концентрации разведки, не разбрасываться по всем площадям, идти планомерно, не забывать про себестоимость тонны, удешевлять проходку, ускорять ее. Ведь это азбука!
– Вот потому-то напрасно ее и твердите. Что ж, я не коммунист?
– Тогда поговорите в Ашхабаде. Вам разъяснят.
– Поговорю. И мне разъяснят, и я разъясню.
Резко повернувшись, изящный маленький человек вошел в купе.
Аннатувак в одиночестве направился в вагон-ресторан.
Там было накурено. Пиво стояло на всех столах – мужское население поезда сбежалось на пиво. Слышались веселые голоса, смех.
Пограничные офицеры, широколицые, краснощекие, веселые тамбовцы или рязанцы, пригласили его к своему столу. Аннатувак с удовольствием присоединился к офицерской компании – так повелось с войны, всегда приятно было поговорить, забыв о своем штатском костюме, о самом священном, что осталось в памяти, о боевых годах, вспомнить номера дивизий и полков, названия деревушек, хуторов, речные переправы…
Поезд замедлил ход.
– Сейчас Геок-Тепе… – сказал один из офицеров.
Перед окнами поплыли необозримые виноградники.
Слушая разговор за столом, Аннатувак не сводил глаз с окна.
Маленький полустанок… Женщина в красно-желтом халате со связанными веревкой ковровыми торбами, перекинутыми через плечо, спешит куда-то в конец поезда. За ней юноша в кепке, синем суконном пальто, с чемоданом и портфелем. Может быть, сын? На скамейке перед окнами вагона пятеро солдат дружно доедают дыню. Оранжево-зеленые корки аккуратно бросают на газету, разложенную у ног. Двое из них русские, с мягкими чертами лица, красновато-розовым загаром. Трое – туркмены, с коричневыми, худыми, подсушенными южным солнцем лицами.
– Посмотрите, какая дружба, – улыбнулся Аннатувак. – И заметьте: здесь, в Геок-Тепе…
Офицеры глянули в окно и продолжали беседовать. Им, видно, непонятна была мысль Аннатувака. Они были русские, он туркмен.
…Когда-то на месте этих виноградников была крепость Геок-Тепе. Тут, у подножия Копет-Дага, веками шли кровопролитные сражения. Зоркий глаз историка и археолога нашел бы здесь следы коня Александра Македонского, верблюдов арабских джахангаров, орд Чингисхана, воинов Тамерлана. Не было такого года, когда бы не топтали туркменскую землю войска иранских шахов, хорезмских ханов, не было и куска земли, где бы не пролилась туркменская кровь. Туркменские кони были всегда под седлом, оружие – наготове, в народе чаще всего повторяли пословицу: «Сабля ржавеет, когда лежит в ножнах». Веками держалась крепость Геок-Тепе и пала только под натиском русских войск в 1881 году. С тех пор чужеземные кони перестали топтать туркменскую землю, край перестали терзать феодальные междоусобицы, но страна замерла под колониальным гнетом царской России. И лишь после того, как Туркмения на равных правах вошла в семью советских республик, зацвела здешняя земля, обагренная кровью многих поколений…
– О чем задумались, товарищ? – спросил один из офицеров.
– Так… ничего, – ответил Аннатувак, очнувшись, и вдруг повеселел, молодо смахнул рукой со лба прядь черных волос. – А что, если, товарищи майоры, мускатного вина попробовать? Этот край богат превосходным мускатным вином…
Глава двадцать шестая
Первый снег в Ашхабаде
Как только сели в вагон, Аман Атабаев замотал покруче шерстяной лоскут, согревавший культю в рукаве, устроился поуютнее и попытался «сделаться англичанином», как советовал преподаватель английского языка, то есть перестал думать по-туркменски и по-русски.
На этот раз удавалось с трудом. С утра тоскливо ныла старая рана, обрубок руки не давал покоя. Аман даже подумал: наверно, к снегу. Но солнце било в окно, заливало светом купе. Непохоже на снег.
Ученый болтун исчез к полному удовольствию Атабаева. Порывистый Аннатувак тоже куда-то вышел. В купе остался Сулейманов – этот не помешает, сам любит уткнуться в книгу. «Ох уж эти мне семейные люди, шумные люди, скандалисты, – подумал Аман. – Вот сидят два одиноких человека, тихо сидят, никому не мешают… Одинокие? – тотчас переспросил он сам себя. – Султан Рустамович не одинок, у него большая семья в Баку, письма летят, телеграммы, по вечерам телефонные переговоры… Да и он сам – одинок ли? Еще недавно – да. А сейчас?..»
И невольно задумался о Марджане. Волна тепла и нежности залила его с головой, когда представил, как ей там будет трудно без него. «Редко встречаемся, но и ей покажется вечностью трехдневная разлука».
И, чтобы отвлечься от ненужных дум, Аман так громко зашептал английские фразы, что его корректный попутчик поднял голову, погладил пальцем седенькие усики, что означало – улыбнулся.
– Штурмуете английский язык?
– Уже три года.
– И далеко подвинулись?
– Как сказать. Зачет, конечно, сдам. Но ведь дело не в зачете. – Аман улыбнулся. – Я считаю, что нам, нефтяникам, надо хорошо говорить по-английски. Хотя бы потому, что с англичанами в эти годы решительно расстается Азия. Там – в Абадане, в Алеппо, в Мосуле, да и в Индии – будут нуждаться в технической помощи. Арабы, персияне, рабочие люди, вроде нашего Тагана, захотят иметь своих собственных инженеров, геологов. Глядишь, и к нам по соседству приедут, в Туркмению, – учите, помогайте, покажите. А на каком языке прикажете для начала разговаривать? Тут нам и пригодится английский. Мне надо будет знать, как по-английски «звезда», как «товарищ»…
– И как по-английски «залп», и как по-английски «кровь», – хмуро поддержал Сулейманов, показывая в окно.
Поезд как раз подошел к разъезду, носившему имя Двадцати шести комиссаров. Здесь, в песках Ахча-Куймы, на заре революции английские интервенты зверски убили вожаков бакинского пролетариата.
– Да, вы правы, – сказал Аман.
Его тогда еще не было. Но он живо представил себе сырой песок на рассвете, тени подлых мусаватистов, шеренгу британских солдат, переодетых в черкески и халаты. И вспомнились комиссары – Шаумян, Азизбеков, Фиолетов, их кровью залитые лица…
– Вы что-то мрачный сегодня, Аман Атабаевич, – сказал Сулейманов, когда поезд медленно двинулся дальше.
– Рана болит. Это бывает к снегу.
Скучаете без Небит-Дага?
Аман насторожился. О чем он? Что имеет в виду? Вслух сказал:
– Для себя лично ничего не жду от этой поездки.
– Не любите академическую науку?
– Нет, скорее себя не люблю. Боюсь, что научных докладов не пойму.
Геолог пытливо взглянул на него.
– Вы заочник. Вот получите диплом инженера и, наверно, оставите партийную работу?
– Ну нет! Для того и учусь, чтобы стать настоящим партийным работником на промыслах.
– Вы и сейчас настоящий.
– Чепуха! Если бы я был инженером-нефтяником, а не педагогом-историком, я бы знал, например, кого поддержать в затянувшемся споре: вас или Човдурова.
– Так ведь вы на его стороне. Значит, знаете.
– Разве это заметно? – рассмеялся Аман.
– Вы не высказывались прямо, но я – то чувствую. Я ведь к вам хорошо отношусь.
– А я к вам… Скажу откровенно, я очень доверяю Човдурову. Он умело руководит конторой; темперамент, конечно, не в счет… Но я хотел бы не верить, а знать, что он прав. На сессии этого знания не добыть… Нет худа без добра: отдохну! – вдруг размечтался Аман. – Будут спектакли по вечерам, в воскресенье повезут на экскурсию в Фирюзу, будут встречи со старыми приятелями, которых сто лет не видал, а в заключение – большой банкет! Тут уж все будет понятно.
Не прибедняйтесь. Кое-что еще поймете. Мы же коммунисты, понимаем любой язык, если требуется.
Так они ехали, изредка переговариваясь. Читали книги – каждый свою. Сулейманов взял в дорогу старинное сочинение Абулгази, хана хивинского, изданное недавно на русском языке в Москве, «Родословную туркмен». Читая книгу, он иногда спрашивал Атабаева о чем-нибудь непонятном, и Аман, заглядывая в туркменский текст, напечатанный в приложении, и сверяя с русским, объяснял своими словами. Он давно оценил широту интересов азербайджанца, который, работая в Туркмении, с удовольствием изучал незнакомый быт, историю чужого народа.
Потом Сулейманов вышел в коридор. Когда возвратился в купе, он был взволнован, но не сказал ни слова Аману. И тот, догадавшись, что снова был спор с Човдуровым, из деликатности промолчал.
Рука болела, Аман растирал и разминал ее. В памяти возникли стихи, прочитанные когда-то в журнале. Кажется, написал башкирский поэт, но Аман прочитал в русском переводе. И запомнил, да жаль, какие-то отрывки…
Третий день подряд идет мокрый снег.
Мне невмочь уже третью ночь —
Стонет старая рана, как человек,
Третий день подряд идет снег…
Но за окном светило солнце, хотя белесый пар облаков уже вставал над отодвинувшимся далеко Копет-Дагом.
Ворвался Тихомиров, нарушив уютную тишину купе.
– Ызгант за окном! Ызгант! – кричал он.
И верно, вдали проплывала одинокая буровая вышка, словно смерч, возникший в безветренный день.
– Зоркий взгляд… – отметил Сулейманов.
Тихомиров не понял иронии, восторженно подхватил:
– О, мои глаза видят, как и где лежит нефть не только в Небит-Даге, не только в туркменской земле, но от Египта до Туймазы, не сомневайтесь!
– Вы меня не поняли, Евгений Евсеевич.
– Что не понял?
– Хочу проверить вашу научную зоркость, хочу знать ваше мнение об этой вышке. Даст ли Ызгант нефть?
– А кто же первый доказал перспективность Ызганта! Тихомиров! Ызгант обязательно даст нефть!
– Ну, слава аллаху, наконец сошлись во взглядах.
Поезд приближался к станции Безмеин. Заводские поселки, разделенные пустырями, тянулись на несколько километров. Паротурбинная станция, цементный завод, завод вин…
– А если окажется, что здесь к тому же и нефть, то Безмеин станет большим городом, – заметил Атабаев. – Возможно, даже с Ашхабадом сольется.
Тихомиров язвительно кольнул парторга:
– Может, и с Серным заводом сольется, с тем, что в глубине Каракумской пустыни?
– Вполне возможное дело, – всерьез поддержал Амана маленький геолог. – Но вот, Евгений Евсеевич, что я точно скажу вам: самое позднее к концу семилетки мы увидим вышки вокруг Кырк Чулбы.
Тихомиров продолжал иронизировать:
– Добавьте: проложим в глубь пустыни бетонированные автострады!
– Евгений Евсеевич, нефть и без бетона дорогу прокладывает, – отрезал Сулейманов.
К вечеру небо нахмурилось, видно, и в самом деле к снегу. Сумерки подернули окно синевой. Между тем из вагона-ресторана воротился Човдуров, хмельной и веселый после обеда. Поезд уже оставил позади Кеши. За окнами мелькнул Ботанический сад. А вот и университет, ипподром, шелкомотальная фабрика. Пора собираться! Постепенно сбавляя ход, поезд приближался к новому ашхабадскому вокзалу.
Делегатов сессии на площади ждали две машины. Из вагонов вышли управляющий Объединением, главный геолог, русская женщина из Ясхана.
– А ведь снег, товарищи!
– Первый снег, вот здорово!
– Аман Атабаевич, ваши раны не обманывают!..
Ашхабад действительно встретил их снегом; крупные мокрые хлопья, освещенные электрическими фонарями, падали на асфальт.
Сунув свой портфель на колени Аннатуваку, усевшемуся в машину, Аман проговорил:
– Я пойду пешком, ты там устраивайся, пожалуйста, вот мой паспорт, скоро приду.
Аннатувак все понял – человеку нужно пройтись по городу, тут слишком много воспоминаний…
И верно, Аман весь вечер без устали бродил по ашхабадским улицам, похожим скорее на аллеи, они, как глубокие норы, таились под столетними раскидистыми деревьями. Иные улицы уходили во мрак, иные – в еще не погасший закат. Казалось, что они ведут к морю.
А человек торопился к дому, где когда-то жил… Странное чувство вызвал снегопад, хлопья тяжело падали на деревья, на притушенные тьмой вяло-желтые и бледно-зеленые листья. Красивые дома-дворцы торжественно вставали за деревьями. Вблизи вокзала, в центре, город был полностью восстановлен. Даже купол мечети в вечерней мгле казался целым, хотя Аман знал, что здание все в трещинах.
Землетрясение… Скоро ли оно забудется в городе, сметенном с лица земли в ту ночь, в семнадцать минут второго. Люди спали, когда вдруг что-то хлопнуло, как будто встряхнули огромный палас… Фронтовик Атабаев сразу понял, что это не война началась, не бомбы. Земля качалась… Несколько секунд – и нет семьи. Нет родного дома. Нет города. Когда, выброшенный толчком на улицу, Аман поднялся на ноги среди деревьев, отовсюду слышались стоны и плач. Люди под обломками звали на помощь; кто искал детей, кто – отца и мать. В воздухе повисла густая пелена пыли. На запыленных лицах бегущих в беспамятстве Аман видел только огромные глаза, в глазах – гнев, гнев против злодеяния природы! Позже в гробовой тишине он вместе с другими единственной рукой откапывал и откапывал, как ему казалось, жену, сына. Напрасное дело… Когда Аман уже утром понял это, он побрел без смысла по городу и ничего не узнавал: улицы лежали в кучах щебня. Тогда его ошеломленного сознания впервые коснулась гордая мысль о советских людях – они оказались сильнее самой страшной беды! Никто из тех, кто нес службу, не покинул поста. Он видел врачей, пожарных, солдат. Уже на рассвете в небе загудели самолеты, спешившие из многих городов страны. Они везли медикаменты, продовольствие, увозили раненых…
Сейчас, спустя десять лет, Аман так же тяжело дышал, проходя мимо еще оставшихся землянок, вдоль деревьев, едва скрывавших следы разрушений. Город отстроился заново и стал краше прежнего. Целые улицы новых домов, украшенных балконами, нишами, новые дома за старыми деревьями. Но вот железная арматура, вылезшая из бетонных балок, словно негодует, вытягивая ввысь скрюченные пальцы… Вот на обломках стоит уцелевший пролет широкой лестницы. Юноши беспечно идут мимо развалин. Видят ли они, замечают ли эти страшные призраки народной беды? Для Амана воспоминания о фронте и о землетрясении так слитно связались навсегда, что, глядя на изогнутую арматуру, он думал о ноющей ране, а когда вспоминал трупы в разбомбленных городах, он представлял жену и сына, которых так и не видел после их гибели.
…Времянки, сложенные из грязных камней разрушенных зданий, – человеческие норы, пришибленные, вросшие в землю. Рядом здание еще в лесах. Аман стоял у развалившегося забора. Здесь, в этом дворике, окаймленном ржавыми кустиками туи, играл его мальчишка… Можно ли предать забвению память о семье? Не есть ли это измена?.. Здесь где-то сохранились камни ступенек, на которые он выводил, уча держаться на ножках, сына, Азиза… Где же камни? Аман с тревогой озирался, словно боялся потерять с ними что-то самое дорогое. В углу двора среди каменного теса, предназначенного для постройки, он увидел и узнал одну из этих ступенек, поставленную столбиком. Ее уже наполовину стесал молоток мастера-камнереза. Утром он придет и закончит работу. Все в порядке, жизнь продолжается. Из старых камней складывают новые стены.
Аман и сам не понимал, почему отпустило сердце, он даже повеселел, возвращаясь по тем же улицам и переулкам в гостиницу. Там ждут люди, там уже, наверно, ученые ведут свои дебаты в гостиничном буфете. Как мудро поступили с ним, Аманом Атабаевым, когда после несчастья вызвали его, студента, в один из отделов ЦК партии и предложили вместо педагогической работы – он думать не мог в ту пору о детях! – ехать в город нефтяников и возглавить партийный коллектив бурильщиков. Какая новая деятельная полоса жизни открылась тогда – он даже не предполагал, что может быть такой выход…
Ноет рана моя двенадцатый год.
Третий день подряд снег идет. Снег идет…
Снег растает и станет вчерашним днем,
Превратится зима в весну.
Кто увидел бы в заснеженном Ашхабаде, поздним вечером, в глухих переулках парторга бурильщиков, бормочущего стихи, наверно, подумал бы: как сложна и сумбурна жизнь. А парторг шел мимо известково-белых дувалов, шел, все прибавляя шаг, вспоминал новые строфы полузабытого стихотворения и уже не обращал внимания на ноющую рану, а только сожалел, что не знает эти стихи на башкирском языке, на каком написал их неведомый друг-фронтовик.
